У истоков Третьего Рима

Холмский бросил взгляд из-под насупленных бровей на своего государя, но тот только жалко протянул:

– А-а-а… – Василий странно поглядел на Холмского, как будто своим жалким мычанием приглашал того продолжать, не останавливаться. Он побледнел и морщился, как от сердечной боли.

Холмский безнадежно махнул рукой и отвернулся, чтобы не видеть выражение муки и тоски на лице государя. Знал, что такие его речи никому не понравятся, но что поделаешь, правда всегда горька. Голос его приобрел горькие нотки:

– Эх ма, на Руси жизни и судьбе человека любого звания – копейка… Всю тверскую династическую ветвь сгубили… Вот потому и мучился перед смертью твой батюшка-государь – и за отравленную первую супругу Марию, и за залеченного сына Ивана Младого, и за брошенного в темницу невинного внука… А ведь он великий государь Московский, первый из первых Иван Великий… – Уже шепотом, еле слышно, чтобы не дошло до ушей Василия Ивановича, Холмский прошелестел одними губами. – …Небесное мщение покарало твою матушку Софью… Сама отравляла своих династических соперников, чужими руками, разумеется, и Марию Тверскую, и Ивана Младого… Да только и ее отравили тайные иудеи с тверскими мстителями… Круг замкнулся… Только сыну ее, московскому государю Василию нечего страшится… Тайные иудеи удовлетворены убийством Александра и милостью к ним Сигизмунда… А вот деткам государя Василия поостеречься надо, жене твоей тоже… – Холмский уже бредил, но последние слова произнес четко и с вызовом. – Не простишь ты мне, государь, что попытался я вопреки всем обстоятельствам заступиться за царевича Дмитрия, спасти его… А еще не простишь потому, что про твой заговор с Деспиной Софьей напомнил и про твое бегство в Вязьму и выламывание рук батюшке Иван Васильевичу, чтобы великое княжение Московское получить и на трон взойти вместо венчанного на царство твоего племянника, невинного смельчака Дмитрия-внука…

Воцарилась напряженная тишина. Побелевший лицом Холмский сидел не шелохнувшись с закрытыми глазами. Василий Иванович поморщился, отдавшись с нескрываемым ужасом своим мыслям:

«А ведь как тонко уколол меня боярин пред опалой… Знал ведь, что не прощу ему его заступничества за племянника… Так он соображения династического характера на второй план отодвинул… Укорил заговором против царевича и его матери… Зло укорил позорным бегством моим в Вязьму, когда мы с матушкой якобы шантажировали государя, выломали ему руки… Никто мне в глаза такое не говорил… Мало вообще кто знал об этом… Отец постарался самолично замять это неблаговидное для престола дело, которое могло всплыть за границей на радость врагам и недругом… А Холмский напоследок взял и по глазам меня хлестнул страшной правдой… Вот пусть с этой правдой и отправляется на Белоозеро… Какой правдолюбец выискался…»

Василий Иванович с недоумением глядел на своего бывшего первого боярина и попытался вспомнить и понять темное, зловещее для престола место в его речах. Но вскоре только раздраженно махнул рукой, давая понять опальному боярину, что их последний разговор с глазу на глаз закончен. Василий Иванович напоследок не удостоил Холмского каким-то значительным словом. Махнул только рукой, мол, проваливай, за дверями государевой палаты тобой займутся люди, знающие, как распорядиться судьбой опального первого боярина.

Холмский опустил голову и вышел из государевой палаты, зная одно, что он обязан был смело и нелицеприятно сказать государю то, что сказал и что его начавшаяся с сего момента боярская опала лишь начало конца династического соперника царевича Дмитрия, на царство венчанного, да развенчанного.

Откуда было знать провожавшего тяжелым ненавидящим взглядом боярина опального государю Василию Ивановичу, что многие пророчества Холмского, отправляющегося в ссылку в Белоозеро, насчет мстительной цепочки отравлений в государевом роде сбудутся… Откуда было знать государю о хитросплетениях собственной судьбы с событиями последних военных лет. Что маленькая дочка Елена брата обласканного Михаила Львовича Глинского, Василия Львовича, оказавшаяся с семейством беглецов в Москве, станет его второй женой после его «греховного развода» с бездетной Соломонией… Что впереди измена московскому союзнику хана Менгли-Гирея… Неужели только для династического брака своей племянницы и разрыва Крыма и Москвы стоило мятежному и коварному Глинскому травить руками иудеев ненавидимого ими короля Александра и начинать свое восстание против Сигизмунда, заставить короля пойти на союз с крымчаками, и бежать со всем своим семейством из родового Турова в Москву?..

Откуда было знать государю в том 1508 году низвержения и ареста Холмского, что опальному боярину в заключении придется испить чашу страданий до дна. Что через два года после смерти в 1524 году бывшего первого московского боярина в белоозерской тюрьме, куда был заточен Василий Холмский, 47-летний государь Василий вступит во второй брак с племянницей Михаила Глинского, 21-летней Еленой Васильевной. Много чего случится за время ареста и тюрьмы сначала Василия Холмского, а потом и князя Михаила. Молодая жена государя уже не сможет спасти умершего за два года до ее брака абсолютно безвинного, мужественного и честного Василия Холмского. Зато через год выхлопочет свободу своему дяде, запрятанного туда государем, за поручительством многих бояр, обязавшихся, в случае нового бегства князя Михаила в Литву, заплатить в казну пять тысяч рублей.

Сразу же за заключением в тюрьму Василия Холмского настал черед уничтожения династического соперника государя Василия Ивановича, царевича Дмитрия-внука…

Многие летописцы и историки пропустили любопытную фактологическую цепочку: смерть Дмитрия-внука стала возможной только после бегства в Москву Михаила Глинского, приложившего руку к отравлению короля Александра, после проиудейских грамот и указов нового короля Сигизмунда, вернувшего иудеев в Литву, и низложения, опалы защитника царевича Василия Холмского государем Василием.

Зато в русской истории остался достоверный факт, что завещание Ивана Великого, в котором его старший сын от Деспины Софьи Василий объявлен законным наследником монархии, сохранилось только в списке…

Подлинник завещания никем не обнаружен, на основании чего можно сделать вывод, что княжья воля Ивана Великого не была исполнена полностью. Но была ли воля Ивана Великого оставить престол или дать какие-то княжьи права Дмитрию-внуку, который когда-то уже был им коронован, а после свержен с престола интригами Деспины и Василия с их воинственной партией?..

Если бы княжья воля на то была изложена в завещании Ивана Великого, то вряд ли Василию так легко удалось заключить племянника в темницу. Летописцы и историки расходятся в оценках жестокости или относительной мягкости государя Василия, обрекшего племянника на почти четырехлетнее заточение. Многие утверждают, что Василий не любил нарочито бесполезной жестокости. Не исключено, что в Архангельской и других летописях есть невольное преувеличение относительно заточения Василием племянника, когда писалось, что он «…сокрыл от людей, от света солнечного, в мрачной палате, посадил в железа и полату тесну».

Но очевидно, что спокойная и жестокая предусмотрительность Василия проявилась в другом. Венчанный на царство шапкой Мономаха и поверженный в ходе придворных интриг Дмитрий-внук, как и его защитник Василий Холмский, были обречен на погибель Василием, чтобы не началась новая московская смута.

Обстоятельства смерти Дмитрия-внука 14 февраля 1509 года абсолютно неясны и туманны до предела, когда в сплошно тумане ничего не видны. На основании слухов, ходивших в то время по Москве, ряд князей (Андрей Курбский в их числе) и поздних историков были убеждены, что Дмитрия-внука задушили в тюрьме по приказу Василия сразу же после опалы и ссылки на Белоозеро его защитника Василия Холмского.

Посланник при московском дворе императора Максимилиана Герберштейн писал через десять лет поле гибели царевича о том, что Дмитрий умер от холода-голода, или задохнулся от дыма. Его гибель в полном расцвете 25 и лет – это смерть безвинной жертвы политики единого централизованного Русского государства, возвратившая Дмитрию прежние отнятые у него царские права. У царевича и его матери, великой княгини Елены Волошанки была своя многочисленная партия «в поддержку исконной тверской династической ветви», многие члены которой были уничтожены или низложены, как Василий Холмский, именно за ярую поддержку Дмитрия-внука после смерти простившего его деда Ивана Великого. Но ведь за убитого царевича Дмитрия Ивановича сторонники тверской династической ветви Ивана Младого и иудейской партии Елены Волошанки будут мстить всем Московским Рюриковичам – до их полного уничтожения…

Москва увидела бывшего соправителя Ивана Васильевича, великого князя Московского, лежащего на великолепном одре, торжественно отпетого и похороненного в храме св. Михаила рядом со славным дедом Иваном Великим…

Но вот что многих горожан потрясло: в ходе этих пышных похорон и после их все оплакивавшие юного несчастного князя узнали о благочестивом завещании Дмитрия, написанным в темнице в присутствии духовника и князя Хованского. Исчислив все свое достояние: драгоценности, жемчуг, злато, серебро (более десяти пудов), данные ему Василием вместо престола и свободы, Дмитрий отказывается им распоряжаться, а желает единственно, чтобы принадлежащие ему земли были отданы монастырям, все его крепостные слуги были освобождены, купленные им деревни были безвозмездно возвращены прежним владельцам. Даже в этом завещании, повинуясь горькой судьбе, но не забывая своих великокняжеских прав, он просит злодея дядю без унижения, проявляя доброту своего сердца и милость к сирым и нуждающимся.

На этих поистине царских похоронах Дмитрия-внука, последнего умерщвленного представителя тверской династической ветви – Мария Борисовна Тверская, Иван Иванович Младой, Дмитрий Иванович – витал дух грядущего возмездия византийской династической ветви, когда мститель из другого мира через многие-многие десятилетия мог добраться до детей и внуков государя Василия, как уже дотянулся до его отравленной матери и самой отравительницы Деспины Софьи.

5. Присоединение Пскова

Василий не забыл, что во время пика династического кризиса 1497-1499 годов весь вольнолюбивый Псков оказался на стороне его племянника царевича Дмитрия. Теперь, отправив царевича в мир иной, Василий прокручивал в своей памяти события тех лет, больно бившие по его нынешнему государеву самолюбию. Когда его отец Иван Васильевич назначил в том злополучном 1499 году Василия великим князем псковским, псковитяне не пожелали признать его власти над ними, поскольку признавали только власть Ивана Младого и после его трагической смерти власть его сына Дмитрия. Возможно, то была политическая уловка псковитян, решивших поудить рыбку в мутной водичке острейшего династического кризиса на московском престоле… Но как это все било по самолюбию Василия…

После смерти Ивана Великого и низложения царевича Дмитрия Псков признал власть нового московского государя Василия без какого-либо открытого протеста. Василий послал в Псков в качестве своего наместника – сначала князя Великого-Шестунова, а потом князя Репню-Оболенского и до поры, до времени терпел установившееся там двоевластие. Василия бесило, что присланный им наместник управлял городом вместе с псковским вече.

Такое положение вещей не могло быть устойчивым, ибо до Василия упорно доходили распускаемые псковскими боярами слухи (которые записал в 1519 году Герберштейн), мол, «пока Дмитрий жив, Василий-Гавриил что в Москве, что во Пскове действует как регент». Именно таким уничижительным, если не оскорбительным было отношение псковитян к правлению «регента» Василия при живом царевиче Дмитрии, великом князе псковском, несмотря на его московское низложение и великою государеву опалу.

И вот царевич убит… И лишь после его запланированной гибели Василий решился нанести удар по вольнолюбивому Пскову, отомстив ему за свои мучения непризнанного им «великого князя псковского» в 1499 году, присоединив к Москве удельное псковское княжества и вечевой город Псков…

Собственно, низложение Василия Холмского, главного защитника царевича, и смерть Дмитрия-внука устранила оскорбительное для государя прозвище псковитян «регента» и сделала его положение в роли правителя всей Руси не то что прочным, но даже неколебимым.

Полон был решимости государь, тем более тогда, когда до Москвы из Пскова сразу после смерти Дмитрия-внука дошли тревожные послания тамошнего наместника «о зреющей измене», выразившейся в лютой ненависти к наместнику государю, почитай, что к самому государю Василию.

С 1508 по 1509 год государевым наместником в Пскове был князь Репня-Оболенский, которого псковитяне весьма недружелюбно встретили с самого первого дня его появления, потому что он прибыл к ним не по обычаю, не будучи прошен и приглашен Господином Псковом. Намек был откровенный: государь Василий не есть великий князь псковский, как Иван Младой и его сын Дмитрий-царевич.

Дело дошло даже до оскорбительного казуса: духовенство не вышло к московскому наместнику Василия навстречу с крестным ходом, как это полагалось и всегда во всех других городах, управляемых московскими наместниками делалось. Не без скрытой насмешки псковитяне прозвали князя Репню-Оболенского «Найденным» или «Найденышем», ибо случайно нашли его горожане у себя в княжеской резиденции, «раз тот не пошлиною в Псков приехал да сел на княжение». К тому же новый московский наместник оказался «лют до псковских людей» и быстро довел дело до разрыва Пскова с Москвой. А тут еще псковитяне узнали о смерти «великого князя псковского» Дмитрия – наверняка по злой воле государя московского.

Уже осенью 1509 года Василий поехал вместе со своим братом Андреем Старицким в Новгород, куда Репня-Оболенский прислал жалобу на псковичей, а вслед за тем явились к государю. Как только псковитяне узнали о том, они снарядили своих высокопоставленных посланников, родовитых бояр и посадников, с жалобами на самого наместника, князя Репню-Оболенского.

Посланники решили вручить своему властителю в качестве дара небольшую денежную сумму в 150 новгородских рублей. Дар был милостиво принят, и посланникам от лица московского государя было сказано, что псковитяне должны изложить свои жалобы в присутствии Репни-Оболенского, и если окажется – неровен час – что наместник виноват, то государь готов наказать его.

С этим Василий миролюбиво отпустил жалобщиков и послал в Псков доверенных людей разобрать дело и помирить псковитян со своим наместником; но примирения не последовало. Дошло до того, что во время «государева разбирательства» многие псковитяне неожиданно проявили готовность обвинять в различных притеснениях и лихостях не Репню, а своих собственных бояр и высокопоставленных чиновников. Надо ли говорить, что это было на руку московскому государю. Ведь чья-то неведомая вероломная рука так дело повернула в Пскове, что один псковский городской голова даже решился пойти к Василию жаловаться на другую голову, другие шишки помельче жаловались на шишек, что покрупнее.

Василий оказался в выгоднейшей для Москвы позиции: в положении третейского судьи не только между московским наместником Репней-Оболенским и Псковом, но и разными псковскими конфликтующими группами. Среди этих разнородных групп партий явно просматривались и промосковские. Василий добился того, чего когда-то желал в столице: единство псковского общества было разрушен.…

Василий торжественно объявил, что он будет рассматривать все жалобы в праздник Крещенья, 5 января 1510 года. Для этого он хорошо подготовился, вызвав всех видных псковских посадников и бояр в Новгород; однако по их прибытии не стал выслушивать их по отдельности до праздника, а велел всем жалобщикам пройти поначалу традиционную народную церемонию крещенского праздника. Вслед за этим псковским жалобщикам было указано собраться во дворце государя в Новгороде для продолжения праздника Крещенья и обсуждения «всенародно» их жалоб, чтобы все и всех рассудить разом. При этом псковские простолюдины – «молодшие» люди – во время этого обсуждения должны были ждать во дворе, а знать псковская – «лучшие» люди – была приглашена в роскошный зал дворца.

Когда псковских жалобщиков собралось весьма значительное число, то вошли в зал дворца московские бояре именем государя им сказали: «Пойманы вы волей Божьей и великого князя Василия Ивановича всея Руси». В палатах, куда отвели псковскую знать, они попали в руки вооруженной стражи. При этом простолюдины псковские во дворе тут же были переданы под охрану новгородских властей. По распоряжению Василия их переписали и отдали на руки московских помещиков, владельцам новгородских дворов.

Вскоре об аресте и расправе с жалобщиками, благодаря сбежавшему из Новгорода псковскому купцу, узнали в Пскове. Этот купец, предупрежденный о случившемся новгородцами, и бросившему по такому случаю весь свой товар повернул обратно в Псков и рассказал все как есть. Ужас охватил всех псковитян, тут же потребовавших созыва вече. Ударил вечевой колокол. На вече многие псковитяне подбивали город поднять восстание против вероломного московского государя. Но многие горожане вслух засомневались: «Ставить ли щит против государя, запираться ли в крепости?»

Псков в то время обладал мощным крепостным укреплением и мог легко выдержать длительную осаду. Об этом и говорили на вече. Другие возражали, говоря, что Псков связан клятвой верности московским великим князьям, не только Ивану Великому, Ивану Младому, царевичу Дмитрию, но и Василию… Наконец, третьи напомнили вече, что город остался без абсолютного большинства должностных лиц, которые находятся в Новгороде под стражей, и что быстро организовать новое псковское правительство под угрозой разорения города будет крайне трудно. Вече разошлось, не приняв никакого решения.

Тем временем Василий приказал начать переговоры с арестованными жалобщиками. Псковитяне имели перед глазами пример разоренного Новгорода, и им нетрудно было представить судьбу своего древнего града, да и собственную несчастную судьбу. Послам-жалобщикам пришлось подчиниться нажиму Василия и приготовиться к самому худшему для города – упразднению вечевых порядков и введению беспрекословного наместничьего управления. В случае принятия государевых требований Василий гарантировал их свободу и неприкосновенность их имущества.

Хитрость Василия заключалась в том, что переговоры с послами-жалобщиками носили неофициальный характер. Через жалобщиков Василию удалось даже организовать выезд из Пскова, будто бы по решению вече, городского посланника, чтобы молить московского государя о проявлении милосердии. Горазд – наверное, в матушку! – оказался на интриги и подковёрную политическую борьбу государь Василий Иванович. Даже сомневающиеся псковитяне-жалобщики, верные памяти Ивана Младого и Дмитрия-внука, увидели, что перед ними, конечно, не регент, а настоящий хитроумный государь всея Руси, полноправный владетель – в том числе – и их псковской земли.

Отвечая милостиво на просьбу о милосердии псковского посланника, Василий отправил в Псков дьяка Третьяка Долматова, чтобы тот сообщил псковскому вече решение московского государя. Тот готов вернуть свое благорасположение к городу при непреложном выполнении двух условий: во-первых, вече должно быть раз и навсегда упразднено, и вечевой колокол должен быть снят; во-вторых, отныне в городе упраздняются все выборные должности, потому что Псковом будут управлять два государевых наместника. Этим вечевому городу навязывался новый его уклад: Пскову не быть отдельным государством с собственным вечевым правлением в составе Руси.

Псковское вече собралось в последний раз в многолетней славной истории города. Выступая на вече, дьяк Долматов сурово предупредил псковитян, что если два условия государя будут отвергнуты, то он вынужден пойти на город войной. При этом Долматов ни словечком не обмолвился о государевых гарантиях, полученных псковскими боярами-жалобщиками в Новгороде. Зато дьяк торжественно объявил, что в случае принятия условий государь московский проявит свое благорасположение к городу и нанесет в Псков визит, чтобы выразить свое почтение знаменитому во всей Руси собору Святой Троицы.

Псковитяне были ошеломлены сказанным. Они не могли до конца осознать милость Василия, если они согласятся с его условиями, снимут вечевой колокол, чтобы вечу впредь не быть, а в Пскове и пригородах править только наместникам московским.

По словам псковских летописцев на последнем вече «не проливали слез только дети». Псковитяне попросили Долматова всего один день на народное обсуждение условий Василия. Им милостиво дали его. На следующий день псковитяне покорно согласились выполнить условия Василия. Летописец восклицает при принятии неизбежного: «Почему сердце их не вырвалось из груди?»

Но принимая условия государя московского, псковитяне через дьяка упрекнули Василия, мол, они всегда хранили клятву верность ему, а он свою клятву не сдержал. Псковитяне устами своего духовенства вели странные речи: они принимают свою судьбу как Божье наказание за неведомые грехи Пскова, с тонким намеком, что за клятвоотступничество и государя когда-нибудь может настигнуть кара Божья…

13 января 1510 вечевой колокол при поголовном плаче народа был снят с высокой колокольни собора Святой Троицы. В ту же ночь колокол был отправлен на корабле в Новгород, его сопровождал дьяк Третьяк Долматов, сделавший свое дело, выполнивший деликатное поручение государя и доложивший ему, что псковитяне уже не имеют веча.

24 января 1510 года в Псков, лишенный своего вечевого колокола как символа свободы, приехал Василий, сопровождаемый братом Юрием, князем Даниилом Щеней, Михаилом Глинским. Псковитянам велено было встречать государя на подходе к Пскову, в двух верстах от него.

Увидев Василия, все они пали ниц. Тот согласно заведенному в таких случаях ритуалу справился о здоровье горожан. На что старейшины ответили смиренно от лица всех псковитян: «Не беспокойся о нашем здоровье, лишь бы ты, наш государь, был в добром здравии». Здоровяк, жизнелюб, ценивший больше всего на свете охоту, Василий снисходительно улыбнулся. Ответ старейшин некогда вольного города пришелся жизнелюбу по душе. Хотя он отметил, что народ безмолвствовал и не улыбался ему.

Приехавший заранее в Псков епископ Вассиан Коломенский, выполняя требование государя, запретил псковскому духовенству встречать Василия у стен города, как они намеревались, вместе со всем народом. Василий побаивался, что псковское духовенство, воспользовавшись своим старым традиционным правом, вдруг начнет просить за притесненных псковитян.

Государя Василия духовенство ждало в самом городе пред стеною Довмонтовой. Василий многозначительно переглянулся с Михаилом Глинским. Это он посоветовал епископу Вассиану расположить местное духовенство у стены, сооруженной в Пскове и названной в честь знаменитого псковского князя Довмонта (в крещении Тимофея), происходившего из рода князей литовских и владевшего в Литве огромным Нальщанским уделом.

Михаил Глинский заранее рассказал Василию, что многие во Пскове, да и в Москве ошибочно считают Довмонта младшим сыном великого князя литовского Миндовга. Однако на самом деле Довмонт был женат на сестре жены Миндовга, отнятой потом у него самим Миндовгом. После убийства Миндовга, которое подстроил Довмонт., он удалился где-то в середине 13 века в Псков, где принял крещение и приобрел такую всенародную любовь, что псковитяне на вече избрали его своим великим князем. Великий князь Владимирский Ярослав, недовольный самовольным избранием Довмонта, готовился изгнать его из Пскова, но вследствие отказа новгородцев помочь ему должен был распустить свои войска. Новгородцы в следующем году даже ходили вместе с псковитянами в Литву, под предводительством Довмонта, со славой окончившего и этот поход. Скоро Довмонт был призван уже новгородцами на помощь против ливонских рыцарей и вместе с русскими дружинами храбро сражался при Везенберге. Когда великий магистр ливонского ордена, набрав значительные силы, осадил Псков, Довмонт храбро отстоял город; причем великий магистр, раненый самим Довмонтом, должен был заключить мир. Довмонт женился на княжне Марии, дочери великого князя Дмитрия Александровича, помогал впоследствии своему тестю, прогнанному с великокняжеского престола младшим братом Андреем; спас великокняжескую казну Димитрия. Довмонт несколько раз громил ливонских рыцарей, вторгавшихся на Псковщину. Ни один князь на псковской земле не был так любим псковитянами, как Довмонт, поскольку он был очень религиозен, судил народ по справедливости, не давал в обиду слабых и сирых, помогал бедным. Церковь причислила его к лику святых, а мощи Довмонта были погребены в Троицком соборе в Пскове, там же хранились его меч и одежда. Для защиты от нечаянных нападений святой Довмонт укрепил Псков новой каменной стеной, которая и называлась Довмонтовой.

– За Довмонтовой стеной встречали врагов, в перед этой стеной, святой для всех псковитян, встречают друзей… – напомнил государю Михаил Глинский. – Довмонта уважали и уважают до сих пор, между прочим все настоящие литовские рыцари… Могли бы считать его врагом своим, изменником Литвы, но уважают…

Василий понял, что неспроста князь Глинский затронул эту тему, уж больно она близка ему, такому же литовскому изгнаннику, которого король именует, как и Довмонта, изменником, и спросил нарочито равнодушным голосом:

– За что же его уважают?

– За честь и храбрость уважают… – ответил твердо Глинский. – Без чести и смелости нельзя, иначе клеймо изменника пристает к репутации навеки… А с ними и нет клейма позорного измены, государь…

– Посмотрим, как псковское духовенство уважит московского государя… – буркнул Василий, удовлетворившись толковым напоминанием о псковском герое Глинского, таком же, как и Довмонт, выходце из литовских князей из колена Миндовга. Таком же, как и Довмонт, «литовском изменнике».

– Уважит, – пообещал Глинский. – Поверь мне на слово, государь, я слов на ветер не бросаю.

Когда Василий со свитой вошел в собор Троицы, епископ Вассиан поздравил с присоединением Пскова, что большинство псковитян расценило как оскорбление и нелицеприятно зашушукалось. Василий недовольно переглянулся с епископом, Глинским и Щеней.

Епископ Вассиан постарался не ударить в грязь во время торжественного молебна. Отпев молебен, епископ громовым голосом возгласил многолетие государю всея Руси Василию Ивановичу и, благословляя государя, громко произнес: «Слава Всевышнему, Который дал тебе Псков без войны!»

Михаил Глинский наклонился к Василию и негромко перефразировал обращение епископа:

– Слава святому Довмонту, который дал тебе, государь вечевой Псков без войны… Без капли пролитой крови… Это добрый знак, государь… Так земли твои бескровно собираются, так престол московский крепнет…

Услышавшие восклицание епископа и слова Глинского псковитяне, стоящие рядом в Троицком соборе, горько заплакали со словами, идущими из глубины души. Такие слова невозможно отнести к врагу Пскова. А псковитяне говорили так, словно их души святой Довмонт повязал раскаянием за неприятие их друга, государя московского.

«Государь! Мы, псковские граждане не чужие тебе Мы искони служили твоим предкам».

И растрогался Василий в легендарном Троицком соборе, где почивают мощи и дух святой великого воина псковского и литовского Довмонта…

– Святой благоверный князь Довмонт еще сослужит тебе, государь, добрую службу, в ливонских войнах, где Пскову будет уготована особая роль западного форпоста Москвы… – сказал Глинский Василию после молебна и здравиц в честь московского государя. – Только не забывай о бдительности в отношении своих врагов и недругов, которые есть в каждом городе, в том числе и городе Довмонта Пскове…

– Не бойся, об этом я никогда не забываю, – живо откликнулся Василий.

Затем от имени государя Василия было объявлено, что всех знатных горожан и простолюдинов ждут в следующее воскресение в великокняжеском дворце, где государь выскажет им свою искреннюю благодарность. В то роковое воскресенье знать пригласили в судную палату дворца, а простолюдинов попросили задержаться во дворе. В палате псковским боярам, чиновникам, купцам, людям житным было сказано следующее:

«Знатные псковитяне! Великий князь, Божьей милостью царь и государь всея Руси, объявляет вам свое жалованье; не хочет вступаться в вашу собственность; пользуйтесь ею, ныне и всегда. Но здесь вы не можете остаться, ибо вы утесняли народ и многие, обиженные вами, требовали государева правосудия. Возьмите жен и детей, идите в землю Московскую и там благоденствуйте милостью государя…»

Бояр, посадников, чиновников, купцов и житных людей тут же взяли под стражу, простолюдинам оставили свободу, пообещав, что государь выдаст им особую грамоту о правах. Триста знатных семей были высланы в Москву, а конфискованные у них вотчины были розданы в поместье московским служилым людям. Зажиточные псковитяне были изгнаны также из Среднего города, где у них было полторы тысячи дворов. В опустевших дворах поселилась новгородская знать. Таким образом, цитадель, опоясанная мощной крепостной стеной, с легкой руки Василия превратилась в оплот московского государева владычества, в Пскове введены московские порядки.

Василий хорошо усвоил уроки своих венценосных батюшки и матушки. Когда-то при Иване Великом псковитяне помогли Москве сокрушить град Святой Софии. Теперь псковитянам приходилось разделить ту же лихую долю, когда град Святой Троицы с помощью новгородцев оказался под Москвой с помощью уловок – правда, бескровных – хитроумного нового государя Василия.