Берегите солнце

Наконец появился комиссар. Стройный, легкий на ногу, он шел по двору, как бы пританцовывая. Это был порывистый молодой человек в длинной, до щиколоток, шинели с ярко начищенными пуговицами, словно были вкраплены в серую материю горящие угольки. По-девичьи нежное, моложавое лицо его было бледным, губы маленького рта выглядели излишне пунцовыми. Взмах руки к козырьку был сделан четко, с этаким вывертом, рассчитанным на эффект.

– Старший политрук Браслетов, – представился он. Рука притронулась к моей ладони и сейчас же выскользнула.

Я приказал батальону разойтись, и бойцы побежали по квартирам ближайших опустевших домов за вещами, чтобы перебраться в школу.

Браслетов отвел меня в глубь двора. Мы остановились между двумя столбами, где когда-то была натянута волейбольная сетка.

– Последнюю сводку слыхали, капитан? – спросил меня Браслетов почему-то шепотом.

– Да.

– Что вы скажете об этом? Что будет дальше? – Он зябко поежился и потер руки, ища у меня сочувствия.

Я поглядел на его маленький женственный рот, на тонкие дуги бровей и ответил почти небрежно:

– На фронте достаточно войск, чтобы задержать противника. Это меня волнует меньше всего. Меня тревожит положение в батальоне, товарищ старший политрук.

Судя по всему, капризный и тщеславный, Браслетов, должно быть, не терпел замечаний и сейчас оскорбленно вспыхнул, щеки покрылись розовыми пятнами.

– Что вы имеете в виду? – спросил он.

– Командир пал духом, вы по целым дням пропадаете бог знает где. Люди предоставлены самим себе. И это в такой-то момент! Восемь человек до сих пор не явились. Где они? Дезертировали? Их не видят в батальоне четвертый день.

– Подумаешь! – воскликнул он решительно. – Армии гибнут, а вы – сбежало восемь человек. Ну и черт с ними, коль сбежали! Такие в трудную минуту не надежда.

– Что вы болтаете? – сказал я, оглядывая его. – Комиссар называется!..

Браслетов опять побледнел до прозрачности, еще ярче обозначились дуги бровей под козырьком фуражки.

– Как вы смеете разговаривать со мной в таком тоне! – Побледневшие губы его трепетали, белая полоска подворотничка врезалась в шею. – Я вам… Я вам не подчиненный…

– Нельзя ли без истерик, комиссар? – попросил я и пошел к зданию школы. Браслетов молча следовал за мной.

В кабинете директора – «нашем штабе» – майор Федулов собирал в чемодан свои пожитки.

– Ну, капитан, желаю тебе удачи от всей души, честное слово, – заговорил Федулов. – Канцелярии при мне нет, печати тоже. Один список личного состава и аттестат на питание. Питаемся мы в ближайшем подразделении ПВО. А то и так, по случаю…

– Не явилось восемь человек, вы знаете об этом? – спросил я.

– Знаю. – Майор улыбнулся примирительно и по-свойски. – Придут. Вот пронюхают, что новый командир прибыл, и заявятся, как миленькие. Это я знаю точно. Ты, Спартак, за ними сходи, позови… Ну прощайте, ребята. – Майор Федулов вышел из комнаты. Я видел в окно, как он медленно, чуть покачиваясь, пересек двор, волоча огромный пустой чемодан. «Что с ним произойдет дальше? – спросил я себя. – Человек он храбрый, обязательно попадет на фронт и однажды, подвыпив, выскочит впереди бойцов, поведет их в атаку, безрассудно, не страшась за свою жизнь и за жизнь других, и вражеская пуля уложит его навсегда…»

Сзади меня Браслетов произнес дрожащим от волнения голосом:

– Жена у меня родила. Девочку. Сегодня привез домой. У жены, кажется, грудница началась. Мучается, бедняжка, молока нет…

Я обернулся к нему.

– Обязанности есть обязанности. Начнутся бои, нужно будет организовать оборону, а вы, вместо того чтобы руководить боем, побежите к своей «бедняжке»…

– Не утрируйте! – крикнул он. – Я сказал все это не для того, чтобы вы издевались над моим горем. Теперь я знаю, что не найду у вас сочувствия.

– Жене вашей я глубоко сочувствую, – сказал я, – вам – нет.

7

Взвод лейтенанта Кащанова располагался на втором этаже в двух классных комнатах. Из одной донесся, когда мы поднялись на этаж, всполошенный шум, сквозь него пробивался мальчишеский, с визгом, со всхлипами, плач. Чертыханов пробежал вперед и растворил перед нами дверь. Шум сразу стих, прервались и всхлипывания. Бойцы столпились возле парт, сдвинутых к одной стене. Лейтенант Кащанов встал и загородил собой красноармейца.

– Взвод занимается изучением расположения города, – доложил он.

Чертыханов взглядом показал мне на бойца, стоявшего за спиной Кащанова. Я тронул лейтенанта за плечо, он сделал шаг в сторону, и передо мной очутился боец, молоденький и хрупкий, с неоформившимися плечами и тонкой шеей; волосы у него мягкие и белые, нос в веснушках, на губе нежный цыплячий пушок. Я видел его впервые, в строю его не было. Он изредка сдержанно всхлипывал и размазывал по щекам слезы.

– Как ваша фамилия? – спросил я.

– Куделин, – прошептал боец.

– А зовут как?

– Петя… Петр Куделин.

– Сядь, Петя, – сказал я.

Куделин привычно сел за парту, из-за которой, должно быть, недавно встал: надо было идти на фронт. Я присел рядом.

– Почему ты плачешь?

– Так, ничего, – ответил он, не поднимая глаз.

– А все-таки?..

Лейтенант Кащанов опустился на соседнюю парту и обернулся к нам.

– Он бегал к себе домой. Прибежал, а дома нет – одни развалины.

– Кто оставался дома, Петя? – спросил я. – Родители погибли?

Петя Куделин пошевелил дрожащими губами:

– Родители умерли, когда я был маленьким. Я с бабушкой рос… Старенькая она была. Сперва ходила в убежище, а потом перестала. Дом деревянный… Бомба угодила прямо в середину, разворотила все… Пожарные бревна растаскивали…

– Бабушку нашли? – спросил Чертыханов.

– Нет еще, – ответил Петя. – Я не стал дожидаться: а вдруг ее раздавило совсем? Я боюсь… Глядеть на нее боюсь. Я мертвецов боюсь.

– Это бывает, Петя, – сказал Чертыханов, утешая. – Привыкнешь. На войне насмотришься. Ничего страшного в этом нет. Те же люди, только не дышат. Вот и все.

Куделин с испугом отодвинулся от ефрейтора, поглядел на него изумленно и с замешательством: как это он так безбоязненно об этом говорит, – по-детски, всей ладошкой, стер со щек слезы. Я взглядом пригрозил Чертыханову, но тот, пожав плечами, сказал:

– А что? Он не маленький.

Я заметил, как разволновался и побледнел Браслетов, слушая Куделина, ему как будто стало душно, и он расстегнул ворот гимнастерки.

– Где ты живешь? – спросил он. – Где твой дом?

– Недалеко отсюда, – сказал Петя. – У Павелецкого вокзала. В переулке у Коровьего вала.

Браслетов распрямился, страх округлил его глаза.

– Я на минуту отлучусь, позвоню. Это рядом с Серпуховской! – шепнул он мне и метнулся из класса.

Петя Куделин сидел, понурив голову, жалел бабушку и думал, должно быть, о своей сиротской доле, об одиночестве, а слезы, накапливаясь на ресницах, отрывались и падали на парту, и он растирал их локтем.

Я положил руку на узенькие его плечи.

– Война, Петя. Бабушку теперь не вернешь. Теперь семья твоя здесь, среди нас. Скорее становись солдатом. Не сегодня завтра вступим в бой…

Куделин угрюмо молчал, шмыгал носом и изредка кивал головой, белой, с вихром на макушке.

– Назначьте Куделина командиром группы, лейтенант, – сказал я командиру взвода Кащанову. – Москву он знает и в случае чего провести людей к назначенному пункту сумеет. Сумеешь?

– Да, – сказал Куделин, вздохнул и пошевелил плечами, как бы сбрасывая с себя, со своей души обременительный груз. Он даже с интересом взглянул в сумеречный угол класса, где Чертыханов, собрав вокруг себя бойцов, что-то рассказывал приглушенным, с хрипотцой голосом. Там уже возникал сдержанный хохоток.

Вернулся Браслетов с порозовевшими, в пятнах щеками, но усталый и расслабленный, точно перенесший изнурительную болезнь. Он вытирал платком горячий лоб и шею.

– Все в порядке пока, – негромко произнес он, приблизившись к нам. – Бомба разорвалась совсем рядом, выбило стекла. Я сказал, чтобы Соня вообще переселилась в бомбоубежище. – Он погладил Куделина по волосам и подбодрил с излишней воинственностью: – Мужайся, солдат. Будем мстить фашистам и за твою бабушку.

Тропинин прошептал как бы самому себе:

– Более глупой фразы невозможно придумать… – Он поднял на меня взгляд огромных, близко посаженных глаз.

Сумерки, серые и сырые, медленно вливались через потемневшие широкие окна класса. В наступившей тишине, в полумгле было слышно, как ветер со свистом обшаривал углы здания, глухо стучал в стекла каплями дождя, и от этого тревога охватывала ощутимо и властно, с обжигающей силой. Бойцы замолчали. Чертыханов сидел позади меня, и я слышал его шумное дыхание. Чувство отгороженности от мира в четырех стенах было мучительно тягостным. Я попросил опустить на окна шторы из темной и плотной бумаги. Зажгли свет. Бойцы сразу оживились, кто-то робко засмеялся.

Перегнувшись через парту, Чертыханов шепнул мне:

– Может, маму навестите, товарищ капитан? Она, я знаю, ждет вас. Вот уж рада будет.

Комиссар Браслетов моментально и с горячностью откликнулся на предложение Чертыханова.

– Домой надо сходить. Обязательно. – И просительно, с надеждой заглянул мне в глаза; он знал, что дома все в порядке – справлялся час назад, – но страх за жену и дочку снова выбелил его красивое лицо. – Это будет последняя встреча наша, чует мое сердце…

Я не стал разубеждать его: немцы каждый час бросали бомбы на притаившиеся во тьме кварталы, и нас в любой момент могли двинуть навстречу вражескому огню. Браслетов прошептал еще тише:

– У меня такое чувство, капитан, что нам сидеть здесь осталось недолго…

– Вполне возможно, – ответил я.

– Надо бы сходить попрощаться… – Он ухватился за новую мысль. – Пройдемся вместе, если хотите. Жена моя будет рада видеть вас, честное слово…

Мне тоже не терпелось вырваться отсюда. Меня потянуло взглянуть еще раз на Москву, захотелось пройти по ее пустым и темным улицам с немыми окнами домов, прислушаться…

– Сейчас я позвоню майору Самарину, спрошу, – сказал я, вставая. Глаза Браслетова благодарно заблестели. Он спустился вместе со мной в директорскую, где был телефон, нетерпеливо прислушивался к нашему разговору и от волнения машинально тер платком блестящий козырек своей фуражки.

Майор Самарин сказал, что все пока для нас без изменений, но что мы, как всегда, должны быть готовы к возможным неожиданностям. Он разрешил мне ненадолго отлучиться. При этом вздохнул укоризненно:

– Ох уж мне эти москвичи – дом тянет как магнит…

8

До Серпуховской площади мы шли пешком: я и Браслетов впереди, Чертыханов на несколько шагов сзади нас – чуткая, молчаливая тень. Пламя пожаров, то широкое и свежее, то слабое, затухающее, красновато и неглубоко окрашивало низкое, в тучах небо, наводя на мысли о Москве, подожженной французскими войсками. Вспомнилась виденная когда-то картина: Наполеон стоит в Кремле у окна в тяжком раздумье, руки скрещены на груди, углы губ опущены огорченно и брезгливо, к потному лбу приклеена косая прядь; он смотрит на полыхающий заревами огромный город, слушает набатный звон колоколов и думает о том, какая неведомая сила рока завлекла его в эту бескрайнюю, дикую землю, чтобы именно здесь осознать свое бессилие и обреченность, ощутить приближение конца своему могуществу; глаза его выражают тоску, ненависть и раскаяние…

На улицах по-прежнему двигались роты бойцов, артиллерийские упряжки, ползли, лязгая на булыжнике, танки.

Впервые в этот вечер я уловил острый запах дыма, прибиваемого ветром к мостовым. Ветер нес шуршащий под ногами бумажный пепел.

Мы спустились на Краснохолмский мост. На черной воде внизу расплывались багровые пятна – отсветы пожаров.

Браслетов жил на Большой Серпуховской улице близ площади. Мы прошли через ворота во двор. На втором этаже Браслетов отпер дверь своим ключом, и мы очутились в передней большой коммунальной квартиры. Длинный коридор уводил в глубокую мглу, слеповато освещенную маленькой лампочкой. Браслетов кинулся к двери своей комнаты. Она была заперта. Опрятная старушка, какие всегда, точно дежурные, состоят при общих квартирах, прилежно и с состраданием сообщила ему:

– Нету Сонечки, Коля, и не стучись и не входи. Ушла в метро. И Машеньку унесла. Отдохнет хоть немного под землей-то, отоспится. Там спокойней…

– В какое метро она пошла? – спросил Браслетов упавшим голосом; он, сразу обессилев, сел на табуретку возле вешалки. – А почему вы не пошли, тетя Клава? Ей будет плохо без вас…

– Не одна пошла – всей квартирой, – отозвалась тетя Клава из полутемной кухни: она появилась в передней с чайником в руках. – А Петра Филипповича на кого кину? Он об убежище и слышать не желает: мужская, видите ли, гордость в нем проснулась…

Услыхав свое имя, из боковой двери выскочил сухонький и тоже очень опрятный человечек в полотняной толстовке и в брюках в мелкую белую полоску, на ногах – парусиновые туфли, на тонком, чуть вздернутом носу – пенсне с четырехугольными стеклами. Все в нем говорило о былой благородной мужской красоте. Вскинув голову, он оглядел нас дерзко и вызывающе, затем спросил с веселой иронией, с насмешечкой:

– Что, молодые люди, проворонили державу?

– Почему вы так решили? – сказал Чертыханов хмуро.

– Где мне самому решать такие проблемы! – с наигранным испугом воскликнул он. – Немцы помогли решить. Бомбочками своими. Бомбочки чересчур громко взрываются и наводят на горькие размышления. Московскому жителю ничего не остается, как залепить окна жилищ полосками бумаги – крест-накрест. Точно осенили себя крестным знамением… Этим и спасаемся от налетов…

Я с интересом слушал высказывания Петра Филипповича, за которыми скрывались и горечь и тоска: ему тяжко было сидеть в четырех стенах одному, ему хотелось говорить, обвинять, жаловаться.

Петр Филиппович, закинув бледные руки – обтянутые кожицей костяшки – за поясницу, склонился над сидящим с поникшей головой Браслетовым.

– Вам сказали, Николай Николаевич, где ваша Сонечка: под землю отдыхать пошла. Это, милый мой, не парадокс, а факт. Поразительно! Советского человека – и под землю. Как пещерного предка – в пещеру!

Чертыханов сорвал с плеча автомат.

– Товарищ капитан, я не могу больше слушать его! – прохрипел он, задыхаясь. – Это же закругленный контрик, вражеский агент!

– Нет, товарищ боец, ошиблись. – Петр Филиппович тоненько засмеялся, мотая головой, блестя стеклами пенсне. – Я не контрик и не агент. Я старый московский обыватель, который любит порассуждать. Мы много самообольщались. И я, поверьте, самообольщался. Но немцы одним июньским утром хмель из головы вышибли, я протрезвел, как, впрочем, протрезвели и вы, молодые люди.

– Что же дальше? – спросил я, внимательно выслушав его. – Вывод какой? Пропала советская власть, да?

Петр Филиппович резко откинул голову, как от удара в подбородок. Некоторое время разглядывал меня с надменной улыбкой, затем качнулся ко мне.

– Вот этот молодец с автоматом, – он взмахнул рукой на Чертыханова, – обвинил меня в том, что я вражеский агент, я не обиделся на него: это так же нелепо, как если бы он назвал меня, ну, скажем, марсианином. Он, как всякий страдающий отсутствием интеллекта, прямолинеен. Но вы меня оскорбили, уважаемый. Разве я сказал, что советская власть погибнет? Подумаешь, немцы со своим сумасшедшим фюрером! Весь мир опрокинется – и тогда выстоим!

– Остановитесь, Петр Филиппович, – простонал Браслетов. – Пожалуйста… Голова кругом идет…

Тетя Клава проговорила строго и с осуждением:

– И вправду! Чего ты прицепился к ребятам, очень нужны им твои россказни. Иди пей кофе – подала…

– Спасибо, Клавдия Никифоровна, – с подчеркнутой учтивостью сказал Петр Филиппович и удалился к себе пить кофе и размышлять о судьбах человечества.

Чертыханов хмыкнул и покрутил указательным пальцем возле своего виска.

– А он у вас псих…

– Что делать? – Обхватив голову руками, Браслетов тихо раскачивался из стороны в сторону. – Не выдержит она… Где ее искать теперь?..

Я взглянул на его склоненную голову, на проступающие под шинелью острые лопатки, и саднящее чувство неприязни к нему сменилось жалостью. Он не был виноват в том, что немцы подошли к Москве, что жена его в этот страшный момент оказалась больной и что на руках у нее крохотное существо – дочка. Я тронул его за плечо.

– Николай Николаевич, нельзя же так. Возьмите себя в руки… – И спросил у тети Клавы: – В какое метро она ушла?

– К Зацепе. В новое, еще не достроенное. Ближе-то нет.

– Найдем, товарищ комиссар, – сказал Чертыханов уверенно. – Из-под земли достанем.

– Вы так думаете? – Браслетов встал и с надеждой посмотрел на Прокофия.

– Как по нотам. Зря времени терять не следует… – Чертыханов простился с тетей Клавой: – Счастливо оставаться, мамаша. Не жалейте кофе для интеллигента. – Он указал на дверь, за которой находился Петр Филиппович, и добавил громко: – Гнилого интеллигента!.. – «Старый русский офицер» сильно обидел Прокофия, назвав его прямолинейным.

Мы вышли из подъезда во двор. Тележки и тачки здесь стояли рядами, нагруженные мешками и чемоданами, прочно увязанные веревками. Попадались даже детские коляски, доверху заваленные кульками и пакетами. Во дворе дежурили молчаливые женщины, зябко кутали лица в шерстяные платки, в меховые воротники…

Небо над городом было исхлестано голубыми прожекторными струями. В их свете клубились тучи с фиолетовыми краями. Изредка тучи прошивались сверкающими строчками трассирующих пуль. Где-то высоко кружились самолеты, и где-то далеко стреляли зенитки… Вокруг листопадом осыпались, белея во тьме, четвертушки бумаги – вражеские листовки, сброшенные с самолетов. Я поднял несколько штук, Прокофий осветил фонариком, и я прочитал: «Москвичи, советская оборона прорвана доблестными немецкими войсками на всем фронте. Завтра немецкая армия вступит в Москву. Оказывать сопротивление бесполезно. Оно вызовет излишнее и ненужное кровопролитие. В метро не укрывайтесь, метро будет взорвано и залито водой…»

– А ведь могут взорвать, а? – Страшная мысль эта как бы парализовала Браслетова. Он стоял остолбенев, затем снял фуражку и вытер вспотевший лоб. – Для этих зверей нет ничего святого… Как вы думаете?

– Могут, конечно, – сказал я. – Взорвать все можно. Но не взорвут. Не так-то это просто – взорвать и затопить метро.

– А почему нет? – допытывался Браслетов. – Кинут большую бомбу в Москву-реку, пробухают дыру, и вода ринется в тоннели.

Своими причитаниями и жалобами он опять вызвал у меня неприязнь. Мне хотелось накричать на него, пристыдить: «Ты видишь свою жену каждый день, а я вообще не знаю, где моя жена и что с ней!»

Мы приблизились к станции метро, неосвещенной и недостроенной: война застала ее в самом разгаре работ. Прошли в полутемный вестибюль, где толпились люди, теснясь к спуску в шахту. Пахло мокрой известью, стоялой водой. Я взглянул в наклонный ствол шахты и ахнул – взгляд упал в бездонную глубину, в кромешную темень. Несколько лампочек не могли пробить мрака. На месте будущих эскалаторов были наскоро сколочены деревянные лестницы с шаткими перилами. Лестницы как бы засасывали вниз, и люди, спускаясь, со страхом ступали со ступеньки на ступеньку, словно боялись, что оттуда, из подземелья, не будет возврата.

– Здесь ее нет, – сказал Браслетов, проталкиваясь к нам. – Внизу, наверно.

– Сойдем вниз, – сказал я.

Лестница с зыбкими ступенями казалась бесконечной. Чем ниже мы спускались, тем становилось глуше и теснее сердцу – жизнь оставалась где-то далеко, наверху.

Чертыханов, идущий впереди меня, поддерживал какую-то старушку, которая вцепилась в рукав его шинели; к груди она туго прижимала маленький узелок.

– Не притомились, товарищ капитан? – заботливо справился Чертыханов, обернувшись ко мне. – Наверно, таким путем вводили грешников в ад…

– Шагай, шагай, – сказал я. – После поговоришь…

Наконец лестница кончилась, и мы очутились на площадке будущей подземной станции. Лампочки освещали длинные ряды деревянных топчанов и скамеек, а на топчанах – людей. Люди лежали по одному и по двое, спали, читали книги, размышляли над шахматными комбинациями или просто сидели, оцепенело уставившись в одну точку. Старики, женщины, мужчины; в узеньких проходах ребятишки ухитрялись играть в скакалки. Под топчанами – узлы, обувь, кошелки с едой… Разговаривали вполголоса, точно находились в публичной библиотеке или в склепе, пугливо прислушивались к чему-то, хотя ни один звук жизни не мог пробиться сюда сверху.

Надо всем этим тяжело и угрюмо нависали своды – десятки метров земляного пласта…

Браслетов растерянно и с тоскливой надеждой оглядывал до отказа забитое людьми помещение – пройти сквозь эту тесноту было невозможно. Чертыханов попросил:

– Нарисуйте портрет вашей супруги, товарищ комиссар.

– Вы ее сразу узнаете, – быстро отозвался Браслетов. – Она черненькая такая, привлекательная, с ребенком…

– Найдем, раз привлекательная, – заверил Прокофий. – Следуйте за мной. – Он прокладывал нам путь. Его огромные сапожищи ступали между узлов, между колен спящих с предельной осторожностью. Только слышалось изысканно вежливое, почти заискивающее: «Извиняюсь, мамаша, чуть-чуть вас потревожу…», «Простите, товарищ, возьмите чемоданчик на руки на секунду…», «Уберите, бабуся, драгоценности, не раздавить бы…», «Посторонись, детка, вот сюда, к стенке…», «Ах, какие глазки! С такими глазками, да в такую глубину! Поэтому так темно наверху стало…»

– Стойте, ефрейтор! – крикнул Браслетов. – Вон она!

На топчане под клетчатым байковым одеялом плоско, бестелесно лежала женщина; голова запрокинута, виднелся лишь остренький подбородок и черные волосы, рассыпанные по маленькой подушке. Она, видимо, спала, на руке у нее покоилась головка ребенка в белой шапочке.

– Соня, – тихо позвал Браслетов.

Он пробрался к ней и сел на краешек топчана. Затем легонько притронулся к ее колену и опять позвал. Она, вздрогнув, повернула голову. Усталые веки приоткрыли нижнюю часть глаз, отчего они приобрели странное выражение и странную форму – два темных полумесяца.

– Коля, – произнесла она слабым голосом и без особой радости. – Как ты меня нашел? Тетя Клава сказала? – Он молча кивнул. – Здесь спокойнее. Только тесно. И – точно в склепе… Я все время сплю.

– А Машенька, как она?

– Тоже спит.

– Грудь болит?

– Уже легче…

Он погладил ее колено поверх одеяла и жалостливо прошептал:

– Бедненькая моя, заброшенная, несчастная… Одна ты теперь останешься…

– Почему одна? Вон сколько людей… Не стони, – попросила она мягко.

Браслетов, вспомнив о нас, оглянулся и развел руками, как бы извиняясь за то, что не может принять своих друзей как следует и знакомство с женой происходит в неподходящей обстановке.

– Соня, я не один. Тебя пришли навестить капитан Ракитин, командир нашего батальона, и ефрейтор Чертыханов. Очень хорошие люди. Вот они…

Женщина приподнялась на локте, бескровные губы раздвинулись в улыбке, она кивнула. Чертыханов размашисто кинул руку за ухо, крикнул так, что все находящиеся рядом с испугом оглянулись:

– Здравия желаю! – И, не зная, что еще сказать, прибавил наугад: – Если в чем нуждаетесь, скажите – мигом все доставим.

Усталые веки ее приподнялись, распахнув глаза, излишне большие на этом юном и тонком лице.

– Спасибо, – прошептала она, смущенная тем, что обращает на себя внимание. – Мне ничего не нужно…

– Она у меня скромница, – добавил Браслетов польщенно и тут же прошептал жене: – Может быть, и в самом деле тебе принести что-нибудь?

– Я же сказала, что у меня все есть.

– Да, да, – поспешно согласился он. – Это я так, на всякий случай…

В это время по всему подземелью внезапным порывом вихря пронесся ропот, глухой стук. Люди начали вскакивать со своих мест. Они, замерев, заколдованно смотрели себе под ноги. По цементному полу, омывая ножки топчанов, текла вода. Я заметил, как глаза людей наливались темной жутью, лица дичали, все более теряя осмысленное выражение. Женский, сверлящий душу крик раздробил спрессованную томительную тишину, ударил по натянутым нервам.

– Вода! Спасайтесь! Люди добрые!

В другом конце помещения мужской голос надсадно рявкнул:

– Метро взорвали! Реку прорвало!

Точно всесильная волна смыла людей с топчанов, со скамеек, с чемоданов и потащила к выходу. Слышались редкие вскрики, старушечьи стоны, робкие призывы о помощи и детский плач. Люди вскакивали на топчаны, срывались и падали, опрокидывая их…

Браслетов метался, не зная, что предпринять, как уберечь жену и дочку от опасности.

– Вставай, Сонечка, спасаться надо! – тормошил он жену, руки и губы его дрожали. – Вставай, говорю!

Она встала, тоненькая, испуганная и беспомощная, прижимала к груди ребенка, растерянно смотрела на происходящее; ребенок плакал, но голос его тонул в общем гуле.

Я знаю, что может наделать паника, если ее впустить в свое сердце; она в одно мгновение может превратить человека в животное, она может раздавить, искалечить. Я рванул Браслетова за плечо.

– Оставь ее, отойди! – крикнул я и оттеснил женщину к стене, заслонил спиной. Чертыханов тотчас встал слева от меня. Браслетова я держал за рукав справа. К нам подползла какая-то старушка и вцепилась обеими руками в сапог Чертыханова.

– Милый, сыночек, заслони… – Он отодвинул ее за себя, к стене.

А люди все напирали, лезли, падали.

Вход был наглухо закупорен образовавшейся пробкой, отчаянной, непробивной.

Мимо нас, прорубая себе дорогу локтями, кулаками, коленями, пер здоровенный детина в расстегнутом драповом пальто, мордастый, с железным, навечно спрессованным ежиком волос, с черными дырами вместо глаз – шагал через топчаны, по ногам, по чемоданам, по спинам.

– Немцы тоннель взорвали! – дико орал он, ничего не видя перед собой. – Зальет все! Ловушку устроили!

Я узнал этого человека по железному ежику и по дырам вместо глаз – это он пытался зарезать овцу.

– Прокофий, дай ему в морду! – крикнул я, указывая на орущего мужчину. – Скорей!

Чертыханов отделился от стены – рука его будто вдвое удлинилась, – схватил мужчину за отворот пальто и ударил кулаком в лицо. Мужчина захлебнулся, непонимающе уставился на Прокофия.

– Заткни глотку, зверь, – сказал Чертыханов и ударил его еще раз. Тот сел и – от внезапности, от растерянности, от удара – очумело замигал.

Красноармеец с подвязанной рукой – видимо, раненый – размахивал костылем и кричал:

– Стойте, товарищи! Стойте! Остановитесь!..

Я выхватил из кобуры пистолет и выстрелил вверх. Вслед за мной Чертыханов, сняв с плеча автомат, дал очередь. Брызнула с потолка цементная крошка. Толпа на какую-то секунду смолкла и застыла. И тогда Прокофий крикнул:

– Что вы делаете?! Сами себя убиваете! Тоннель не взорван! Воды нет! Потопа не ожидается!

Люди, оглянувшись, увидели стоящего на топчане вооруженного красноармейца. Исподволь, как бы издалека к ним стало возвращаться сознание.

– Ребятишки бегали за водой и краны не закрыли, – громко объяснил Прокофий. – Вон она течет! Глядите!

Из кранов с шипением хлестала вода, медленно растекалась по полу. Люди оцепенело, завороженно смотрели, как течет вода, и ни один не сдвинулся, чтобы остановить ее, – страх парализовал волю. И тогда маленькая девочка в красных лыжных штанах, приподняв носки, на каблучках, чтобы не зачерпнуть в туфельки воды, прошла по луже и закрыла оба крана. Она внимательно посмотрела на людей и улыбнулась…

Послышались тихие стоны, надсадно плакал ребенок – так плачут дети от боли…

Сверху спустились санитары с носилками. Они уносили пострадавших… Люди возвращались на свои места, несчастные и потерянные от сознания своей слабости, от необходимости скрываться под землей, оберегая жизнь. Искали и разбирали свои вещи, утешали ребятишек, ощупывая их, не ушиблись ли…

Нам надо было уходить, и я сказал об этом Браслетову. Он едва-едва овладевал собой, пряча от нас глаза и старательно вытирая платком вспотевший лоб.

– Спасибо вам, капитан, – проговорил он тихо. – Если бы не вы, я, наверное, лишился бы жены. Нервы подводят, черт бы их побрал!..

Жена его сидела на топчане, покачивала на руках дочку. Паника, видимо, потрясла ее: она едва дышала, измученная до отчаяния.

– Нам придется скоро выступать, Сонечка, – негромко, как бы по секрету сказал Браслетов. – Может случиться, что мы расстанемся надолго… Как ты справишься тут одна, без меня?.. Ума не приложу, как тебе помочь…

Женщина распрямилась, глаза ее округлились, рот сжался, а ноздри затрепетали. В ней вдруг проглянула душа стойкая и гордая.

– Зачем ты ноешь? – сказала она окрепшим голосом. – Что ты все причитаешь? Не нужна нам твоя особая помощь. Мы будем жить, как все. Запомни только, Коля: нам будет намного легче жить, если мы, я и Машенька, будем знать, что ты выполняешь свой долг честно, как мужчина. – Она глубоко и трудно вздохнула, уронив взгляд, щеки заалели – должно быть, стыдилась высказывать мужу горькие слова при посторонних. Потом она добавила более мягко: – Не тревожься за нас, Коля. Мы не пропадем. Мы выживем, честное слово. – Она обязана была приободрить мужа на прощание.

Уходя, я пожал ей руку, маленькую и сильную.

– Мы вас подождем у выхода, – сказал я Браслетову. – Не задерживайтесь.

На Таганскую площадь мы возвращались почти бегом. По мосту ветер проносился со свистом, как бритвой резал глаза. Браслетов, замкнутый и разозленный, шагал, чуть подавшись вперед, подняв воротник шинели. Прокофий следовал сзади него, часто и рывком встряхивая автомат за плечом.

Возле каждого дома стояли молчаливые женщины, вышедшие на ночное дежурство.

А ветер мел, кружил в воздухе черные хлопья сгоревших, когда-то нужных книг.

9

Мы вернулись в батальон к семи часам. Было темно и сыро, ветер приносил реденькие дождевые капли, беспорядочно рассеивал их, и булыжная мостовая на Большой Коммунистической улице отсвечивала, как чешуйчатый бок огромной рыбины… Сырость проникала под шинель. Даже Чертыханов примолк – посещение метро произвело на него тяжкое впечатление…

Лейтенант Тропинин встретил нас на улице. У ворот стоял грузовик, а сзади него – черная эмка.

– Вас ждет майор Самарин, – доложил Тропинин; лучик карманного фонаря на секунду скользнул по моему лицу, по глазам. – Что-нибудь случилось, товарищ капитан? Я еще не видел вас в таком настроении…

– Все в порядке, лейтенант, – сказал я. – Веселый человек сейчас не иначе как сумасшедший…

Чуть заикаясь от волнения, Браслетов спросил:

– По какому вопросу прибыл майор?

– Он мне не докладывал, – ответил Тропинин, направляясь в ворота и не оборачиваясь. Браслетов испуганно замедлил шаги.

В штабе у стола сидел майор Самарин в шинели, но без фуражки, рассматривал карту, поблескивая стеклышками пенсне. Он устало поднялся нам навстречу.

– Хорошо, что вы быстро вернулись. Для вас есть срочное задание, капитан.

– Я слушаю.

– Отберите группу надежных ребят, садитесь в машину и поезжайте по направлению на Подольск, затем на Малоярославец. Проверьте лично: заминированы ли мосты, железнодорожные переезды, виадуки и готово ли все к взрыву. И вообще посмотрите, что делается на дорогах. На каком расстоянии от Москвы находится противник. Генералу Сергееву необходима точная информация. К двадцати четырем часам вы обязаны быть здесь. Я буду звонить. Выполняйте незамедлительно.