Если такъ случается разсуждать даже людямъ взрослымъ, съ зрѣлымъ и образованнымъ умомъ, тѣмъ легче ловятся въ капканъ предразсудка о нравственномъ приличіи ревности юноши и люди полуинтеллигентные. Въ одной изъ статей сборника моего «Столичная бездна») въ этюдѣ «Уголовная чернь», я проводилъ положеніе, что преступленія по несчастной любви особенно часты въ средѣ русскаго мѣщанства, жительствующаго по большимъ городамъ. Тезисъ этотъ, поставленный мною по впечатлѣніямъ нѣсколькихъ процессовъ, почти апріорно, съ малымъ количествомъ опытовъ и наблюденій, оказался, однако, въ соотвѣтствіи съ данными уголовной статистики, что указалъ мнѣ въ письмѣ такой авторитетный криминалистъ, какъ А. Ѳ. Кони. Любопытно, что, когда Островскому понадобилось написать русскаго Отелло, онъ взялъ Льва Краснова тоже изъ мѣщанской среды. Всего опаснѣе въ ревности – по дѣйствительной ли страсти, по долгу ли приличія – сумеречная полоса, переходная отъ народа къ привилегированнымъ классамъ, уже утерявшая міросозерцаніе мужицкое «отъ сохи», и еще не обрѣтшая міросозерцанія культурнаго. Вмѣсто послѣдняго, для нея мерцаетъ лишь внѣшній, лживый, мишурный призракъ его, и она ползетъ вслѣдъ призраку, какъ за блуждающимъ огонькомъ, въ какую только онъ ни поманитъ пропасть… Однажды я посѣтилъ въ домѣ сумасшедшихъ приказчика, отданнаго на «длящуюся экспертизу»: онъ покушался убить свою любовницу. Я зналъ эту исторію и зналъ, что дѣвушка, которую онъ чуть не зарѣзалъ, была ему совсѣмъ не дорога, онъ тяготился связью, и любовница его подозрѣвала это. Такъ что даже, можетъ быть, съ горя отъ охлажденія этого, она и стала любезничать съ другимъ приказчикомъ, чѣмъ и вызвала катастрофу. – Скажите, пожалуйста, П***, – спросилъ я, выяснивъ изъ разговора съ нимъ, что дѣло имѣло именно такую нравственную обстановку, a не иную, – зачѣмъ же вы ва стѣну-то подѣзли? что васъ толкнуло подъ руку? П*** потупился.
– Товарищи засмѣяли, – сказалъ онъ.
– То есть?
– Издѣвались очень. Особенно Батистовъ Вонифатъ. Вотъ, говоритъ, ты въ гимназіи два класса былъ и романы изъ библіотеки читаешь, a образованныхъ чувствъ y тебя нѣтъ. Развѣ образованный, который интеллигентъ, попуститъ, чтобы Машка съ Иваномъ Абрамовымъ хвостъ трепала, поругая любовь и попирая сердце? Нѣтъ, образованный интеллигентъ должонъ проклясть рокъ судьбы и вонзить кинжалъ… А тебѣ – коленкоръ мѣрять, a не любовь питать; ты чувствъ чести недоумѣваешь. Ну, я и того… вошелъ въ настроеніе.
Недавно я перечитывалъ «Врача своей чести» Кальдерона. A знаете ли, вѣдь эта «драма о ревности» – совсѣмъ не о ревности. Герой ея, по чувству, также равнодушенъ къ женѣ своей, какъ П*** – къ Машкѣ, которая трепала хвостъ съ Иваномъ Абрамовымъ. Это – драма о человѣкѣ, считающемъ себя обязаннымъ питать ревность, «вошедшемъ въ настроеніе». Жалкаго П*** ввелъ въ настроеніе Вонифатъ Батистовъ, a великолѣпнаго дона Гутьэреса – складъ кастильскаго общества, который указалъ ему, – какъ нравственный долгъ, – приличіе убить жену, хотя и невинную, и неслишкомъ любимую, по одному лишь подозрѣнію въ связи съ инфантомъ. И оба – какъ недалекій, темный прнказчикъ, такъ и блистательный грандъ Испаніи – увы! – родные братья по чувству. И, если бы не было въ Испаніи дона Гутьэреса, быть можетъ, небыло бы и П*** въ Россіи. Потому что условности романтической ревности внѣдрились въ Вонифатовъ Батистовыхъ и К° именно отъ дона Гутьэреса, размѣненнаго на алтыны и семитки въ бульварной уголовной литературѣ, съ запада навѣянной скверными переводами со скверныхъ подлинниковъ.
По природѣ русскій человѣкъ совсѣмъ не ревнивъ, ибо онъ весьма мало буржуа, a ревность, слагающаяся изъ института пріобрѣтенія и охранительной боязни за собственность, несомнѣнно буржуазное чувство въ основѣ своей, какъ бы его ни облагораживали съ поверхности. Великолѣпное tue la! Александра Дюма совсѣмъ не въ нравахъ русскаго народа, который, на днѣ своемъ, заявляетъ о невѣрныхъ женахъ, что «тѣмъ море не испоганилось, что собака воду лакала», a на верхушкахъ своего ума, чувства и нравственнаго развитія, устами величайшаго своего поэта, высказалъ величайшій кодексъ своихъ любовныхъ отношеній къ женщинѣ:
Я васъ любилъ. Любовь еще, быть можетъ,
Въ душѣ моей угасла не совсѣмъ.
Но пусть она васъ больше не тревожитъ,
Я не хочу печалить васъ ничѣмъ.
Я васъ любилъ безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томимъ,
Я васъ любилъ такъ искренно, такъ нѣжно,
Какъ дай вамъ Богъ любимой быть другимъ.
Согласитесь, что отъ этого восьмистишія – цѣлую пропасть перешагнуть надо, чтобы восклицать, вмѣстѣ съ Отелло: