– Да… найдите его. Коли смерть её отомщена будет, жить буду. А коли нет… сам пойду к невесте моей прощения просить. Прощения… прощения… – юноша медленно побрёл куда-то в противоположную сторону, от которой пришёл. Белые линии валящего мокрого снега на фоне черноты улицы медленно заштриховывали сначала его руки, потом лицо, живот и, наконец, спину, пока не остался лишь голос, – прощения… прости меня, Настенька! Прости…
Из напряжённого молчания мужчин вывело эхо женского голоса.
– Николушка! Зови господина комиссара! Готово всё!
– Идёмте в дом. Час поздний, да и вам согреться надо. Завтра день тяжёлый предстоит для всех.
Староста повёл Волкова вдоль деревенской улочки и указал на далёкие огни.
– Вон он. Хата хорошая. Моему другу принадлежала, земля ему пухом. На войне погиб. Ни сыновей, ни дочерей у него не было. Жена прошлой зимой от лихорадки померла.
– Не жалко вам отдавать дом друга мне?
– Что вы! Мы народ гостеприимный. Согласно укладу, всё лучшее отдаётся гостю. К тому же тут близко к дороге и лошадку есть, где держать. Там просторно, есть, где развернуться. У вас работы много письменной, а там и стол, и стул. Опять же, дом сторожа и мой дом поблизости. Вот мы и пришли, – Николай открыл перед Волковым дверь.
Помещение пышало печным теплом. Из раскалённого докрасна горнила периодически выстреливали алые угли. На вытесанном из брёвен столе стоял глиняный горшок, доверху забитый дымящейся кашей. Обстановка Волкову нравилась, было почти, как дома. Особенно манила к себе кровать, накрытая взбитой пуховой периной. Как давно он не спал на такой! Стоящая у кровати Ефросинья с красными от жара руками и щеками, старательно взбивала подушку, подкидывая её кверху.
– Гражданин военный, вы отужинайте хорошенько. Я вам каши разогрела. Крепенькой нашей из погреба достала. Вам силы нужны. А как поедите, спать ложитесь. Всё готово.
– Благодарю. От каши не откажусь. А алкоголь унесите. Не положено, – Волоков ещё раз осмотрел своё новое пристанище, и взгляд его упал на потускневший лик святого. Тот глядел на него печально с посеребрённой иконы, обставленной огрызками свечей, – и это тоже унесите.
– Да как же… икону, – женщина недоумённо обхватила плечи руками.
– Унесите, унесите, покуда сам в окно не выбросил.
– Ах ты, господи! Как же это, хату без покровителя оставить?
– Молчи, старая, – Николай шагнул к углу, где стояла икона. На миг руки его дрогнули, но он всё же снял святой лик и обернул его в валяющуюся поблизости мешковину, – раз сказано, значит, сделано. Пошли, не будем мешать. Самим спать пора.
Николай выпроводил шёпотом причитающую жену и недобро хлопнул дверью. Волков остался один. Он снял с себя тяжёлую от воды и пота шинель и повесил её сушиться. Сев на кровать, стянул с ног сапоги, оголив тёмно-серые от грязи портянки с прожилками крови. Ничего, он попарится, как будет время. Попросит какую-нибудь местную девицу постирать поношенную одежду. И обязательно побреется. Обязательно. Нашарив рукой саквояж, он достал из него отчёты и карту. Но прочитать и первую страницу он не сумел. Глаза слипались, а строчки плыли по бумаге. Он даже не поел. Не вставая с кровати, он положил тяжёлую стопку на стол и незаметно для себя уснул.
Волков по привычке проснулся с первыми петухами. За окном было бело. Утренняя дымка текла по снежным колеям. В высунувшиеся из-под пухового одеяла ноги кольнул морозец, отчего те поспешили опуститься в сапоги. Шинель высохла. Накинув её на плечи, он позавтракал остывшей кашей. Опять на секунду перед глазами пронёсся дом, мозолистые руки матери, соскребающие ложкой пшёнку со дна котелка. Видение качнулось и растаяло, распалось на частички пыли, сверкающие в лучах восходящего солнца. За окном кто-то нетерпеливо шаркал, кашлял и тихо постукивал в дверь. Затем задребезжало оконное стекло и между рамами показалось лицо Николая.
Валерий поспешно привёл себя в порядок и отодвинул засов. На улице собралась небольшая толпа, тринадцать человек. В основном женщины и старухи. Некоторые скрывали за спинами обмотанных с ног до головы детишек, совсем малюток. Кроме Николая из мужчин тут было ещё три таких же почтенных старца: Игнат и ещё двое неизвестных Волкову мужчин. Ивана среди сельчан не было.
– Как и просили, Валерий Сергеевич, всех созвал.
– Вижу, – Волков завёл руки за спину, и расправил плечи, – Товарищи! Граждане! Вы знаете, что прибыл я к вам с миссией остановить нападения на поезда и покарать виновных. Однако спешу вас заверить, что цель моего приезда куда глобальнее, шире! Мой приезд ознаменует вступление в новую эру всей нашей родины. Эры победившего социализма! Эры равенства и братства! Товарищи, вы знаете, что в нашей стране идёт война. Озверевшие недобитые империалисты захлёбываются собственной кровью и в тупой ярости терзают окраины нашей земли. Из подлой мести они берут в плен мужчин и женщин, грабят и убивают, набивая свои брюха и надеясь этим сломить нас! Но они боятся. Боятся справедливой кары угнетаемого ими сотни лет народа. И боятся не без причины. Они уже ощутили наш праведный гнев, поняли, что простой люд умеет сражаться за свою свободу. Но уверяю вас, что война ведётся не только в России. Она ведётся в сердце каждого пролетария Земли! Скоро рабоче-крестьянские движения во всём мире скинут империалистические оковы. Мы разорвём буржуйскую плеть и окончательно станем свободны! Я лишь первый вестник перемен. Со мной на вашу землю приходят новые законы и порядки, обеспечивающие вашу безопасность и блага. Однако они так же требуют строгого соблюдения запретов и правил. Вместе мы уничтожим бандитские группировки! Положим конец повальной безграмотности, построим школы, откроем для всех университеты! Мы добьёмся отмены частной собственности! Уже сейчас многие частные предприятия отобраны и переданы в руки законных хозяев, то есть в руки народа! То же произойдёт со всем остальным: заводами, фабриками, землёй, ресурсами. Всё это станет общественной собственностью! В будущем понятие любой частной собственности станет архаикой! Труд станет коллективным. Вместо неэффективных индивидуальных хозяйств появятся крупные общественные. Свободная рабочая сила потечёт в города, а сельскохозяйственные коллективы обеспечат продукцией и себя, и новые рабочие предприятия. Даже слабая монархия признала необходимость этого, проведя беспорядочную и малоэффективную кооперацию. Жадные помещики ради собственного кошелька выгоняли нас тысячами на поля без ничего, не давали земли, платили крохи, а затем забирали и избыток, и основу! Вспомните голод тысяча девятьсот шестого, восьмого, одиннадцатого года!
Народ загудел. Бабы столпились в кучу и оживлённо шушукались. Многие одобрительно закивали. Старцы задумчиво чесали свои бороды.
– Это как же? – Взял голос один из неизвестных мужчин. Холёное лицо, густые чернявые усы, мощная шея, руки-молотки, шуба и этот тон. Волков без труда определил в нём кулака, – и наши земли общими сделаете? Скотину, поле, саженцы? И что же, я работать буду по совести, а в конце делить плоды трудов с тем, кто палец о палец не ударил?
– Думаю, вашим односельчанам обидно слышать такое мнение. Уж вы-то вряд ли работали на полях, – Волков спустился с крыльца и приблизился вплотную к мужчине, – уважаемый гражданин…
– Федот Иванович Головин, – бывший кулак гордо сложил руки на груди, шуба его, подобно шерсти животного будто распушилась, и он стал на голову выше Волкова.
– Так вот, уважаемый гражданин Головин, спешу объяснить. Грядущие реформы и коллективизация – это наше будущее, смею вас заверить. Как только война закончится, партия начнёт эти реформы воплощать в жизнь. Так вот, эти реформы есть ни что иное, как способ избавится от таких пережитков царизма… как голодная деревня, кабальные условия труда, чересполосица, ну и, конечно… от вас, кулаков. Вы, выручая крестьянина в нужде, ссужая его деньгами или товаром в трудную минуту, тем самым туго затягиваете на его шее долговую петлю, заставляете оплачивать свои услуги вплоть до разорения. Труда вы не любите, хозяйства, земли не развиваете. Ценен для вас лишь капитал, полученный по наследству и расторговываемый вами с целью бессмысленного преумножения. Так, на теле сельского совета появляется страшная язва кулаческой олигархии, манипулирующая распределением земли посредством подкупа, страха, манипуляций. И со временем сельская община превращается из органа управления и решения проблем общества в орган поддержания ростовщической опухоли.
– Это, я так понимаю, укол в нашу сторону? – высказался один из старейшин, – в сторону сельского общества!
– Нисколько. Беда не в людях, а в системе, представляющей людским умам жадность, как благо. Вспомните! Несмотря на общее происхождение и положение, кулак усваивает себе высокомерный и повелительный тон в обращении, требует рабского повиновения, позволяет себе самое возмутительное глумление и не знает пределов своему самодурству. Все общественные дела на сходе решаются так, как это ему угодно и выгодно, причём никто не смеет и пикнуть против его предначертаний, хотя все отлично понимают, как невыгодно такое влияние отражается на хозяйстве. С этим мы должны бороться! Система сельского самоуправления должна быть реорганизована в сельсоветы, а кулачество стёрто!
– Это угроза? Убьёте меня? На рудники увезёте? – Федот нагнулся к лицу Волкова и обдал его горячим дыханием, – гнева народного али божьего не боитесь?
– Нет, не боюсь. Потому что мы – это народ. Я его часть. А вы… так… страшное эхо минувших дней. Скоро вас вообще не станет. Так что нет… это не угроза. Это совет, – Волков прошептал, – попросите прощения у народа и трудитесь вместе с ним. Смывайте преступления потом, чтобы не пришлось кровью.
Народ тем временем пришёл в изумление, одобрительные окрики слышались всё чаще. Иногда пробивались несмелые хлопки и улюлюканья.
– Что же касается гнева божьего, – Волков отошёл от покрасневшего мужчины и вернулся обратно на крыльцо, – Бог не властен надо мною, ибо его нет. Религия есть опиум для народа. Душа, порождаемая бездушием, сердце, порождаемое бессердечием, разум, порождаемый невежеством. Это морок, создаваемый искусственно и возникающий, естественно, с целью скрыть реальность. Реальность бессильной борьбы угнетаемого с угнетателем, раба с господином. Под видом высшей истины и избавления нам ценой свободы продают сказки о лучшей загробной жизни, Боге, бесах, чудесах, описанные в мерзкой книге. Этот опиат глушит у раба боль и гнев, но не даёт ни сил, ни воли, ни истины. Производителю своему, эксплуататору и богачу, дает власть и очень дешёвый способ оправдания всей своей скотской жизни, даёт бездонный омут, где можно утопить человечность.
– Ересь! Богохульство!
– Как можно так говорить о Боге, о священном писании, святых местах!?
– Товарищи! Поверьте, мне одинаково противна всякая религия. Очнитесь! Сбросьте морок и взгляните на безобразное положение своё! На собственное невежество! Поймите, что оно искусственно выращено в вас! Веками вас учили жить по единственной книге, проблемы свои нести в храм, рассказывая о согрешениях своих чужому человеку. Не учиться на собственных ошибках, отвечая за них, а передавать через человека, моральный облик коего сомнителен, свои проступки на откуп невидимому судье. Не решать невзгоды, а надеяться на милость сказочного существа. Не желать равных прав, а смиренно терпеть невольный труд во имя иллюзорной блаженной жизни. Не желать жить лучше, а извиняться за помыслы подобные пред человеком, жирным, облаченным в золото и шёлк, отгороженным каменными стенами, защищённым законами. Вот, чему учат религиозные догмы.
– Верно!
– Как можно?!
– А как же уклад?
– Человек здравый! От попов в работе пользы никакой!
– Помните Демьяна из нашего монастыря? Мужиков в пьянстве винил, а сам на проповедях лыка не вязал!
– Да-да! А городской? Народ от голоду мёр, в избах замерзал, а ему лишь подати подавай, да не перечь! Вот и верь им!
– Грешники! Побойтесь Бога!
– А, может, действительно нету там никого… какой страх берёт…
– Боже, как же нет тебя?
– Какая подлость, граждане!
– Товарищи, – Волков поднял вверх руку, и толпа моментально притихла, – всё проходит! Власть советская отбирает у зажравшихся попов захваченные земли и народные памятники. Она даёт вам множество книг! Даёт возможность познавать мир не через проповеди, а через физические, математические и биологические законы. Создаёт человека будущего. Человека материалиста. Человека, способного сделать всё! Вы все ещё можете стать таковым. Вы со мной, товарищи?!
– Да!
– С тобою мы!
– Нам с советами по пути!
– Готовы ли вы объединиться в ударном труде?! Изгнать помыслы об единоличности и жадности?!
– Готовы!
– Готовы ли учиться, совершенствовать знание и мораль свою во благо мира?!
– Да!
– Готовы ли бить проклятых буржуев, кулаков и империалистов, не искупивших вины своей перед свободным народом?!
– ДА!
– Им не уйти!
– Свобода, равенство, братство!
– Отлично… – Волков видел среди толпы ещё много колеблющихся и угрюмо молчащих, но он уже понимал, что дело сдвинулось, – но как я уже сказал, ради светлого бедующего нужно действовать. Я как наделённый народом правоохранительной функцией буду заниматься всеми преступлениями района. Слышал, что недавно погибли две девушки.
– Дуры! Говорили им – не ходить в пущу!
– Ещё и в канун «Зверятницы»! Вот их зверь и погрыз!
– А, может, и сам хозяин снизошёл…
– То-то. Впредь неповадно будет! А вы говорите, религия… вот она, сила предков!
– Это Василиса постаралась. Ведьма! Бог её не просто так ума лишил!
– Точно-точно! Девок убило, а ей хоть бы что!
– Тихо! Разберёмся. Вы тоже должны сделать встречный шаг. Видите, приближаются к нам бойцы нашей могучей Красной армии? Они здесь, чтобы изъять у вас оружие. Не бойтесь, если не будете оказывать сопротивления, вас не тронут. Ни штрафов, ни арестов не будет, если не было у вас злого умысла. Человека же, причастного к недавним грабежам, будет ждать справедливый народный суд!
Толпа в сопровождении солдат начала потихоньку расходится по домам. Среди откалывающихся групп и семей не утихали ссоры и обсуждения.
– Игнат Митрофанович! – Волков догнал сторожа, – это ведь вы нашли тела?
– Да, я, – в глазах старика блеснул ужас.
– Покажите место.
– Как пожелаете. Тут недалеко, на опушке.
Они не прошли и сотни метров, когда Игнат сам начал рассказывать подробности. Волков в душе порадовался, что лезть с расспросами стало без надобности.
– Я обход делал по окраине. Привычка. В голодные годы повадились к нам городские приходить, скотину таскали, в дома лезли. Вот я и хожу с ружьём. Давно никого не встречал, а тут… слышу, стонет кто-то. Погода тихая была, ни ветерочка, ни снежиночки. Воздух, аки хрусталь… каждый шорох звоном наливается, громче обычного звучит. Так вот, стало быть, стон. Прислушиваюсь, с лесу стон идёт. И какой стон… мёртвый, жалостливый, женский. Потом раз, затих… и бульканье, как самовар. И опять стон. Ну я на страх свой пошёл туда. Иду, окликаю, мол: «Кто там? Кого слышу, выходи!». А у самого внутри всё стынет, пальцы к ружью сквозь рукавицу примёрзли. Жутко мне, хоть погода и чистая, но темень кругом. Прошёл ельничек вот этот вот. Видите, какие сосенки да ели, хоть и по пояс, но растут густо. Лощина вся такая. Её чащобой не просто так зовут, а потому что деревья утыканы часто, света не пропускают, звук запутывают. Подхожу к самой окраине и слышу, совсем рядом стонут, руку протяни и нащупаешь. И дыхание… тяжёлое, хлюпающее, хриплое. А не видать ни зги, лишь кустарник перед лицом маячит. Вот этот вот… я лампу посильней разжег, за куст рукой вцепился, а отогнуть его мочи нету, страшно. Ну я выдохнул, молитву прошептал и развёл ветви. А за ними в пяти саженях дуб чёрный, как смоль, раскидистый, и среди корней его медленно рука поднимается. Рука белая, как снег, а пальцы алые, слипшиеся от крови. И рука эта, трупецкая рука, ко мне тянется, и стон ужасный, такой громкий, что ветер поднялся визжащий. И тут за плечо меня кто-то как схватит! Клянусь, так я никогда не орал, чуть за спину не пальнул.
– Кто же это был?
– Василиса. Хотя я этого сначала и не понял. Не узнал я её! Глаза распахнутые, как блюдца. Безумные, зрачки не могут остановиться. По щекам слёзы текут красные… кровь смывают с щёк. Волосы спутанные, веток полны, коса оборвана до корня. Личико в одежду тыкает, руками цепляется, а руки холоднющие, почти синие. И шепчет навзрыд: «Бежать, бежать, бежать, бежать надо. Звери, звери, звери, звери, звери…». Ну тут уж на мой крик другие мужики прибежали. А вот и то место, сами глянуть можете. – Игнат раздвинул куст и пропустил Волкова вперёд.
На обширной прогалине действительно рос единственный дуб. Ствол его был столь широк, что не хватило бы и трёх человек, чтобы объять его. На раскидистых ветвях было черно от необычайно огромной стаи ворон. Лоснящаяся чернота крыльев кишела, переливалась меду ветвями, образуя живую крону. Тысячи бездонных угольных глаз впились в Волкова, следя за каждым его шагом. Стоило ему лишь на пядь приблизиться к дереву, как подлесок наполнился птичьим криком и хлопаньем крыльев. Над небом прогалины завертелась воронка из чёрных перьев. Переступая через сеть мощных корней, выступающих из-под сугробов, Валерий вдруг услышал под своим сапогом необычное хлюпанье. Из снежных пор под прессом подошвы пузырями выходила кровавая пена. Присев, Волков начал разгребать верхний слой снежного покрова, постепенно оголяя алый лёд.
– Здесь они и лежали. Обе, – Игнат устало выдохнул и сел на один из коней, – бедные сиротки.
– Где тела?
– Как где? В матери-земле. На кладбище.
– Как? Кто позволил хоронить до приезда следователя?
– Староста приказал. Да и люди требовали. Как же покойников держать, душу на небо не пускать?
– Ясно… ладно, с этим разберёмся. Как выглядели тела?
– Ну, тела… не стану врать – не верю я, что звери-то на них напали.
– А кто, люди?
– Нет, товарищ комиссар, и не люди-то были. Вокруг тел и впрямь следы звериные были. Но зверя ни одного… ни одной породы. Медвежьи, волчьи, птичьи и… оленьи. И следы-то странные. Больше обыкновенных и оттиск, словно животные те не на четвереньках ходят, а как мы, на двух.
– Бред.
– Всем, чем можно клянусь. Я охотник в пятом поколении. Не существует волков, способных за раз почти полностью перекусить шею, нет филинов под два метра, шагающих по сугробам и отрывающих огромные ломти мяса, не существует медведей, вырывающих волосы с корнем, и уж точно нет оленей, способных тяжестью своей раздробить копытом кость или отломить рогами сук, – старик показал на выпирающий из ствола отломок и лежащую под ним приличную ветвь.
Волков встал и подошёл к обломку. Кто-то действительно приложил немало усилий, чтобы выломать ветку с мясом, и сила эта была такой, что на коре ветки осталось несколько зазубрин, как от пилы. Приглядевшись, комиссар заметил ещё несколько полуотломанных ветвей. Они не были полностью отделены от ствола и лишь немного свисали книзу. Подтянувшись к ближайшей такой ветви, Волков увидел на коре характерные очертания птичьих пальцев. Сила их была столь велика, что кора и часть древесины под ней вогнулась вглубь, а острые, как бритвы, когти оставили три передних надреза и один задний. На ветру колыхался небольшой кусок белого пуха, застрявший в трещине коры.
– Твою-то… действительно, следы гигантской птицы с белым опереньем. Игнат, ты точно не ошибаешься, таких у вас не водится?
– Хотел бы я ошибаться. Вы на ту сторону дуба гляньте.
Обойдя дерево стороной, Волков застыл в изумлении. Вся задняя часть дуба была исполосована когтями разных животных. Царапины складывались в неизвестные символы и непонятные образы, часть из них была обведена запёкшейся кровью.
– Те ужасы, что я перечислил, лишь малая доля того, что было с телами. Они были раздеты догола. Но одежду не снимали, её сдирали силой, перекусывали и рвали на клочки. Их выпотрошили подобно тому, как делали наши предки с пойманными зверьми. Раны были страшными, но, клянусь богом, в них прослеживалась какая-то дикая мысль. Их наносили не металлом, не чем-то сотворённым человеком, но чем-то, что не уступало в остроте охотничьему ножу. Кровь текла отовсюду… я пытался её остановить, но её было так много… Слово кто-то хотел очистить их от всего, излить всю кровь, чтобы оставить только белые кожу, мясо и кости. И их не сбросили в кучу, нет… им попытались предать… опрятный вид. Раны были прикрыты зелёным пушистым мхом, руки сложены на груди и чреслах, глаза аккуратно закрыты и венки… на них были венки из диких лоз шиповника. Настя, её руку я видел. Не знаю, как, но она шептала что-то. Дыхания у неё не было, очи её были закрыты, но я готов поклясться, она смотрела мне в глаза сквозь закрытые веки. Я уверен, в ту ночь меня звал на эту прогалину труп.
– Ужас и отчаяние творят страшную шутку с нашим восприятием. Привидеться могло всё, что угодно. А к дубу тебя могли привести возгласы Василисы. Но это не умаляет твоих заслуг. Ты действовал правильно и самоотверженно. Кстати, сельские говорили о какой-то «Зверятнице». И что, мол, девушки сами виноваты в нападении. Объяснишь?
– Зверятница это местный традиционный праздник. Очень древний. Это день последней охоты. День, после которого дичи в лесу становится на порядок меньше… впадает в спячку или уходит вниз по реке. В его канун строго воспрещается входить в лес с любым намерением. Считается, что в это время Хозяин леса с приспешниками заготавливает на Зверятницу богатую добычу, и преждевременная охота является неуважением к нему. Поэтому у многих из сельчан нет особого сострадания к сёстрам, они нарушили уклад. Мы, как и отцы, как и отцы отцов, празднуем Зверятницу последним до весны выходом в лес за пропитанием. А после устраиваем богатый пир, сжигаем часть добытого в плату Хозяину леса за труды. Но прошлый праздный день мы пропустили из-за войны, в этот случилась новая напасть. Нам придется сильно постараться, чтобы загладить вину перед Хозяином леса.
– А этот Хозяин, он кто или что?
– Никто не знает. Его ещё кличут Лесным богом… Бабки говорят, что пред нами он предстаёт как гигантский Олень с причудливо сросшимися рогами. Он выше самых высоких елей… от поступи его земля содрогается и снег сходит с гор. Все звери – его верные соратники, а вороны самые преданные. Они ему обо всём докладывают. К местным людям при должном уважении он благосклонен, но коли огорчить его… в селение приходит мор и голод. Младенцы кривые, косые, мёртвые рождаются. Дети и девки блудятся в лесу. Мужики на охоте вместо зверей чудищ встречают… сами в животных превращаются. Нередко деревня на деревню войной идёт. И так до последнего жильца, покуда род людской на территории истреблён не будет. Вот и у нас началось…
– Ты что же, считаешь, что это ваш Хозяин сестёр убил? Не мели чушь!
– Тише… вы что же, птиц не видите? Вам надобно осторожными быть. Вы чужак… новая кровь. Он вас за версту чуять может.
– Ясно, – Волков протёр рукавом вспотевший лоб, – вертаемся. Уверен, слова дочки Федота Ивановича прольют свет на это дело.
Назад шли в тишине, каждый погружённый в собственные думы. День только начинался, а голова у Валерия уже была тяжела. Как в этих прекрасных, работящих людях уживается эта чудовищная каша из православных догматов и языческих верований? Для них не то, что не является противоречивым мир, сотворённый кем-то, а даже мир, в котором уживаются пути Господни и происки лесных духов… ангелы и бесы, святые и домовые, чудо и ворожба. Эта ужасная смесь огрубляет их, делает пугливыми и даже жестокими, а главное – глухими к истине. Каким же нелёгким будет их путь к свету. И всё же произошедшее на прогалине навевает смешанные чувства. Касаемо Хозяина леса и его животноподобных слуг… бред, конечно. Но следы, все эти царапины, а главное – состояние тел. Если то, что говорил старый сторож, правда хоть на толику… откуда такая жестокость? Помнится, он, уже задавал этот вопрос. Есть ли связь с нападением на состав? А если есть, то какая? Кроме места… пожалуй, ничего. Девушки были бедными сиротами, брать с них было нечего. Может, они что-то видели или были с грабителями заодно, и их убрали как ненужный хвост? Но зачем так показательно? Зачем такой театр? Дело не клеилось, такого Волков никогда не видел. Дорос ли он до такого? Невольно вспомнилось лицо доктора и его слова. Волков зажмурился и помотал головой, чтобы сбросить наваждение. Впереди было много непростых разговоров.