Ветлуга поёт о вечном

За татарина было сначала приняв.

Всё же двух он догнал, объяснил, что к чему,

И спросил, был ли жив их спаситель, когда

Убегали из страшного плена они.

Те сказали ему, что не ведомо им,

Был ли жив, или нет их спаситель тогда,

Но второй, что укрыл их в густом тростнике,

Был живой и велел им бежать вдоль реки.

А когда к устью Нюрюга снова Бакмат

Прискакал, то увидел он страшную вещь:

К двум дубам был привязан кузнец Тихомир.

А доспехи его натянул на себя

Ханский евнух Катрус, предводитель татар.

Да Ивашка разорван конями лежал.

А на холм от реки поднималась, спеша,

Белокурая девушка с длинной косой,

Вокруг шеи обвитой. И в тот самый миг

Тихомира не стало, не стало потом

И той девушки бедной… Затем, как сквозь сон,

Видел он, что татары из луков своих

Градом стрел осыпали Ветлугу-реку,

Чтоб никто в ней не скрылся. Потом уж они

Собирали убитых; костры разожгли,

Чтобы лагерем встать на вечерней заре.

Всё то видел Бакмат, скрывшись в ближнем лесу.

И от боли душевной, что он не сумел

Ни помочь, ни погибнуть за друга в бою,

Слёз Бакмат не сдержал, горько плакал тайком.

Вновь погнал он коня над Ветлугой-рекой

По течению вверх, чтоб исполнить свой долг,

Чтобы слово сдержать то, которое дал

Тихомиру. К тому же теперь только он

Рассказать мог монахам про смерть кузнеца.

Часть третья

Крестом и мечом

«Много раз был в путешествиях, в опасностях на реках,

в опасностях от разбойников, в опасностях от единоплеменников, в опасностях от язычников, в опасностях в городе,

в опасностях в пустыне, в опасностях на море,

в опасностях между лжебратиями, в труде и в изнурении,

часто в бдении, в голоде и жажде, часто в посте,

на стуже и в наготе».

(Второе послание к Коринфянам 11:26-27)

1. Пленение иноков

Против воли Всевышнего трудно идти.

Разгадать эту волю труднее стократ.

В тот же день, как расстались под дубом в грозу

С кузнецом три монаха, ждала их судьба

У ближайшей марийской деревни, куда

И пошли они, только гроза унялась.

До деревни ещё полверсты не дошли,

Лишь увидели издали домиков ряд,

Как из леса густого внезапно на них

Молодцы налетели, как волки в лесу

Налетают на стадо пугливых косуль.

Ничего и понять не успели они,

Как связали их крепко верёвкой тугой,

Отобрали нехитрые вещи, потом

Привязали друг к другу да в лес увели.

– Вот и встретились! – слышат вдруг голос они.

Посмотрели: здоровый детина стоит

В светло-серой рубахе на выпуск, в портах;

Да засунут топор за широкий кушак.

Сам почти в три аршина, с лохматой башкой,

С бородой, доходящей почти до пупа.

Под уздцы он держал лошадь масти гнедой.

– Ворон! – тихо Варнава монахам сказал.

– Вижу, вы не успели меня позабыть.

Где ж охранник-то ваш? Уж не бросил ли вас?

Где же наш Спиридон? Может, с ним убежал?

– Ничего мы не знаем. И в наших вещах

Вряд ли что-то найдёте, полезное вам, –

Отвечал тут Макарий. – С нас нечего взять…

– Ну-ну-ну! Помолчи! Я уж вам говорил:

С вас-то мы, может быть, ничего не возьмём,

А за вас-то нам, может, чего и дадут.

Так что лучше послушно идите за мной,

А не то раньше времени к Богу пошлю… –

Засмеялся тут Ворон, с ним – все молодцы.

И верёвки конец привязали они

К задней луке седла. Ворон ехал верхом,

И ещё рядом с ним были два верховых,

Остальные шли пеша. Всего их теперь

Было около дюжины в шайке лесной.

До вечерней зари шли по чащам лесным,

Где невидимой тропкой, где вовсе без троп,

По одним лишь приметам, заметным едва.

Вот, в конце концов, вышли к поляне одной,

Где землянка была у лесного ручья.

В трёх шагах от землянки чернела в земле

Преглубокая яма, а сверху она,

Будто крышей, накрыта была шалашом,

Чтобы дождь не залил. В эту яму всех трёх

И столкнули. Свалились монахи в неё;

Помогли встать друг другу на дне земляном;

Огляделись, довольно просторно вокруг,

Можно тут разместить и десяток людей.

Слышат, Ворон им сверху с усмешкой сказал:

– Будьте, братья, как дома! Здесь стол вам и кров.

Кто письмо-то напишет из вас в монастырь,

Чтобы нам передать: чтобы выкуп за вас

Получить? А не то – здесь вам долго сидеть…

– Мы такого письма не напишем тебе! –

Отвечал ему смело Варнава монах. –

Лучше ты о душе позаботься своей:

Сколько взял на неё ты ужасных грехов…

– Сколько взял – все мои. Я отвечу за них.

А вот вас кто спасёт тут, в дремучем лесу?

Ведь не спустится Бог, чтобы вытащить вас,

Сколько вы не молитесь… – Потом он сказал,

Обращаясь к кому-то из шайки своей:

– Васька, ты будешь первым на страже стоять!

Да смотри, чтоб не вылезли! Бей по зубам!

– Будь спокоен, не вылезут, – Васька сказал.

У землянки разбойнички яркий костёр

Развели, чтоб поужинать им перед сном.

Ворон стал тут пожитки монахов терзать,

Разбирать да смотреть, что в них годного есть.

– Посмотри-ка, ребята, вот в этой суме…

Сколько тут бересты! Нам как раз для костра…

– То, записки, наверное, …дай-ка сюда,

Посмотрю, что написано там! – говорил

Самый младший из шайки, Ушатый Фома

Двадцати пяти лет, из крестьян костромских.

– Ты читать, что ль, могёшь? – удивились ему.

– И читать, и писать… дьяк меня научил

До того, как из дому-то я убежал…

Ну-ка, дай посмотрю… – Взял он грамотки те,

Повертел их в руках. – Точно, тут словеса…

– Ну-ка, что они пишут? Прочти что-нибудь. –

И Ушатый Фома стал при свете костра

Вслух читать те заметки, что Тихон писал.

Прочитал о Кажирове, монастыре,

О начале их странствий, о том, что на них

Нападение было однажды в лесу…

– Ишь ты!.. То ведь про нас, – Ворон тут произнёс. –

Ну-ка, дай-ка сюда! Я хочу посмотреть… –

Тот ему протянул три куска бересты.

Посмотрел на них Ворон, как буковки в ряд

Нацарапаны были на тонких листах.

Ухмыльнулся: – А больше тут нет ничего?

– В этих нет. Вот другие, могу почитать…

– Почитай. Ну а эти… – и Ворон все три

Бросил в жаркий костёр. – Пусть уж лучше сгорят.

И другие, читай, да в костёр их кидай! –

Приказал он Фоме. И тогда прочитал

Им Фома о цыганах, о том, что потом

Спиридона послали к Варнаве служить;

Прочитал о пожаре, о чуде на нём.

И о том, сколько после марийцев к Христу

Привели проповедники словом своим…

Он читал, да в костёр все, одну за другой

Берестовые грамотки перекидал.

– А неужто и правда, что пишут они,

Про пожар-то, про чудо? – спросил тут один.

– Правда то, или нет, нам теперь всё равно! –

Отвечал ему Ворон. – Уж коли они

И в огне не горят, так в земле не сгниют!

Посидят пусть и в яме. А наших грехов

Нам бояться уж нечего: там, где один,

Там и десять. Безгрешно-то кто проживёт?.. –

Так разбойники возле большого костра

Всё беседы вели… В тёмной яме в тот час

И монахи беседу вели меж собой:

– Ничего, ничего… пострадать, претерпеть –

Это нам даже лучше, – Варнава сказал. –

Мы в страданиях веру свою укрепим.

Что Христос претерпел!.. наши беды – ничто.

– Жалко, братья, заметок… – тут Тихон сказал. –

Я, конечно, потом, что восполнить смогу,

То опять запишу, но боюсь, что не всё

Может память моя удержать в голове…

– Будем, братья, молиться, – Макарий сказал. –

Верю я, что молитва дойдёт до небес.

Кто-нибудь да спасёт нас… Варнава, начни… –

И монахи молились, глаза устремив

К небесам, хоть над ними скрывал небеса

Густолистый шалаш, что над ямой стоял.

А потом, помолившись, они улеглись

Прямо так, на земле, чтобы ночь провести.

Время тихо текло. Каждый думал своё.

В яме пахло землёй, пахло сыростью в ней.

Тут Варнава сказал:

– Братья, знаете, что?

Нужен мне ваш совет… я припомнил сейчас…

Есть в Писании место, которое я,

Как ни силился, всё же понять не сумел.

У Луки оно, там, где Христос говорит:

«Если кто и придёт ко Мне, сам же притом

Ненавидеть не будет отца своего,

Мать свою и семью, даже малых детей,

Да ещё ненавидеть и жизни своей,

Тот Моим уж не может быть учеником…»

– Что же тут непонятного? – Тихон спросил.

– Так ведь пятая заповедь учит чему?

Чтоб отца своего почитали и мать!

Почитанье и ненависть как совместить?

А особенно как же, своих-то детей?..

– Может, заповеди, что от Бога даны

На Синае горе, Моисею ещё,

Уж утратили силу, – Макарий спросил. –

По пришествии в мир Иисуса Христа?

Он Нагорную проповедь всем возвестил;

Дал Он людям тогда десять заповедей.

У апостола Павла о том есть слова,

Что Господь наш учением новым своим

Истребил то, что было, и что против нас,

Взял учение старое Он от среды

И к кресту пригвоздил! Так, я думаю, брат.

– Нет, Макарий, не верно. – Варнава сказал. –

Ты Нагорную проповедь вновь перечти.

Там Христос говорит: «Не нарушить пришёл

Я закон, но исполнить»! А также сказал,

Что «доколе и небо с землёй не прейдут,

Из закона ни йота, ни даже черта

Не прейдут, уж пока не исполниться всё»!

– Да, не ясное дело, – Макарий сказал. –

Тихон, как ты рассудишь? Что думаешь ты?

– Я, признаться, над этим и сам размышлял, –

Отвечает им Тихон. – Полгода уж как…

У Пафнутия старца хотел расспросить…

Но стеснительно было, что сам не могу

Разобраться в Писании… так, не спросил…

Да и всё недосуг. А потом мы ушли…

– Тут зазорного нет, – вновь Варнава сказал. –

Мудрость Божию кто же постигнуть сумел?

Даже старцы и те часто споры ведут,

Да трактуют Писание в меру свою…

А однажды я видел… уж год, как тому…

Это было на Пасху. Вот тоже, пример…

Наш Степан Кельдибеков в крючках-то своих

Нёс корзинки с хлебами. И старец Мирон

Рядом шёл. Упокой его душу Господь…

А навстречу им баба; да целый калач

Прям в корзинку Степану она и кладёт.

И Степан, не снимая корзинки с крючков,

Головой своей бабу ту перекрестил.

А Мирон стал ругать его: как же, мол, так?

Два перста, мол, для знаменья крёстного есть!

А Степан показал ему руку с крюком:

Нету, мол, у меня и перста одного…

Я подумал тогда: он её окрестил,

Или нет? Ведь крестил не перстами её…

– Как же мог он перстами? – Макарий сказал. –

Ведь Степан же безрукий. Наверно, ему

И крюками дозволено… и головой…

– Вот и думаю я, – вновь Варнава сказал. –

Что не важно ведь, сколько влагаешь перстов,

Если знаменье это идёт из души…

– Не везде то не важно. На службе, поди,

Есть и смысл, – инок Тихон ответил ему.

– Это правда, брат Тихон, – Варнава сказал. –

А давайте, друзья, о вопросе-то том…

О Писании… если к решению мы

Сами вдруг не придём… так тогда тот вопрос

Спросим старца Варнавы. Ведь мы всё равно

Вниз идём по реке и увидим его.

Он рассудит, надеюсь, и всё объяснит…

– Если только отсюда мы выход найдём, –

Проронил тут Макарий. Потом он сказал, –

Всё же, братья, мне дивно. Какой дикий край,

А ведь крест православный течёт и сюда!

На Ветлужскую землю, к Ветлуге реке!

Сколько душ православных теперь тут живёт!

И река этих душ всё бурливей, сильней.

И теперь, хоть немного, но в этом уж есть

Также наша заслуга. А будет ещё…

Разве может хоть кто-нибудь этот поток,

Эту реку священную остановить?..

– Только жалко заметок… – вновь Тихон вздохнул.

– Эй, вы там, болтуны! – слышат иноки вдруг. –

Ну-ка, хватит болтать! – строго стражник сказал.

Он вздохнул, и уселся у ямы дремать.

2. Фёдор Шарьинец и Иван Вершина

Экономит природа ресурсы свои,

Не растратит напрасно ни время, ни сил.

Если осень пришла: всё готовится к ней;

Ну а если весна, – жди тепла от весны.

Южный ветер который уж день нёс тепло

На Ветлужскую землю. А вниз по реке,

Где, в Ветлугу впадая, струится Шарья,

Родниками питавшая воды свои,

На речном берегу, у песчаной косы,

Стройный парень сидел восемнадцати лет.

Три аршина с локтём заключал его рост;

Грудь свою он вздувал, как меха кузнеца;

Кудри русые падали мягкой волной

На широкие плечи, на брови его;

Голубые глаза заключали в себе

Небо русских широт, реки русской земли.

Это Фёдор Шарьинец, рыбалить пришёл

На Ветлугу-реку, где любил он бывать.

Если б в Муроме бравый былой богатырь

Не сидел тридцать лет и три года своих

Из-за немощи сиднем на теплой печи,

То уж верно бы был в восемнадцать годов

Как и Фёдор Шарьинец по силе своей,

Сын Ивана Вершины, которого все

Уважали за силу и смелость его.

Как-то раз тот Вершина Иван налетел

На татарский отряд у Шарьи берегов.

Словно ветром их смёл, всех в реке утопил.

Мирно землю пахал он на поле своём,

Как татары пришли; видят: конь у него

Вороной, будто ночь, со звездою во лбу,

А глаза у него, будто чёрный агат,

Грива бархатом чёрным течёт до земли,

Ноги крепче дубов, грудь как крепость сильна.

Захотели для хана коня отобрать.

Но Вершина Иван им сказал: «То не конь,

Это друг мой. А друга могу ли отдать?»

Предлагали и выкуп. Сердился Иван:

«Как вы, нехристи, можете так говорить?!

Кто ж друзей продаёт? Не видать вам коня!»

Тут хотели уж силой коня отобрать.

Вот тогда-то Вершина Иван не стерпел,

Налетел на татар и один всех побил.

Долго случай тот помнили в местных краях.

А однажды приехал боярин Сабур,

Тот, что родом от Чета, с земли Костромской.

Чет в Орде Золотой начал службу свою

Как татарский мурза, но оттуда бежал,

И, приняв православие, был он крещён

Как Захария. И в Костроме основал

Он Ипатьевский, дивной красы монастырь.

От него род Сабура и род Годунов.

На Ветлужскую землю боярин Сабур

Князем Тёмным был послан, чтоб беглый народ

Собирать по лесам, да порядок смотреть.

А в тот день, как приехал боярин Сабур,

И от князя он грамоту всем огласил,

Перстень княжеский с камнем большим показал,

Что в подарок для местного князя привёз,

Чтобы тот не препятствовал люд собирать.

Этот перстень лежал на подносе резном

И на солнышке яхонтом ярким сиял.

Лишь на миг отвернулся боярин Сабур,

К воеводе дружины своей, как в тот миг

Подлетела ворона, спустившись с сосны,

Перстень княжеский с камнем, схватив, унесла.

Крик поднялся и шум. И сказал тут Сабур:

– Эй, стрельцы! Кто ворону собьёт, дам тому

Рубль серебряный! – Рой острых стрел в тот же миг

Взвился вслед за вороной. Да только никто

Из стрельцов не попал. Скинул шапку Сабур,

Да о землю ударил:

– Пропал перстенёк!.. –

Тут и вышел к Сабуру Вершина Иван,

На плече его сокол сидел молодой:

– А позволь-ка, боярин, и мне испытать

Рубль серебряный твой. Может, чем помогу. –

Согласился Сабур. Тут Иван и пустил

В небо сокола:

– Финист, достань-ка её!

Да сюда принеси, да под ноги нам брось. –

Взвился в небо стрелой ясный сокол тогда,

В миг один он ворону-воровку догнал.

Когти острые стали ей смертью тогда.

Хриплый крик издала она. Перстень звездой

Засверкал среди дня в ясном небе, да вниз

Покатился с небес и куда-то упал.

Сокол бедную птицу к Сабуру принёс,

Кинул под ноги, сам же опять на плечо

Взгромоздился к Ивану и крылья сложил.

Так и ахнули все. А Сабур говорит:

– Ну, Вершинин Иван, заслужил серебро! –

Тут боярин Ивана рублём одарил.

А потом погрустнел:

– Ах, дурак я, дурак!

Перстень как нам найти на широком лугу?

Лучше б выследить было ворону, а там,

Когда сядет в гнездо, там уж перстень достать…

А теперь, кто же перстень-то князев найдёт?.. –

И ответил Сабуру Вершина Иван:

– Чем одаришь того, кто найдёт перстенёк?

И сказал тут Вершине Ивану Сабур:

– Коли сможешь, сыщи! Дам я рубль золотой! –

– Золотой! Золотой! – зашептали в толпе. –

Ты, боярин позволь, может, мы и вперёд

Перстень князев найдём, – говорили вокруг.

– Что ж, идите и вы: больше шансов найти…

– Погодите! – сказал тут Вершина Иван. –

То не дело, боярин! А если они

Не найдут, да затопчут? Тогда уж и мне

Не найти с моим другом. А глаз у него

Поострей, чем у них. Сверху видит он всё.

– Золотой захотел! – закричали кругом. –

Что ж мы, глупые – перстень ногою топтать?

Мы ж под ноги глядим! Всё обшарим, весь луг!

– Погодите орать! – воевода сказал.

И к боярину слово своё обратил, –

Прав Иван! Пусть сначала поищет сапсан.

Что толпу посылать? Как поверишь толпе?

Если кто вдруг найдёт, да себе заберёт?

Что ж, потом нам их всех донага раздевать?

Или спрячет в траве, да отыщет потом.

Перстень чай дорогой стоит больше цены. –

И ответил Сабур:

– Воевода, ты прав.

Хорошо, пусть сначала поищет сапсан. –

Зашипел недовольно повсюду народ:

Всем хотелось найти золотой перстенёк,

Чтоб за это боярин дал рубль золотой.

– Цыц! – сказал на толпу воевода. – А ну,

Запускай свою птицу, – Ивану сказал.

Тот чего-то шепнул, и сапсан полетел.

Покружил там, где раньше ворону поймал,

Да вернулся назад, ничего не принёс.

Засмеялся народ:

– Вот те рубль золотой!

Дура-птица не может железки ловить!..

– Что ж ты, братец? – сказал, огорчившись, Сабур.

– Погодите немного, – ответил Иван.

Он опять пошептал что-то соколу в клюв.

– Глянь, целуются! – крикнул какой-то дурак.

Смех в народе поднялся. Иван же опять

В небо сокола выпустил:

– Финист, ищи! –

В вышине покружил в том же месте сапсан

Да, спустившись немного, ещё покружил

Возле речки Шарьи, возле самой воды,

И вернулся назад, тихий клёкот издав.

Оживился народ:

– Дело ясное тут!..

На ворон пусть охотится птичка твоя!

Ну, теперь уж законна и наша пора… –

И боярин, вздохнув, разрешил всем искать.

Целый час луг обшаривал честный народ,

Каждый кустик, травинку… да без толку всё.

А Иван всё, задумавшись, молча, стоял.

Вот вернулись искатели, грустно глядят.

Воевода с боярином сникли совсем.

– Что ж, обшаривать что ли, народ-то теперь? –

Воевода спросил. А боярин, вздохнув,

Лишь рукою махнул да плечами пожал.

– Ах, ты горе хозяин! – Иван тут вскричал,

По лбу стукнув себя, – Это ж я виноват!

То не птица дурная. То сам я – дурак!

Он же слов-то не знает, не может сказать

Человеческим словом. А если уж я,

Сам хозяин, так значит и должен его

Понимать я без слов. Он же мне показал,

Где тот перстень лежит, аж два раза подряд!

Ах, ты горюшко, горе! Ведь он же его

Видел сверху-то! Только не может достать.

Знать, в реке он лежит. Знать в Шарью он упал.

Ну-ка, братцы, за мной! – Тут Иван в третий раз

В небо сокола выпустил. Сам же – скорей

Побежал к тому месту, где сокол кружил

Да куда он спускался у самой воды.

В это место, раздевшись по пояс, Иван

Осторожно зашёл да под воду нырнул.

А в Шарье-то вода – словно чистый алмаз,

Солнца луч освещает Шарью аж до дна.

А на дне, отражаясь на солнце, блестит

Золотой перстенёк с камнем дивной красы.

Так Иван для боярина перстень достал,

И за то был одарен рублём золотым.

Много кануло лет с той весёлой поры.

3. Встреча старца Ванравы и Фёдора

А над тихой Ветлугой, над дивной рекой

Даже годы текут, замедляя свой ход.

Человек здесь родится, взрослеет, живёт,

И семьёй обзаводится, нянчит детей,

Их растит, сам стареет, и видит, дивясь:

Вот и старость к нему незаметно пришла.

Но спокойно уходит он в мир праотцов,

Потому что он видит, что семя его

Проросло, возмужало. И в каждом дите

Есть частица его, род его не умрёт…

Вот и Фёдор Вершинин похож на отца,

По прозванью Шарьинец. Любил он бывать

На Шарьи берегах, на Ветлуге-реке.

Вот Шарьинцем его и прозвали за то,

Что бывал чаще всех у Шарьи ключевой.

Как отец, он силён был, и так же был смел,

И в плечах был широк, да и ростом высок.

Богатырь да и только. Таких на Руси

Можно много найти, если время придёт.

Тот же сокол сидел на плече у него.

Он достался ему после смерти отца.

Стал теперь он ему сокол помощник и друг.

С детства знал он его, и сдружились они.

В тот день Фёдор Шарьинец рыбалить пришёл

На Ветлугу-реку, где любил он бывать,

Где волною впадает в Ветлугу Шарья.

Вдруг он видит, две лодки идут по реке

По течению вверх на тугих парусах.

Впереди лодка меньшая, следом за ней –

Лодка большая, парус раздув на ветру.

Вот всё ближе, всё ближе, равняются с ним,

Правят к берегу. В лодках монахи сидят:

Двое – в лодке большой, да и в малой – один.

Вот спустили они паруса, а затем

Возле берега встали. Из лодки большой

Вышел древний старик с бородою седой;

Крест-энколпий висел у него на груди;

Ряса старая видела много чудес;

Столь же старый клобук прикрывал седину;

Длинный посох сосновый держал он в руке.

Старца под руку вёл, помогая ему,

Здоровенный детина, чуть следом идя.

Опираясь на посох, подходит монах

Прямо к Фёдору, так он ему говорит:

– Мир тебе, сын Иванов! И Финист с тобой? –

Удивился тут Фёдор Шарьинец; поклон

Он отвесил земной, и ответил тогда:

– Мир и вам! Вижу, я вам известен уже…

Но откуда известен вам Финист, мой друг?

Кто вы? Как называть вас, почтенный отец? –

И ответил ему седовласый старик:

– Я Варнава, по чину же я иерей.

Ну а это послушник мой, брат Спиридон.

Много кануло лет, как из Устюга я

На Ветлужскую землю неволей пришёл.

А потом полюбилась мне эта земля,

Здесь остался служить, всю Ветлугу прошёл.

Поселился потом я на Красной Горе,

Там с тех пор и живу, там и Богу служу.

Иногда, как теперь, отлучусь по делам,

Да назад возвращаюсь. Там место моё.

А Вершину Ивана, отца твоего,

Я знавал: мы встречались, хотя и давно.

И тебя самого я когда-то крестил.

Вот и сокола видел, узнал я его

По отметине, что на его голове…

– Вижу, знаете много, Варнава отец.

Только я вам зачем, что оставили вновь

Вы обитель свою и приплыли сюда?

Может, помощь нужна? Я готов вам помочь…

– Да, нужна. Но не мне, – отвечает старик. –

Три монаха идут по Ветлужской земле,

Продолжают они то, что я начинал:

Просвещают и крестят марийский народ.

Нашу веру несут. Только сами они

Малоопытны в слове и деле своём.

И в защите нуждаются. Труден их путь.

Спиридона вот с вестью послали ко мне,

Что у них всё в порядке. Но позавчера

Получил я видение, было оно

Преисполнено ужаса: будто их страж

Сам смертельной опасности не избежит;

Что оставит он их, и что сами они

Из-за этого скоро в беду попадут.

Растревожилось сердце моё, и тогда

Вспомнил я о тебе. Восемнадцать уж лет

Пролетело с тех пор, как крестил я тебя.

И подумал я: верно, теперь он и сам,

Как отец его, бравый Вершина Иван, –

Богатырь да и только. И вот – мы уж здесь.

Я смотрю на тебя, ожиданья мои

Оправдались вполне: ты и, правда, – в отца!

Так готовься, мой сын, ждут тебя чудеса.

Много подвигов нужно тебе совершить.

Послужи нашей вере и русской земле!

Может, в странствиях этих найдёшь и судьбу…

– Как же я отыщу проповедников тех?

– Ты о том не печалься. Тебя поведёт

Провидение. Всё уж вверху решено.

Твой сапсан будет другом и братом тебе.

Сверху многое может он видеть… а ну,

Посади-ка на посох мне птичку свою. –

И Варнава немного свой посох склонил,

А Шарьинец на посох с плеча своего

Птицу-сокола, Финиста, пересадил.

Тут на голову сокола руку свою

Наложил мудрый старец. И сокол слегка

Встрепенулся, но, тут же, покорно застыл.

А Варнава глаза свои тихо закрыл,

Чуть их к небу подняв, и задумался так.

– Добрый сокол! – сказал. – Пусть он служит тебе,

Как отцу твоему, да и лучше ещё.

Он теперь будет чувствовать волю небес.

Мудрый сокол! Возьми! Вам вдвоём – лёгок путь.

Если сон мой обманчив и если у них

Всё в порядке, то можешь вернуться домой.

А зовут тех монахов: Макарий один,

Тихон инок второй, ну а третьего звать

Так же, как и меня. Отыщи их, мой сын.

– Отче! Мне в Соколово, в деревне своей

После смерти отца жить тоскливо совсем.

Ну а матушка раньше его умерла.

Я – один был у них. Что теперь мне терять?

Финист – милый мой друг, он мне как старший брат;

Он один мне остался. Родней – никого.

С лёгким сердцем оставлю деревню и дом,

И пойду послужить православной Руси.

Только нет у меня ни коня, ни меча…

– Ты о том не заботься. Вон лодка моя,

«Самарянка». Возьми. Ветер нужный теперь.

Он поднимет твой парус и скоро домчит

По течению вверх. Дальше – Бог поведёт.

Сокол в помощь тебе, да отвага твоя.

Ну а меч… Я когда-то в деревне одной,

В Кораблихе, что выше, за Шанзой лежит,

Повстречался со старым марийцем одним.

Дед Ексей его звали. А дочку его

(Жил он с дочкой вдвоём), – звали Устей её.

Был я болен тогда. Он меня приютил.

Две недели тогда у него я гостил.

К нашей вере склонил их. Он мне рассказал,

Про отважного предка, который служил

Ещё князю Олегу, что Вещим зовут.

И от этого предка хранится в роду

Меч Олегов. Возможно, ты встретишься с ним.

Если благословение будет на то,

Меч тебе он отдаст. А не будет – тогда

Ты уж сам позаботься… Ну, с Богом! Прощай! –

В пояс Фёдору тут поклонился монах,

И крестом троекратно его осенил.

Поклонился и Фёдор до самой земли.

И монахи тогда к малой лодке пошли,

Где товарищ их ждал. А затем по волнам,

По течению вниз, не подняв парус свой,

Покатили они по Ветлуге-реке,

Этой дивной дороге, что катит сама.

4. Нападение на Бакмата

Тихо волны шептались Ветлуги-реки.

А Бакмат между тем всё коня торопил.

Уже сумерки вечер кругом разостлал.

По дороге Бакмат снова пленниц нагнал.

Лишь заметив его, разбежались они,

За татарина вновь поначалу приняв.

Он же им закричал: – Не пугайтесь меня!

Я ваш друг! Я Бакмат! – А когда их собрал,

Рассказал по пути, как погиб Тихомир,

Как погиб его брат и из пленниц одна,

Что вернулась назад. А потом он сказал:

– Тут, совсем недалёко, версты через три,

Деревенька марийская есть. В ней живёт

Мой знакомец, Урса. Вы идите к нему.

От меня передайте привет и поклон.

У него заночуете. Я же – спешу. –

И оставил он девушек возле реки,

Сам вперёд поспешил, чтоб скорей отыскать

Трёх монахов. Всю ночь он в дороге провёл.

Рано утром, измученный в долгом пути,

Конь его еле плёлся тропинкой лесной,

Что лежала от берега недалеко.

А Бакмат в полудрёме сидел на коне;

То совсем забывался и сладко дремал,

То глаза открывал, на дорогу смотрел,

То опять забывался на время во сне.

Справа между деревьев ещё темнота

Лес таила от глаз, мраком тайны укрыв;

Слева между деревьев светлела уже

Голубая река, что спокойно текла,

Рваным пухом тумана прикрывшись едва.

Вот уж птицы, проснувшись, свои голоса

Стали пробовать, скрывшись в высоких ветвях.

Тут сквозь щебет пернатых и шорох листвы

Вдруг услышал Бакмат скрип колёс впереди.

В перелеске, куда он как раз выезжал,

Две подводы он встречных увидел, на них

Три мужчины: один на передней сидел,

И старуха с ним рядом, в зелёном платке;

Два – на задней подводе. Сравнялись они.

Тут с передней подводы мужик соскочил

Да коня у Бакмата схватил под уздцы:

– Пр-р-ру! Стоять! Заходи-ка, ребята, с боков! –

Приказал он другим. Те зашли со сторон.

– Думал, мы не узнаем по рылу тебя? –

Вдруг старуха сказала. – Вяжите его! –

Думал, было, Бакмат взять свой памятный нож

Да пырнуть одного, так, чтоб страху нагнать,

Да копытом коня сбить другого, да – в лес!

И никто уж тогда не догнал бы его.

Только клятву свою, что давал сам себе,

Тут припомнил: оружие в руки не брать,

Если против людей обернётся оно.

И решил только словом помочь сам себе.

– Люди добрые! Я выполняю наказ

Кузнеца Тихомира… мне надо найти

Трёх монахов… – Его уж тянули с коня.

– Тихомира дружок! – кто-то зло прокричал.

– Конь-то, вона какой у него, подлеца!

– Забирайте коня, отпустите меня… –

Но ему уже руки связали ремнём.

А коня привязали к одной из телег.

– Нож, гляди-ка, какой! На-ко, мать, посмотри…

– Нож оставьте! Отцовский… Я дал вам коня… –

Но в ответ был сильнейший удар по зубам.

Тут свалился Бакмат и ногами его

Стали бить мужики.

– Бей сильней! Не боись!

Он живой нам не нужен, паршивец такой! –

Говорила старуха. – Амбары пожёг… –

Как свалился Бакмат, конь его, словно бес,

Вдруг заржал, залягался, зубами скрипит…

– Тьфу ты! Бешеный чёрт! Успокойся! А ну!.. –

И старуха по морде стегнула коня.

Мужики ж на Бакмате плясали трепак;

Били долго, с азартом, пока уж совсем

Не устали и сами. Глядят, а Бакмат

Не шевелится больше. Детина один

Пнул ещё – ничего, как мешок с ячменём.

– Ладно, хватит с него… Сдохнет сам, если жив!

– Лучше ножичком горло ему перережь,

Пусть его дивный нож-то его и убьёт,

Чтобы точно нам знать. Не поднял бы своих,

Если выживет… – баба сказала тогда,

Протянув сыну нож. Только нож он не взял:

– Что ты, мать?! Я – купец! Не убийца какой.

Ну, побить, попинать… а убить – это ж грех!

Лучше сам пусть умрёт. Всё нам меньше греха…

– Эй, Никитка! А ну, на-ка нож, да пырни… –

Приказала старуха работнику тут.

– Что ты, что ты… одумайся… можно ли так?..

– Ну, сказала! Живей!..

– Упаси меня Бог! –

Замолился Никитка, здоровый мужик,

Закрестился, упал на колени, молясь.

– Тьфу! Проклятые! Бабы вы, не мужики!

Ну, так бейте ещё! Чтобы дух вышел вон!

– Он уж дохлый. Гляди, – сын старухе сказал,

Да ещё пнул ногой. Конь Бакмата опять

Стал брыкаться, заржал, да копытом своим

Как ударит в живот мужика, что к нему

Был всех ближе. Мужик отлетел и упал.

Конь поднялся опять на дыбы и сорвал

Привязь с рамы телеги. Победно заржал.

– Ой, держите! Уйдёт! – баба крикнула тут.

Но к коню подойти не нашлось смельчаков.

Он стрелой улетел, скрывшись в ближнем лесу.

Мужика, что зашиб он, подняли с земли.

Тот едва уж дышал, а живот весь распух.

– Надо ехать. А то он в дороге помрёт…

– А того так оставим?

– Верёвку сними,

Чай не лишняя. А самого оттащи,

Вон, к реке, да и брось где-нибудь под кустом. –

Приказала старуха. – Пусть звери сожрут! –

Так и сделали. На берегу у реки

Возле вербы куста положили его

И уехали. Только лишь скрылись они,

Как из леса к Бакмату пришёл его конь.

Он понюхал хозяина, да языком

Полизал ему щёки, и нос, и глаза,

Словно плакал о нём. Не хотел уходить.

А потом очень жалобно тихо заржал.

5. Дом у реки. Рассказ деда Ексея

Облака с высоты на Ветлугу глядят,

Словно в зеркале в ней отражаясь, они

Над полями, над лесом, над всею землёй

Пролетают, им ведома вся красота,

Что видна с высоты. Вот проплыли они

Над деревней, что тихо стоит у реки.

Кораблихой назвали деревню давно,

Потому что когда-то сюда в кораблях

Приплывали, чтоб стройные сосны рубить,

Чтобы новые строить из них корабли.

Стало мало с тех пор сосен в этих краях,

Стало больше дубов да берёз, да рябин…

И давно уж не строили здесь кораблей.

На отшибе деревни, над самой рекой

Ветхий домик стоял. Жили в домике том

Старый дед, мать и дочь. И хотя дочь была

Не родной, мать любила её всей душой.

Дед марийца Ексея построил тот дом.

А отец его, Ур, разукрасил весь дом

Расписною резьбой. Весь в резных кружевах

Дом стоял у реки. И прохожий любой

Хоть на миг да стопы остановит, дивясь

На узор кружевной. И соседям резьбой

Украшал Ур дома. Уважали его

За искусство резьбы. Сам Ексей не имел

Тяги к этому, был он охотник, рыбак,

Да умел на костях вырезать письмена

И узоры марийские; делал крючки,

Серьги, кольца, браслеты, и всё из костей.

Но начальником рода считался Учай.

И далёкого предка, Учая, в роду

И в деревне все помнили. Этот Учай

В достославные годы ходил на войну

С русским князем Олегом, что Вещим зовут,

В Византию далёкую. Там воевал.

Дед Ексей уже стар был настолько, что мог

Только есть да лежать на лежанке своей.

Сходит было «до ветру», чтоб кости размять,

И опять – на лежанку, под старый кафтан.

Дочь его, тётка Устя, теперь уж сама

Заправляла хозяйством. Приемная дочь

Ей во всём помогала. Девчонке тогда

Шёл пятнадцатый год. Звали Машей её.

Так и жили. Однажды зашёл к ним во двор

Стройный парень. Лишь Устя с отцом на крыльцо

Вместе вышли, глядят: удалец хоть куда,

Три аршина с локтём заключал его рост;

Грудь свою он вздувал, как меха кузнеца;