Общение человека с демоническим существом, понятное дело, возможно только при том условии, если обе стороны вполне удовлетворительно одна другую понимают. Развитие магии и параллельный рост требований, к ней предъявляемых, могучий рост античной государственности и культуры, осложнение житейского уклада и случаев в нём, когда смертному требуется религиозное вмешательство в быт его, нужны советы и помощь сверхъестественной силы, вызвали соответственный прогресс и в развитии магии. К векам империи, как говорено уже и ещё будем иметь случай говорить, старые оракулы замолчали или ослабели. Одна из многочисленных причин к тому, конечно, – отсталость их первобытного волшебства: цивилизация широко и пёстро шла вперёд, а культ замкнуто и консервативно стоял на месте, жреческое откровение оказалось позади своей философствующей паствы и стало ненужным ей. Простые «да» и «нет» из уст внемлющего бога уже не удовлетворяют мистически настроенного верующего. Обращаясь к демону, неопифагореец или неоплатоник хотят беседовать с ним, как с неким божественным юрисконсультом. Додонский звон, двусмысленные каламбуры дельфийского бога, сон в пещере Трофониевой никому не нужны более. Попытка Юлиана восстановить антиохийский оракул Аполлона Дафнийского кончилась полнейшею неудачею, а между тем никогда ещё не занимались магией и гаданием о будущем усерднее, чем в эти годы, – во второй половине четвёртого века. В самом непродолжительном времени после неудач Юлиановых, Валентиниан и Валент объявляют преследование магии, – со всею энергией, жестокостью и пристрастием, свойственными гонениям религиозным. Легенда об одном из процессов этого гонения показывает, что магический кружок искал, чрез гадание кольцом, привешенным свободно качаться между буквами алфавита, узнать имя своего будущего государя, преемника Валентова. Успели определить только начало имени «Феод…», что дало Валенту повод убить влиятельного вельможу-язычника Феодора и, быть может, ещё нескольких несчастных с именами, начинавшимися злополучным «Феод…» Судьба, как известно, всё-таки, сделала своё дело, и преемником Валента оказался испанец Феодосий Великий. Это эпоха, когда пророческие аллегории, метафоры, намёки уже недостаточны. Даже христианские писатели, в полемике с языческими, употребляют такие странные аргументы, как подложное стихотворение Сивиллы с акростихом имени Иисуса Христа. Век требует, чтобы религия стала чем-то вроде положительного и прикладного знания. Мистерии и магическое демонослужение, обещающее в телетах своих непосредственное общение с божеством, делаются упованиями всех религиозных людей, которые не примкнули к христианству. Маг – феург, берущийся познакомить адепта с демоном или богом посредством таинственных обрядов очищения, мистагог и фауматург окончательно затмевают, побеждают и отстраняют от влияния на общество жреца, устарелого чиновника устарелого духовного ведомства. Человечество учится, во множестве новых религий и теософических систем, благоговейно трепетать пред Единым Богом и дерзко управлять незримыми силами творения, образующими таинственную лестницу совершенствования от материи к духу, от плоти к Божеству.

Развитие и международность магии выдвинули вперёд вопрос о языке демонических существ, ей покорных. Здесь необходимо опять обратиться к глубинам иудаизма. Влияние иудейской мысли на греко-римский мир в конце римской республики и в первые века империи было очень значительно. Прозелитов своих иудаизм имел во всех важных центрах империи и во всех слоях общества, – до императрицы Поппеи Сабины включительно. Накануне своего рокового восстания при Нероне иудеи были модными людьми в Риме. От них ждали чего-то великого, неслыханного, каких-то новых судеб миру. Нерону было предсказано великое восточное царство со столицею в Иерусалиме. Мир волновался смутными мессианскими ожиданиями: великий свет, могучий властитель должен воссиять на Востоке, поднявшись из Иудеи. Известно, что многие видели Мессию в Веспасиане. Понятно, что, при таком настроении общества, каждый иудей, тем паче образованный, являлся в нём существом загадочным, мистическим, с будущностью, чреватою событиями. Настроение поддерживалось тем, что первый век нашей эры – действительно, блестящая пора национального гения иудейского, когда из недр его хлынули потоком такие мощные и разнообразные учительские силы, как апостольская проповедь, Филон, первые гностики и т. д. Иудей стал слагаться в воображении и представлении народном в человека, который знает какую-то особую религиозную истину, скрытую от всех других. Ясно, что, при таких данных, магия века должна была очутиться в иудейских руках по преимуществу. Иудейские гоэты и гадалки кишат в народе, а Симон из Гиттона, Элеазар и им подобные магические авторитеты поселяются во дворцах, влияют на аристократию и философов. Теоретические поиски религиозной истины в эту эпоху были почти окончены вчерне. Все философско-теологические системы, сводясь в тех или других компромиссах к Платону, признают Бога единым, развивают в тех или других формах и с теми или другими оттенками учение о божественной триаде, слагают величественную догму Логоса, – в высшей теологии, а в практическом, земном её, так сказать, подотделе принимают гипотезу ангелического и демонического посредничества. Насущный вопрос, истекающий из этих выводов, – утилитарное искание религиозной силы. Так как почти единодушно было решено, что на волю Верховного Существа, каково бы оно ни было, человек не в состоянии оказать ни малейшего давления, то задача сводится к изобретению способов влиять на его «сатрапов» и «проконсулов» – ангелов и демонов. Это изобретение шло вперёд ощупью, вырабатывая сложную демоническую «феургию». Ни один маг не настаивал на конечной непогрешимости своего знания настолько твёрдо, чтобы не освежать его новыми формулами, обрядами и даже принципами, буде таковые наплывали откуда-либо в жизнь, и утверждалось в обществе мнение о их большей против прежних силе. Гордость иудеев своею исключительною религией, национальная замкнутость и брезгливость их вели к тому, что «народ избранный» ненавидели все племена земные и, по закону и предчувствию взаимности, считали его ненавистником всех народов земных. Но, вместе с тем, распространялась и широко утверждалась в народах уверенность, о которой мы только что говорили, – что религиозные тайны, помогающие иудеям, на зло всеобщей к ним антипатии, сохранять своё политическое существование и общественное устройство, особенно властны и могучи. Припомним смущение, невольно охватившее победоносных римских солдат, когда они взяли приступом храм Иерусалимский и – стали пред ним в суеверной нерешимости, не смея проникнуть в таинственную твердыню; их радостно изумило, когда какой-то сорви-голова, «как бы по внушению бога», швырнул внутрь грозного здания роковую головню и дерзким поступком одного точно снял волшебные чары со всех. Вот почему языческий маг изучал иудейскую кабалу и волшебные книги, якобы писанные Ноем, Хамом, Авраамом, Иосифом; вот почему он заклинал воздушное демоническое воинство именами Ягве, Адонаи, Себаофа, Баруха, Авраама, Израиля, ангелов и даже просто бессмысленными и исковерканными еврейскими словами, будто бы выхваченными из священных Моисеевых книг, – едва ли не с большею надеждою, чем именами Зевса и олимпийцев.

Служители смешанного эллино-иудейского магического культа были особенно многочисленны в Самарии, которую христианство справедливо считает рассадником древнейших своих ересей, корнем гностицизма. Когда Иисус Христос явил Себя в Палестине, местные маги поспешили испробовать демоническое воздействие Его имени, не спеша, однако, к Нему обратиться. Их интересовало чудо, а не учение, сила, а не правда. Заподозрив, что в группе учеников, образовавшейся вокруг Иисуса и продолжавшей затем Его проповедь, практикуется какой-либо новый заклинательный секрет, они пытались купить его у апостолов за деньги, как свидетельствует знаменитый эпизод в «Деяниях» о Симоне волхве из Гиттона. Другой волхв Бар Иисус предлагает апостолу Павлу состязание в магическом искусстве, как некогда египетские жрецы соперничали с Моисеем пред лицом фараоновым. Третий фауматург, Менандр Самарийский, старался затмить христианские обеты бессмертия души посулами бессмертия телесного, – и, к удивлению, имел доверчивых последователей, не разубедившихся даже смертью самого ересиарха и его непосредственных учеников. Секта Менандра существовала более двух столетий. Относительно псевдохристиан, удачно обращавших в свою пользу имя Христово, не следуя Христу, сам Спаситель высказал мнение весьма снисходительное: «Кто не против нас, тот за нас». Но век апостольский и позднейшие новообразования церкви не подражали этой божественной мягкости, так как тройственное слияние в ересях самарийского происхождения начал христианских, иудаического предания и магии создало могучие гностические расколы, вооружённые сложными философскими системами «лжеименного знания», более опасными для христианского единства и правоверия, более соблазнительными, чем самый грубый и пёстрый политеизм. Гнозис рождает Сирия, развивает Александрия, впитывает Рим. Известно, что язычники относились к гностикам снисходительнее, чем к другим христианам, быть может, видя в них не столько христиан, сколько просто, так сказать, христианствующих магиков, ищущих в тайнах христианства дополнения к науке халдеев, к секретам Египта и к еврейской кабале.

Итак, в представлении эллина-римлянина, истинно сильный и властный маг есть, по преимуществу, еврей. В связи с этим, установилось мнение, что из языков земли ангелы владеют только еврейским, как древнейшим. О древности еврейского народа и языка шли в первом веке пылкие споры, известные по усердной защите своих единоверцев Иосифом Флавием в его апологии против Апиона. При такой скудости лингвистических познаний воздушного воинства, заклинания, могучие на еврейском языке, могли оказаться совершенно бессильными на языке греческом или латинском. Ориген, в рассуждении о магической силе имени, идёт ещё дальше. «Если бы имена были даны произвольно, тогда демоны и другие нам неведомые силы не отозвались бы на заклинания тех лиц, которые не знают их самих. В действительности же, по неизвестной нам естественной связи между именем и называемым существом, явление призываемых совершается чрез возглашение известных звуков и слогов, и известных имён мягко или с придыханием, с соблюдением долготы или краткости». Таким образом, даже недостаток в акценте заклинателя мог повредить успеху его чар. Понятно, что, при подобном педантизме условий, маг из кровных евреев должен был иметь большую к нему веру и больший на него спрос, чем маг, только знакомый с еврейским языком и еврейскими формулами. Помимо этого суеверия, содействовали магическому превосходству иудеев и другие причины, психологические и бытовые. Необходимо принять в соображение, что феург-иудей обыкновенно принадлежал к умственной аристократии своего племени. Занятие магией было сурово осуждено и запрещено законом Моисеевым, строго обязательным для массы народной во все века. Исключения из правила или, лучше сказать, терпимые его нарушения, наслоившиеся исторически и, в особенности, под влиянием плена Вавилонского, были компромиссами в уважение избранного гения или исключительного общественного положения известных лиц. В трактате Санхедрин Вавилонского талмуда и в трактате Менахот говорится: «члены Санхедрина должны быть сведущи в науке магии и в языческом богословии». Великая школа Гамалиила, в которой учился апостол Павел, делилась на два факультета: пятьсот юношей изучали святой закон, а другие пятьсот – эллинскую мудрость. Трактат Гемары Вава-Катта объясняет это исключение высоким положением Гамалиила при дворе государя: на эллинском факультете его школы юноши готовились к придворной и дипломатической карьере, либо к ответственным постам теократическим. По мнению многих, под эллинскою мудростью в данном случае должно понимать не писания греческих поэтов и философов, но сочинения иудеев-эллинистов, плоды греко-иудейского философского общения в Александрии. Если так, тем сильнее должна была просачиваться в лекциях Гамалииловой школы феургическая струя: не в первый раз уже повторять мне, что Александрия для магии вторая родина. Из всех этих подробностей следует, что иудей со светским, эллинским образованием, тем более сведущий в магии, не был, что называется, первым встречным. Это человек хорошего происхождения, хорошего воспитания, порядочный для любого общества, почтенный уже сам по себе, помимо высших знаний, им таимых. Это посланник, как Филон, это член посольства, как Иосиф Флавий. Прибавим к этому, что в раввинскую школу высшей мудрости, вроде Гамилииловой, ученики принимались не зря, но с строгим разбором характера и умственных способностей. Прибавим к этому, что пытливость ума и сила воображения, увлекающие учеников за прямые практические цели учения, чтобы предать их отвлечённому умозрению, бросить их на путь реформы богословской ли, философской ли, социальной ли, – обыкновенно, даются в удел способнейшим, наиболее впечатлительным и вдумчивым натурам, мощно возвышающимся над умственным уровнем своих сверстников. В лице иудеев, являвшихся в Рим с новыми религиями и мистическими учениями, Рим, действительно, встречал гигантские умственные силы, которых влиянию, по мере сближения с ними, не мог не поддаваться, которых воззрения не мог себе не усвоять, даже презирая их родину и источник. Достаточно того, что Рим единовременно был ареною религиозной пропаганды двух таких иудейских сил, как апостол Павел и Симон Гиттонский, чтобы простою оценкою их понять, почему древность пришла к убеждению, будто для разговора с духами надо владеть иудейским языком.

Между собою ангелы пользуются особым таинственным наречием, мнимые отголоски которого обильно предлагают любителям таинственного гностическая и магическая литературы. При охоте разбираться в диких звуках этой пёстрой тарабарщины, в ней иногда можно найти анаграммы и тайнопись божеских или ангельских имён и качеств. В четырнадцатой главе первого послания к Коринфянам ап. Павел предупреждал верных от злоупотреблений «глоссолалией», вдохновенным даром проповеди на разных языках. Церковь от этого опасного дара отказалась очень рано, предоставив его, как сомнительное наследство, разным мистическим сектам, преемницам гнозиса первых веков, иллюминатам и экстатикам. Глоссолалия сектантская, существуя до нашего времени, представляет собою бессвязный набор слов и рифм, среди которых многие совершенно бессмысленны и не принадлежат ни к какому языку. Таковы пресловутые вещания духом древнего монтанизма, современной хлыстовщины. Вот подобные-то курьёзные сочетания произвольных звуков, порождённые экстазом действительной или притворной «глоссолалии» в радениях восторженных мистиков, и принимались древними теософами, как эхо языка ангелов. Во множестве перейдя от сектантов к магикам, как феургам, так и гоэтам, они благополучно пережили ряд веков и снова становятся известными нашему времени в формулах некоторых сект, ныне разнообразно оживающего, оккультизма. Мистическая буква, неуклюжая и бессмысленная, тысячелетиями переживает таящийся на дне её дух смысл. Чувственные мистерии земледельческой триады богов-производителей, Матерь богов, Адонис и Венера, Аттис и Кибела, Озирис и Изида, очень древние покойники и крепко спят, глубоко зарытые под руинами своих храмов. А, между тем, следствия судебные по хлыстовским и скопческим делам показали, что вопли, некогда оглашавшие празднества «умерших богов», продолжают звучать на радениях русских раскольников-изуверов. «Эван, эвое, эйа», которым вакханки звучно аукались с горными нимфами Киферона, раздаются теперь под бревенчатым потолком какой-нибудь избушки на курьих ножках, на потайных задворках сектантских селений, из уст тёмных, как ночь, искажённых людей.

Поэтическое вдохновение, божественное в религиях, принимающих мифологические поэмы, как свои священные и основоположные книги, стало делаться подозрительным человечеству задолго до христианской против него реакции. Можно сказать, что уже первое слово греческой философии было направлено против поэтов, их мифологии и вредного влияния на религию и нравы. Элеат Ксенофан яростно опровергал и высмеивал Гомера. Платон изгнал поэтов из своей «Республики». Положение, что боги и религия оклеветаны поэтами, было общим в образованном обществе конца римской республики, даже в греческих государствам и городах. Люди эллинского образования и воспитания с завистью говорят о чистоте скучной и сухой гражданской религии Рима, в которой нет ни распутства и преступлений Зевеса, ни беснований Геракла, «не рассказывается, будто Уран был изувечен своими сыновьями, будто Сатурн пожирал своих детей из опасения, чтобы они не свергли его с престола, и будто Юпитер, в свою очередь, изгнал Сатурна из его царства и заключил его в темницы тартара». Ещё раз надо повторить твёрдое правило: римская религия была системою гражданской этики, без мифологических прикрас. «В твоём прошлом нет ничего такого, за что твоей истории следовало бы краснеть», – говорит Проперций в стихах, противополагающих бедную и сухую символику римских верований пёстрому богатству греческих мифов. Соответственное место у Вергилия: «Наши поля не были вспаханы быками, выдыхавшими пламя из ноздрей; их никогда не засевали зубами чудовищной гидры, и никогда из нашей почвы не вырастала внезапно жатва воинов с шлемами и копьями». Трезвость воображения и твёрдая уверенность, что бог должен быть лучше человека, а, следовательно, не могут быть присущими ему те же пороки и злодейства, что пятнают род человеческий, отличают римскую богословскую мысль с самого раннего её проблеска. Теория Эвгемера имела в Риме блестящий успех, и древнейший поэт римский – Энний, был его пылким пропагандистом и последователем. Варрон, Цицерон, Лукреций вели ожесточённую идейную войну против грубых политеистических форм. Мы знаем, что они имели сочувственников в жречестве: знаем также, что римское правительство, охотно включая пришлые божества в списки союзных римскому народу, тем не менее не впускало их в черту города и очень неохотно, до времён империи, дозволяло официальное отправление их культа, в уровень с национальными богами. Даже культ Сирийской Богини, при всём суеверном поклонении ей народа, был принят в Риме с резкими ограничениями, и римским гражданам воспрещено было увечить себя, чтобы зачислиться в скопческую орду её жрецов. Умнейшие люди государства с отвращением смотрели на вторжение антропоморфической мифологии в понятия черни и с удовольствием вспоминали времена первобытной религии, когда храмы стояли без кумиров. Не только прихотливая греческая, но даже и скромная национальная религия казалась философам чересчур загромождённою грубыми пережитками старинного суеверия и половой патриархальности, которую цивилизация выродила в разврат. Цицерон жалуется, что на долю его, как правительственного лица, выпало устраивать игры в честь Флоры, празднества которой отличались грубою распущенностью, бесстыдством, пьянством. Вину за все эти тёмные привносы, омрачившие народное богопознание, дружно взваливали на греческую поэзию и эллинскую цивилизацию. Вера о злобном демоническом вмешательстве в творчество Гомера и Гесиода родилась гораздо ранее христианства, которого апологеты подхватили её, как модное оружие полемики, и блестяще ею воспользовались. Ненависть к языческой поэзии в победоносной церкви после реформы Константина была тем сильнее, что это время в неоплатонизме началась попятная, демократическая реакция, стремившаяся, через демонизм, соединить сокровенные тайны Логоса с многобожием суеверной черни, с политеистическою мифологией и храмовым обрядом. Наиболее реальным и последовательным показателем таких попыток к житейскому компромиссу философии с предрассудком явился, как известно, Юлиан Отступник. Умирающее язычество пользовалось демоническою теорией, чтобы отчасти доказывать боговдохновенность Гомера и Гесиода, отчасти, чтобы извинять боговдохновенным поэмам и истолковывать пестрящие их неприличия. А в христианстве демоны, устами бесноватых, признавались экзорцистам, что они те самые, которые говорили некогда через древних поэтов, творцов античной мифологии. В эту пору Вергилий, долгое время почитаемый чуть не святым «языческим пророком» и впоследствии восстановленный в этом достоинстве католицизмом Возрождения, начал перерождаться народными легендами в страшного волшебника, в Фауста на античный лад. В эту пору бл. Иероним видел во сне, будто Иисус Христос приказал ангелам высечь его за любовь к Цицерону. В эту пору надменный сатрап-епископ Феофил опустошил библиотеку храма Сераписа. В эту пору сложились мнимые «Постановления Апостольские», проклинающие любителей светской литературы. В эту пору погублены монашеством списки языческих полемистов. Выше говорено, что жреческая наука не может быть судима нами потому, что от неё ничего не осталось, кроме сочинений общедоступных, популярных, «обиходной рецептуры», публикованной для масс, а не для ближайших адептов культа, посвящённых в более интимные тайны знания. Нельзя изумляться тому, зная жестокие истребления, каким подвергались от христиан издания древних авторов именно в главнейших центрах образования и жречества. И это началось очень давно. Известен эпизод «Деяний Апостольских» о семи неудачных бесозаклинателях эфесских, которые, по примеру многих своих товарищей, призывали на злую силу имена Иисуса Христа и ап. Павла, но злой дух возразил им: «Иисуса знаю, и Павел мне известен, а вы кто?..» И затем бесноватый избил их, ограбил и выгнал из дома. Случай этот, огласившись в Эфесе, вызвал сильное движение против магии. «Из занимавшихся чародейством довольно многие, собравши книги свои, сожгли пред всеми, и сложили цены их, и оказалось их на пятьдесят тысяч драхм». Таким образом, простой случай, далеко не из самых крупных событий текста «Деяний», попавший в летопись Луки лишь как бы мимоходом, только ради характеристики, «с какою силою возрастает и возмогает слово Господне», способствовал, однако, уничтожению целой магической библиотеки. По этому эпизоду легко судить, какие широкие размеры должно было принимать книгоистребление при правильно организованных гонениях на магию, вроде Валентова, о котором сообщают Аммиан Марцеллин, Зосим, Евнапий.

За нахождение у кого-либо магической книги следовала смертная казнь. Поэтому их сбывали, кто как и куда мог. Юный Иоанн, впоследствии Златоуст, выудил однажды подобную книгу в реке и едва остался жив от страха, потому что вблизи стояли полицейские солдаты. В гонении этом исчезло почти всё, что написали неоплатоники и христианские гностики, против знания которых оно и было предпринято. Казнь языческой книги, языческой статуи и языческого здания стала богоугодным делом. Конец четвёртого, пятый и шестой века жгут и истребляют языческую и еретическую литературы с ревностью, достойною лучшего применения. Папа Григорий Великий уничтожает всюду, где может, списки Цицерона и Тита Ливия. Предание приписывает ему гибель знаменитой римской библиотеки Аполлона на Палатине. Защита папы Григория от этого обвинения Грегоровиусом слаба. Неизвестно, куда исчезли библиотеки Ульпиева и Августова. На все средние века установлен непоколебимый католический принцип: кто изучает светскую науку и литературу, – оскорбляет тем религию, – «имя Христа и имя Зевса не могут получать хвалу из одних и тех же уст». Обладатель античных знаний – поворотник к язычеству, еретик, колдун. Невежество о прошлом возводится в обязанность. Знание древнего мира умерло с Боэцием под топором гота или кончило самоубийством вместе с последними академиками афинскими, поставленными вне закона Юстинианом.