Моя апология

Вообразите, говорит г. Зайцев своему читателю о вашем покорном слуге, юродствующий хвалит роман «Что делать?» Чернышевского, хвалит журналистику светскую. – Да, это очень удивительное и трудновообразимое в нашей литературе дело – протянуть руку открыто и прямодушно всему лучшему, подходящему к живой истине, хотя бы то было и у людей совсем не дружеских с нами школ. У нас ведь бывает, кажется, так, что люди не нашего закона, не нашей партии – уж по этому одному, должно быть, пошляки или достойные только смеха юроды. Пусть так! Но я искренно и справделиво хвалю и похвалю и г. Зайцева за все, что у него есть лучшего, нимало не задерживаясь милою и благородною его деликатностию в отношении ко мне. Вообразите, в самом деле, такие небывалые у нас вещи, наблюдательный читатель!! Только г. Зайцев, кстати, взял бы во внимание уж и то, что, когда я во имя всего разумно-живого и лучшего, что встретилось бы мне в людях противного мне воззрения или печать чего еще видна в них, отношусь и к ним с братским сочувствием и уважением, – сам далеко не то испытываю со стороны этих людей. Меня они честят или как человека противоцерковного, или как забавно юродствующего. Видно, когда я и протягиваю им руку братства с искренностию и любовию, то с такою же сердечною теплотою пожать мою руку – значит уже для них некоторым образом изменить чему-то своему, что им дорого и с чем я никак уж не могу и не хочу соглашаться. Видно, чувствуется и понимается ими, что, с моим мирным и симпатическим к людям воззрением, у меня далеко нет поблажки и покровительства ничему в них худшему или двусмысленному по делу истины и добра, что со мной сойтись по этому делу, пожалуй, труднее, чем с теми, которые все и всех бранят, что для простого заявления сочувствия мне уж надо пожертвовать кое-какими привычными понятиями, пристрастиями, формами, и прежде всего столько усилившеюся у нас самоуверенною нетерпимостию к противному воззрению, не дозволяющею даже обсуждать это последнее без вражды и гнева. Потому-то, например, сам же г. Зайцев может оказать мне бесценную услугу – заверить всяким честным словом г. Аскоченского, что, сколько он ни ревнует бранчиво по православной вере, его все-таки скорее можно удовлетворить в этом отношении, нежели меня, как я ни мирен по этому делу. Также и г. Зайцева может твердо убедить сам г. Аскоченский, что крайне опрометчивая ошибка – сближать мое дело с «Домашнею беседою» (как это сделал было г. Зайцев в своем отзыве обо мне), что с последнею скорее побратается «Русское слово», по крайней мере чрез издевки надо мною. Да, мои братья! Кроток, мирен и примирителен в высшей степени – этот голос: по Христе убо молим, яко Богу молящу нами, – молим по Христе, примиритеся с Богом; ибо Бог Христа, не видевшего греха, по нас «грехом» сотвори, да мы будем правда Божия о Нем (2 Кор. V, 20, 21). Но сочувствовать и соответствовать этому голосу нельзя иначе, как уже отвергая самые даже льстивые и модные воззрения на истину помимо Христа, пренебрегая самою беспорочностию по правде законной, а от всей души признавая одного Христа истиною и правдою нашею и держась Его, притом в духе такой Его любви, по которой Он светит и во тьме и потерпел за заблуждающих<ся> грешников так, как бы Сам был олицетворенным заблуждением и грехом. Вот оно что!

Скажу, по осенившему меня чувству моего нравственного одиночества среди современников, несколько слов и о том, что касательно моей книги в «Русском слове» порадовались, по крайней мере, тому, что-де и из Москвы, из московской юродивой глуши, слышатся толки о наполеоновских идеях, о современности и подоб<ном>. – Мне придется разочаровать г. Зайцева и в этой его радости. Я должен ему откровенно рассказать, почему именно книга моя «О современных духовных потребностях…» вышла не в Петербурге, а в Москве. (Злорадство, конечно, с удовольствием примет это к сведению, но, поверьте, и история русской мысли и слова когда-нибудь резко отметит мой рассказ на своих страницах.) – Предложено было издание моей книги сначала петербургскому книгопродавцу; но случилось так, что во время самых объяснений по этому предмету вошел в книжную лавку представитель и в Петербурге московского^[16] начала – г. Аскоченский. Завидев его, книгопродавец поторопился сейчас же покончить дело о моей книге, высказав, что он находит неудобным принять на себя ее издание, подал руку пришедшему и скрылся с ним за книжными шкафами. И вот я передал свою рукопись московскому книгопродавцу… И я, разумеется, нимало не в претензии и против петербургского книгопродавца. Людям этой профессии как же иначе поступать, когда они знают, что в публике господствуют направления, мне неблагопрятные; а те люди, призвание которых – служить посредниками и проводниками между публикою и книгами, особенно книгами непривычного для публики направления, стараются только между мною и публикою поднимать выше и выше стену неблагоприятных мне направлений?? Итак, взяв во внимание если не содержание и дух моей книги, то рассказанный мною факт, заставляющий меня доныне краснеть от горького стыда – не за свое дело, а за то, как оно у нас в России понимается и ценится, как его чуждаются и других отчуждают от него равно и московские и петербургские начала, или умственные и практические тенденции, – взяв это во внимание, «Русское слово» может судить, насколько моя книга принадлежит Москве в существе дела. Нет, ни по московским, ни по петербургским людным улицам, а одиноко и пустынно лежит пока моя дорога, хотя, идя по ней, я не считаю чужими и посторонними для себя не только и наполеоновские идеи, но вообще все, что совершается и слышится в нашей современности, все, в чем только замешан человек, за которого Господь стал человеком. При всем моем духовном одиночестве, не мне принадлежит замкнутая в себе теснота как невежества, ничего почти не знающего и знать не хотящего, так и сродной ему той образованности, которая за узкими своими пределами уж не внимает ничему и потому не имеет и понятия ни о чем, а только дерзка неудержимо в приговорах о том, чего, как и невежество, она не знает и знать не хочет.

Да и теперь повторю сказанное в моей книге, что поносить, например, и юродство Христа ради как какую-то глупость, годную только на то, чтобы пользоваться образом и названием этой глупости только в насмешку над кем-либо, юродствующим будто и в письменном деле, – издеваться таким образом над юродством без надлежащего обсуждения этого явления недостойно и чуждо действительной образованности. Не так относились к этому явлению и самые, скажу так, отцы нынешней светской критики, как, например, Белинский, с уважением его касающийся. Тогда как ребяческое легкомыслие с издевками пишет и издает книжки о целых десятках юродивых в Москве и ее окрестностях^[17], мыслящему человеку естественно остановиться на вопросах: отчего юродство, этот необыкновенный сам по себе род жизни, составляет такое обыкновенное явление в России, отчего так горячо и непоколебимо сочувствуют ему русские люди, особенно водящиеся простым чувством веры и правды и знающие почти одну науку простого здравого смысла, отчего не только издевки, но и действительные злоупотребления и лицемерные подделки юродства, встречающиеся в жизни нашей, не успевают подкопаться под глубокое народное уважение и почти даже верование к юродству? По фактам, мною долговременно изучаемым, я, с своей стороны, не могу не признать юродства Христа ради – чем, вы думаете? да именно – нашим православным, вызываемым прямыми и настоятельными потребностями нашего православно-народного духа, скептицизмом, твердо – не на словах только, а всею жизнию – делающим против господствующих над умными людьми направлений, против разнообразных их, не по Христу и Его правде, умничаний, практических и умозрительных, такой запрос: «Да полно, ум ли, разумность ли все это, а не скорее ли, по своему существу, такая же глупость, какую мы показываем в себе по наружности и по роду нашего подвига, как будто и мы такие же дураки, виноватые глупостью наших братьев и сестер!» И народное чутье слышит правоту этого запроса, и православные, зная за собою вину одолевающих их и в мысли и в жизни разных глупостей, идут к юродивым, как <к> своим вразумителям и вместе щедрым уплатителям долгов своей глупости, и потому не смотрят в этом случае ни на возможности ошибиться, ни на какие издевки… Мыслящий читатель моей настоящей статьи, на основании и того только, сколько раскрыты в ней некоторые жалкие стороны нашей русской мысли, найдет вполне основательным и верно отвечающим на состояние и потребности нашего духа – этот скептицизм юродства, о котором сейчас сказано мною. А я к сказанному прибавлю, что моему направлению и воззрению к Христу как к единственной истине и правде для всякого дела и для всей полноты мысли нашей, для всякой среды и дела жизни нашей, и Который притом таков именно по духу Своего снисхождения в мир и самопожертвования за мир, я находил прямое сочувствие и соответствие и поддержку, особенно, в юродивых Христа ради, снимавших с себя иногда для выражения этого самое покрывало своего юродства. Это факт! В этом отношении, пожалуй, и за г. Зайцевым остается доля правды в названии меня юродствующим, как такого человека, дело которого – юродство для подобных г. Зайцеву умников (за то, что оно требует от них основательности и разумной правоты собственного их дела) и почти только для юродивых – вполне разумно… Грустно, однако, и скучно, скажу снова, до болезни грустно в нашем русском мыслящем мире, в котором попадают довольно удачно на истину иногда, только осмеивая эту истину…