Путь скорби (Via Dolorosa)

– Сейчас погреем тушёнку и поешь, – сказал капитан и отошёл к томящейся в углу буржуйке.

Неловко обхватив руками большую алюминиевую кружку, Сёма стал жадно пить, никогда ещё вода не казалась ему такой вкусной, она была сладкой, прохладной и такой замечательной, что мальчик зажмурился от удовольствия. Выпив почти половину, Сёма отодвинул кружку и придвинулся поближе к столу. Капитан уже нёс снятую с буржуйки большую открытую банку тушёнки, от которой шёл такой аромат, что Сёмин желудок громко заурчал от предвкушения. Поставив на стол угощение, капитан достал из вещмешка буханку чёрного хлеба, отрезал огромный ломоть и стал поверх него укладывать большие куски тушёного мяса. Горячий мясной сок обильно пропитывал хлеб, добавляя к своему аромату ещё и вкуснейший запах ржаного хлеба. Закончив, капитан осторожно передал угощение мальчику и сел напротив. Сёма ел это чудо и не верил своему счастью, свежая чистая вода и этот хлеб, весь пропитанный соком, с большими кусками волокнистого ароматного мяса, доставляли мальчику небывалое наслаждение.

Капитан с улыбкой смотрел, как Сёма уплетает ужин, и, когда мальчик закончил есть, протянул ему руку и сказал:

– Будем знакомы! Я – капитан Завьялов, для тебя дядя Андрей, а как тебя звать?

Сёма очень серьёзно пожал руку капитана своей маленькой детской ручкой и ответил:

– Меня зовут Сёма, меня мама так зовёт, а папа звал Семён, а сестра никак не зовёт, она не умеет разговаривать.

Капитан улыбнулся.

– Ты знаешь, где твои родители, Семён?

– Нет, я отстал от мамы, когда начали бомбить, они с сестрой… я не знаю где. А папа давно уже на фронт ушёл. Мы хотели уехать, но бомбить стали, и я потерялся. Когда я пришёл к реке, они уже уплыли. А потом самолёты стали в них стрелять.

– Понятно. – Капитан печально покачал головой, а про себя подумал, что если мама и сестра мальчика попали на ту баржу, то они вполне могли погибнуть. Из нескольких сотен человек фашисты убили больше половины, некоторые погибли от пуль, другие от страха прыгали в воду, где тонули. Всё это мальчик видел, но вряд ли до конца осознал, что происходило в действительности. Искать сейчас семью мальчика невозможно и бессмысленно.

К столу подсел большой человек в чёрном бушлате. Сёма на мгновение испугался, человек выдвинулся из темноты так неожиданно, что мальчику показалось, что это тот самый ворон, которого он недавно видел. Только огромный и ставший вдруг человеком.

Не заметив реакции Сёмы, Завьялов представил человека в чёрном бушлате.

– Познакомься, это капитан Егоров, он командует катером. Он заберёт тебя и отвезёт на другой берег.

Сёма неуверенно кивнул. Егоров протянул через стол свою огромную руку, и мальчик опасливо протянул свою. Осторожно пожав детскую ручку, капитан ободряюще улыбнулся и сказал:

– Не дрейфь пацан, зачислим тебя юнгой, будешь ещё бороздить моря-океаны.

Тепло блиндажа, сказочный ужин – всё это вдруг стало таким мягким, дремотным. Сёма почувствовал, что его несут, и вот он уже на деревянном настиле, укрытый шинелью, сытый и согревшийся, почти спит. Единственно, переживание за маму и сестру не давали Сёме совсем заснуть, и как только он пытался провалится в чарующее мягкое нутро сна, мысль эта выкидывала мальчика на поверхность. Так и он и болтался от сна к яви, то засыпая, то вздрагивая и просыпаясь от тревожных своих мыслей.

В один из таких моментов Сёма увидел, как плащ-палатка на двери вздрогнула, и услышал, как по доскам на земляном полу цокают большие птичьи когти. Привстав на кровати, Сёма увидел того самого огромного ворона, сидящего на развалинах дома. Птица деловита подпрыгнула на стол и огляделась. Мальчик был поражён этой величественной осанкой, этим осмысленным взглядом, поражён и околдован, он поднялся на, ноги подошёл совсем близко к птице. Ворон внимательно следил за человеком, не делая попытки улететь, только смотрел и ждал. Словно повинуясь мысленной просьбе, Сёма открыл лежащий на столе вещмешок, достал полукруг чёрного хлеба, отломил большой кусок и положил перед гостем.

Ворон наклонился, внимательно осмотрел угощение и подобрал клювом небольшой, отломившийся кусочек. Протянув руку, Сёма осторожно погладил седые перья на шее птицы, потом смелее погладил блестящую чёрную спину. Ворон не отпрянул, напротив, он замер, прикосновения человеческих рук были необычны и приятны для него.

На улице зашумели. Ворон схватил весь подаренный кусок хлеба, блеснул на Сёму чёрным агатом своих глаз и в два прыжка исчез из блиндажа.

Сёма забрался под шинель и уже сквозь дремотную полупрозрачность услышал, как в блиндаж вернулись молодые лейтенанты, те самые, что подобрали его на берегу. Сёма хотел подняться, снова поздороваться, поблагодарить их, но не мог, полусон крепко держал его в теплоте нагретой телом шинели.

На столе вновь была разложена карта, и теперь уже все четверо склонились над ней. Завьялов указывал на цветные линии и внушительно говорил присутствующим:

– Коновалов, займёте позицию здесь и будете контролировать весь этот фланг. Пулемёт установите сами по обстоятельствам. Но помните, немцы будут подавлять вас огнём миномётов и артиллерии. Маневрируйте и выбирайте позиции с умом.

Послышался шелест бумажных листов, потом фигуры у стола задвигались, заплясали тени на стенах укрытия.

– Вы, Захарин будете при мне, огнемётчики потребуются вот здесь.

Капитан перегнулся через стол и указал точку на карте.

– Но только после того, как мы отобьём атаку немцев. Они пойдут здесь и, возможно, здесь. Больше проходов нет, хорошо, если на наши минные поля, но даже если будут обходить, мы их встретим. А потом я дам вам задачу, но помните, что действовать будете только по моей команде и вот здесь.

Раздался мерный стук карандаша по бумаге. Тени снова заплясали, задвигались. Коптящая гильза-светильник заиграла пламенем, потревоженным движением воздуха. В блиндаж кто-то спустился:

– Товарищ капитан, немцы начали атаку.

– Чёрт! – Люди в блиндаже задвигались, замелькали тени на стенах. Голос Завьялова звучал встревоженно.

– Вы уверены? Они никогда ночью не атаковали.

Уставший, немного испуганный голос:

– Они весь вечер стекались в овраг, вот здесь. Охранение их прозевало. Потом молча стали просачиваться на наш фланг, пока их не заметили. Одновременно здесь и здесь началась атака с фронта.

– Какие силы участвуют?

– По оврагу прошло человек триста, и два батальона атакуют с фронта.

– Коновалов, веди своих людей сюда, обойди их с тыла и прижми огнём. Захарин, выдвигайся к оврагу, вот сюда. Не давай прорваться к берегу. Я на командный пункт.

Плащ-платка, закрывающая проход в блиндаж, зашуршала, пропуская выходящих.

– Глеб, – Завьялов обратился к Егорову, – мы тебе посветим хорошенько вот на этом участке, когда прижмём. Накроешь гансов?

– Конечно! Я пацана тогда заберу, пусть со мной будет, у меня безопасней.

– Добро!

Сёма почувствовал, что его подняли и несут. Холодный ночной воздух неприятно, до лихорадочной дрожи принизывал тело мальчика. Зарывшись лицом в бушлат Егорова, Сёма почти равнодушно слушал, как яростно стрекочет и лопается хлопками разрывов ночная атака. Он уже спал, когда Егоров поднялся на борт катера и передал мальчика старшему матросу.

Всю ночь громыхал и искрился бой на берегу. Катер маневрировал вперёд и назад, громыхали зенитные орудия и пулемёты, но Сёма только изредка, когда взрывная волна подкидывала катер, окатывая его тоннами речной воды, приоткрывал глаза, но тотчас же снова погружался в сон. Ни грохот орудий и пулемётов катера, ни скрежещущий стук осколков и пуль о борта и палубу, ни крики и команды экипажа, ничто не могло вырвать мальчика из спасительного сна.

Несколько раз подходил к Сёме старый моторист Потапов, клал руку на плечо мальчика, проверял дышит ли ребёнок, качал головой и уходил к своим механизмам.

Сёма проснулся только утром, когда бой давно закончился, а катер скрылся в одном густо поросшем по берегам притоке. Слышались торопливые шаги, стучали молотки, шуршали и переговаривались люди. Шла работа по восстановлению. Катер латали, заряжали орудия и пулемёты, заправляли баки. Мальчик достал из-под койки ботинки и, зашнуровав, стал выбираться на палубу.

Капитан Егоров курил, облокотившись на леер, и всматривался в тяжёлое, набрякшее свинцом небо. Низкая облачность давала возможность передохнуть от постоянных налётов, хотя ветер с севера должен был разогнать тучи уже к вечеру. А значит фашисты обязательно появятся и вечером, и ночью. Увидев мальчика, Егоров улыбнулся:

– Ну, ты брат, горазд поспать, настоящий флотский парень, и пушкой тебя не разбудишь.

Капитан подошёл, и обняв Сёму, повёл его на кухню.

– Пойдём, пообедаем, проголодался небось. Меня можешь звать дядя Глеб.

Когда с обедом было покончено, Егоров снова закурил и, внимательно посмотрев на Сёму, спросил:

– Как тебе? Не страшно было?

Мальчик отрицательно покачал головой.

– Нет, я уже привык. Нас каждый день бомбили, и сестрёнка плакала сначала, а потом и она привыкла. Мама сказала, что ей на ушки давит.

– А прятались вы где?

– Мы сначала в подвал спустились, но немцы очень сильно бомбили, и тогда мы ушли в другой дом, ближе к берегу. Там люди ещё были. Сначала все делились, а потом еды совсем не стало. Кто-то ходил наверх и приносил иногда, но всем не хватало. А потом сказали, что можно через реку переплыть на пароходе, и мы пошли к берегу. Много людей вышло из других подвалов. Но некоторые не пошли, не захотели, они говорили, что всех нас убьют самолёты.

– Понятно. – Егоров затянулся и выпустил из носа большой клуб табачного дыма.

– У тебя есть кто-нибудь? Куда тебя можно отправить?

Сёма покачал головой.

– Папа на фронт ушёл, а бабушку убило бомбой ещё давно. Больше я никого не знаю. Мама говорила, что у нас есть родственники в Ленинграде, но я не знаю.

– Вот что мы сделаем, – Егоров поднялся и с хрустом выпрямил спину, – когда будет возможность, мы тебя передадим с эвакгруппой, там о тебе позаботятся. Так что не дрейфь, всё будет хорошо.

– Дядя Глеб, а можно мне с вами остаться, я тоже хочу, как папа, сражаться с фашистами.

Егоров улыбнулся и подмигнул мальчику.

– Молодец, но пока мал ты ещё, вот подрастёшь, и тогда милости прошу на борт.

Мальчик опустил голову и на сложенные на коленях руки закапали слёзы.

– Ну, что же ты, брат! Разве матросы плачут?

Капитан присел на корточки перед мальчиком и сжал маленькое детское плечо.

– Я бы рад тебя взять. Мне такие смелые парни во как нужны, но мне командир не разрешит. Да и учиться тебе нужно. Давай вот что сделаем, я тебе письмо напишу, чтобы тебя в морскую школу взяли, и ты станешь настоящим моряком-краснофлотцем. А? Юнга?

Сёма поднял на капитана заплаканное лицо и улыбнулся.

– Правда?

– Конечно, правда. Разве краснофлотцы обманывают? Всё будет в лучшем виде, не дрейфь!

В рубке затрещала рация, связист, высунувшись из открытой двери, позвал Егорова.

– Погодь, – сказал капитан Сёме и быстро пошёл на свой пост.

Через минуту катер, заурчав мощными двигателями, стал задним ходом выходить из протоки. В люке показалась голова Потапова.

– Сёма, – позвал он мальчика. – Давай ко мне бегом.

Усадив ребёнка на койку, моторист строго наказал:

– Отсюда ни шагу, как стрелять начнут, прячься под койку, здесь бронелист, – Потапов для убедительности постучал по переборке, – и никакая сволочь тебя не достанет. А я здесь в соседнем отсеке буду. Не бойся.

Потрепав по голове ребёнка, моторист побежал к себе. Сёма лёг на бок и укрылся с головой одеялом. Наверху слышались команды, лязгало, готовясь к бою оружие, а катер всё набирал ход, разрезая кипящую бурунами речную воду.

Когда раздался знакомый вой самолётов и по палубе защёлкали пули, Сёма скинул одеяло, он не стал прятаться под койку, мальчик забрался на лестницу и высунулся в люк. Катер вёл бой. Три размалёванных крестами и зубастыми чудищами самолёта расстреливали спешащую к спасительному берегу баржу, полную людей. Катер, ощетинившись всеми орудиями и пулемётами, отгонял страшных металлических птиц прочь.

Сёма видел чёрные спины матросов, видел Егорова, который отдавал приказы, которых не было слышно. Всё вокруг снова превратилось в дикий, рвущий тебя изнутри вой и грохот. Рядом с бортом катера взметнулся столб воды, окатив палубу и маленького мальчика. Накатившая волна почти смыла Сёму, но он, вцепившись в перекладину лестницы, смог удержаться. Отерев лицо, Сёма вновь выглянул из люка. Ему уже не было страшно, его страх остался на берегу, он словно забыл его там, как забывают какую-то вещь. Мальчик чувствовал сейчас что-то другое, чувство, которое иногда приходило к нему во время игр с приятелями в самый ответственный момент, но сейчас это чувство было намного сильнее, намного ярче. Мальчику хотелось сейчас быть вместе с матросами, разворачивать это огромное орудие и стрелять по неживым металлическим птицам, которые вновь и вновь пытались клюнуть побольнее его маму, его сестру, его самого, Егорова, матросов на палубе.

Катер кружил вокруг баржи, создавая завесу огня каждый раз, когда немецкие самолёты пытались приблизится. Обозлённые невозможностью расстреливать беззащитную баржу, самолёты накинулись на катер, пытаясь заставить его «замолчать». Они нападали с нескольких сторон одновременно, чтобы не попадать под сосредоточенный огонь. Пули защёлкали по палубе и бортам вдвое быстрее, один из матросов, нёсший коробки с лентами к пулемёту, упал, и его быстро куда-то понесли, оставляя на палубе обильную дорожку красного следа.

И в этот момент по катеру прокатился радостный крик, Сёма увидел, как трассеры сдвоенного зенитного пулемёта с грозным, похожим на паутин, прицелом, аккуратно чиркнули немецкий самолёт по передней части. Немец сейчас же «клюнул» носом, двигатель его зачихал, и самолёт стал сваливаться набок. Несколько секунд он ещё пытался выровняться, но высота была слишком маленькой. Самолёт развернуло, он рухнул на левый берег и взорвался, вздымая к небу огненное облако. Оставшиеся самолёты сразу взмыли в небо и исчезли.

Баржа благополучно добралась до берега и испуганные люди стали быстро выбегать по сходням на сушу. Приблизившись бортом к буксиру, Егоров о чём-то стал расспрашивать капитана, они некоторое время поговорили, и Егоров позвал к себе Потапова.

– Михалыч, где мальчик? Его нужно передать на берег.

Потапов заглянул в отсек, где оставил Сёму, потом пробежал в машинное отделение, потом на камбуз и вернулся к капитану.

– Нет, его. Не могу найти.

– Что за чёрт! Потапов, ты мне головой ответишь. Его не убило, кто-нибудь видел пацана? Может за борт упал.

Из рубки выглянул связист.

– Товарищ капитан, вас вызывают.

Егоров быстро направился к рации, отдав команду мотористу:

– Обыщи отсеки, посмотри везде.

Радист нетерпеливо сунул в руки капитану гарнитуру рации, а сам стал быстро раскручивать какую-то деталь на запасной радиостанции.

Сквозь помехи эфира до Егорова донёсся на удивление ясно, голос командира:

– Молодец Егоров, мне доложили о барже. Буду тебя представлять, пусть твой зам наградной список составит.

– Служу трудовому народу!

– Теперь слушай боевую задачу. На втором участке, разведка донесла, немцы скапливают силы, готовят прорыв. Твоя задача прикрыть берег огнём насколько сможешь, придут ещё два катера. Фашисты будут давить с воздуха, так что будет тяжело. Выдвигайтесь немедленно.

– Понял. Разрешите выполнять!

– Действуй, Егоров!

Капитан бросил гарнитуру на рацию и побежал в каюту свериться с картами. На пути Егорова вырос моторист:

– Товарищ капитан, всё обыскал, не могу найти мальца.

– Потом, – отмахнулся Егоров. – Вахтенный! Полная боевая готовность. Квадрат два, вперёд самый полный!

Катер загудел топотом бегущих ног, эхом повторяемых команд, взревевшими двигателями и лязгающим оружием. Разворачивающийся корабль ощетинился, оскалился в стальной усмешке, готовый к бою с ненавистным врагом. Оставляя за собой бурлящий, быстро исчезающий след, катер понёсся к противоположному берегу, туда, где грязно-серая масса немцев рвалась затопить истерзанные позиции защитников города.

Вбежав в каюту, Егоров склонился над картой, быстро определяя ориентиры и направления, он уже взял карандаш, чтобы сделать отметку, как вдруг краем глаза заметил движение. Вскинувшись, капитан с изумлением увидел, что в углу каюты, сжавшись в комочек сидит Сёма.

– Вот ты где!

Радостно закричав, Егоров подхватил мальчика и крепко обнял.

– Живой! Мы то уже думали, что тебя смыло за борт или зацепило осколками. Что же ты не откликался? Ладно. Ты сиди здесь, и всё будет хорошо. Сейчас бой будет. Никуда не суйся! Понял?

Мальчик закивал головой.

– Только не умирайте, дядя Глеб!

Капитан улыбнулся и поцеловал мальчика в лоб.

– Не умру.

Плотно закрыв дверь каюты, Егоров побежал на мостик. Катер вступал в бой.

Глава 3. Великий

Ветер нежно поглаживал пушистую траву аэродрома, пригибал по-осеннему желтеющие травинки и медленно отпускал, чтобы они снова распрямились. Огромная рука так и ходила вперёд-назад по большому, уставленному самолётами полю. Солнце катилось к закату, окрашивая багровым засыпающую бесконечность южной степи.

Прямо за взлётной полосой чернела короткая полоска леса, а если долго вглядываться в восточный горизонт, можно было заметить чёрные столбы. Там на безопасном расстоянии шла война. Горел город, сотнями умирали люди, каждое мгновение взрывались и рушились дома, но даже если знать об этом, сложно себе представить, что весь этот кошмар имеет хоть какое-нибудь значение для уставших лётчиков, выбравшихся отдохнуть в предзакатной прохладе.

Магнус фон Ульрих лежал на траве аэродрома, приподнявшись на локтях и задумчиво жевал только что сорванную травинку. Сок травинки был сладковато-горький, и очень нравился немецкому лётчику. Этот вкус возвращал его домой, к семье, к большому фамильному дому, к детским воспоминаниям, к родным просторам. О, Саргемин, милый сердцу уголок, речные каналы, поросшие раскидистыми деревьями берега спокойных вод, велосипедные прогулки с кузинами, белые платья, воздушные шляпки и полные снеди плетёные корзинки. Боже, как это далеко, как это было прекрасно.

Зажмурившись, Магнус стал вглядываться в багровый диск исчезающей за горизонтом звезды и пропустил момент, когда рядом на траву опустился Хафнер, командир второй эскадрильи. Хафнер держал в руках дымящуюся чашку кофе и был в весьма благодушном расположении.

– Как ваше настроение, оберлейтенант? – обратился он к Магнусу.

Лётчик неопределённо пожал плечами, продолжая рассматривать пылающий диск. Капитан подул на горячий напиток, осторожно попытался отпить, но, передумав, снова обратился к Магнусу:

– Вы же с начала компании в России?

– Да.

Хафнер немного помолчал.

– Вы зря высказали Шперрле о нашем вчерашнем деле. Он прекрасный лётчик и настоящий патриот, к тому же, его связи в министерстве могут сыграть с вами злую шутку. Вы же должны понимать, что мы здесь не играем в благородных рыцарей. Война – это наша с вами работа, и мы должны выполнить её как можно лучше и как можно быстрее. Мы и так изрядно задержались в этой глуши.

Решив, что кофе уже достаточно остыл, капитан сделал большой глоток и, поморщившись, продолжил:

– Я сражался с русскими в Испании и могу сказать, что это очень упрямый и очень идейный враг. Уговорить их, как французов, не получится. Да, они безусловно проиграют, но сколько крови нам успеют попортить. Здесь я не могу не согласиться с нашим голосом нации, все, кто сопротивляются нам, не должны существовать, тем более здесь в диких, нецивилизованных краях.

Оберлейтенант выплюнул травинку и сел, обхватив руками колени.

– Капитан, ни вы, ни я не устраивали охоту за женщинами и детьми, когда русские волокли свои баржи подальше от нас. Что-то мне не кажется, такое поведение очень цивилизованным и оправданным с точки зрения боя.

– Согласен с вами, но, повторюсь, это война, и здесь нужна именно такая война. Будь у них возможность поступить подобным образом, они поступили бы намного более жестоко. Это не люди, Магнус, все люди здесь, по эту сторону, вы глубоко заблуждаетесь, считая их равными, и пусть вас не обманывает их вид. Мужчины, женщины, дети, старики – здесь они не люди, вы должны это усвоить.

Хафнер положил свободную руку на плечо Ульриха.

– Дорогой мой, Магнус, я друг вашего отца, и вы мне как сын, которого у меня никогда не было. Я гораздо дольше вас на войне и могу сказать со знанием дела. Никогда не пытайтесь примерить совесть и мораль на войне. Чтобы вы ни делали, как бы ни старались остаться на войне человеком – вы проиграете. Эту прививку каждый получает по-своему, но получает каждый. Поймите, только одно сейчас имеет значение. Нам нужно быстрее закончить здесь и вернуться домой. Жалеть врагов – это роскошь, которую мы не можем себе позволить.

Повернувшись к капитану, Магнус откинулся назад и опёрся спиной о бочку с водой. Долго всматривался в траву возле себя, потом сорвал очередную травинку и сунул её в рот. Сжал зубами, снова почувствовал сладко-горький сок, но на этот раз воспоминания и пасторальные картинки не пожелали возникнуть из глубин памяти. Напротив, снова вспомнился вчерашний вылет, расстрел кораблей и барж, а также возмутительное пренебрежение Шперрле основной задачей.

– Вы правы, капитан, – солнце почти исчезло за горизонтом, и Магнус перестал щуриться, —я здесь второй год, и война по-прежнему кажется мне безумием. В моих юношеских мечтах всё выглядело по-другому. Столь любимые мною самолёты в бескрайнем голубом небе, благородные враги и мы – лучшие в этом мире пилоты великой страны, великой Германии, перед которыми трепещут и которых боятся. Рыцарские бои в небе и поверженные противники преклоняют пред нами колени.

Выплеснув подальше остатки кофе, капитан поставил кружку прямо на траву и сказал:

– Достойные мечты молодого человека из благородной семьи. Признаться, меня когда-то одолевали те же иллюзии. Небо само по себе слишком благородно и слишком возвышенно, чтобы думать иначе. До того самого момента, пока сам не увидишь кровь, искорёженные обломки самолёта и трупы своих друзей. Тогда признаёшься себе, что небо безжалостно и враждебно. Для кого как, но мне тогда совершенно перестала нравиться моя профессия. Я заставлял себя залезать в кабину самолёта, боролся с ужасом, охватывающим меня, когда двигатель ревел и нёс меня по взлётной полосе. Но когда я оказывался в небе, всё проходило, я снова становился влюблённым в небо пилотом.

– Скажите, Хафнер, – оберлейтенант немного замялся, – вы когда-нибудь поступали, как Шперрле?

– Конечно, – просто ответил капитан. —Это наша цель и наша задача. Мне приходилось расстреливать колонны беженцев республиканцев ещё в Испании.

– Почему вы так уверены, что все в этой колонне были республиканцы?

– Потому, что иначе они были бы на другой стороне фронта. Вы по-прежнему не понимаете, мой дорогой Магнус, не бывает так, что по другую сторону есть кто-то, кто не желает нашей смерти. Война по своей сути крайне проста, потому она и находит столько сторонников. Все, кто не одет в нашу форму или не на нашей земле, все они враги.

– Но дети, немощные старики?

– Ерунда, мой друг, все они враги, дети подрастут и станут мстить за своих родителей, а старики нам совершенно ни к чему. Жалость – это перегной так называемой культуры. У нас нет и не может быть жалости к врагам Рейха. А насчёт безумия…

Капитан задумался, погружаясь в глубины своей памяти.

– Помню, это было как раз в Испании, мы занимали аэродром в Саламанке, вы знаете как эти чумазые испанские крестьяне называли наши самолёты?

Магнус отрицательно покачал головой.

– Они называли нас «мускас», они поднимали головы, видели чёрные силуэты боевых машин, слышали их грозное рычание и в страхе разбегались, крича: «мухи», «мухи»! Это было презабавно. Так вот. Мы стояли в Саламанке, и мне довелось повстречать женщину, испанку, как мне рассказали, она потеряла всю свою семью или что-то вроде этого, возможно, франкисты плохо с ней обошлись, но она совершенно потеряла разум. Целыми днями она танцевала. Останавливалась на какой-нибудь улице и танцевала весь день. Одно время многие хотели посмотреть на это. И мы однажды сами натолкнулись на неё. Хочу вам сказать, это было прекрасно! Это было непередаваемо, безумие и танец, пластика её движений, которые больше не подчинялись разуму, они были так страшны и так органичны, но в тоже время нелепы. Просто завораживающе.

Я тогда был восторженным молодым человеком, подобно вам, и мне казалось, что это как раз то безумие и та красота, которая присуща именно войне. Сама война танцевала перед нами. Жаль, что это очень быстро закончилось. Кому-то из наших это всё не понравилось, в общем, кто-то прострелил ей голову.

К беседующим лётчикам подошёл невысокий очень худой офицер.

– Доброго вечера, господин Шперрле, – капитан поднялся и стал отряхивать форменные брюки, – оставлю вас с господином Ульрихом, вам есть о чём поговорить.

Капитан ушёл, а Шперрле присел на корточки, поднял забытую капитаном кружку, повертел её в руках и поставил на место.

– Я не обижаюсь на вас, Магнус, мы слишком много времени провели вмести и были вместе в бою. Понимаю, что у каждого есть свои претензии к этому миру, но только не понимаю, почему я? Мы спасали друг-другу жизнь не раз и не два, я считал, что наша дружба совершенно ничем не может быть омрачена.

Магнус опустил голову и довольно долго ничего не говорил, потом отбросил в сторону изжёванную травинку и сказал:

– Вы правы, Шперрле, я был слишком резок, и было неправильно так срываться на вас. Меня почему-то смутило ваше пренебрежение к основным целям нашей атаки, но теперь я передумал и считаю, что ваши цели были ничуть не менее важны. Это было временное замешательство, усталость от войны. Вы должны меня понять.

– Конечно, – скуластое хищное лицо Шперрле озарилось улыбкой, – конечно, мой дорогой друг, я всё понимаю. Вот!

Шперрле протянул Ульриху руку.

– Вот вам моя рука, и надеюсь, что наша дружба больше ничем не омрачится.

Магнус пожал протянутую руку и улыбнулся. Шперрле уселся рядом с товарищем и сказал:

– Сегодня, должно быть, будет вылет. Я слышал в штабе говорили о наступлении. Не очень люблю ночные прогулки, но, надеюсь, будет славная иллюминация. Вообще, странное дело, город разрушен, а варвары цепляются за последний клочок земли на этом берегу. Глупость какая-то, всё равно войну выиграем мы, не проще ли сдаться и не плодить вдов и сирот. Хотя, что с них взять, они дикие и глупые.

Вы представляете, дорогой мой Магнус, что некоторые из этих безумцев затеяли? Лично сам я не видел, но мне рассказал пилот из первой эскадрильи. Русские подтянули по реке свой речной флот, и матросы на этих судах отличаются совершеннейшем безумием. Так стоит такой матрос на берегу, а наш пилот заходит на боевой разворот. Любой нормальный человек спрячется и будет ждать, когда станет безопасно, но, в крайнем случае, будет стрелять. Эти же варвары совершенные безумцы.

Так вот стоит этот матрос и ждёт, и в последний момент, когда лётчик начинает стрелять, прыгает в сторону, перекатывается, совсем как дикое животное, и снова стоит, ещё, бывало, бескозыркой машет. Вы представляете, какая наглость и животное бесстыдство. Меня прямо, как представлю такое, зло пробирает. Слава богу, что вчера эти тупые овцы и их ягнята не способны были на такое.

Шперрле рассмеялся и похлопал себя по голенищу сапога.

– Славная была забава, честное слово не жалко было и весь боекомплект расстрелять, но слава богу справился и половиной. На одну бабу только жаль, аж три захода пришлось сделать. И ведь вижу, что попадаю, и одежда в клочья и кровь, а она ползёт и ползёт, я только потом заметил, что там дальше на песке ребёнок её сидит, или не её, кто их разберёт этих дикарей с их общими коммунами. Но с третьего захода я их обоих накрыл, очень славно получилось, взял немного большее упреждение и ровно так прошёл, красота!

Мечтательно закрыв глаза, Шперрле с удовольствием пережил в памяти момент своего триумфа.

– А вы сами очень славно разнесли в клочья их посудину, просто загляденье! Я был в экстазе. Помню в одной замечательной пьесе шедевральные слова: «Какое неистовое наслаждение – приходить в экстаз от желания смерти!» Это про нас, дорогой Магнус, это про нас. Мы подобны ангелам смерти, несём возмездие и ужас!

– Возмездие и ужас. – Как эхо повторил за своим товарищем Ульрих. – Возмездие и ужас. Звучит очень хорошо.

В темноте аэродрома завыла сирена.

– Вот! – Обрадованно воскликнул Шперрле. – Я же говорил! Поспешим, а то всех русских поубивают, и нам будет совершенно нечем заняться. Только и останется, что отправиться в лучшую Берлинскую пивную, напиваться и волочиться.

Слегка поморщившись от нарисованной перспективы, Ульрих легко поднялся, и отряхнув брюки, быстро направился за уже бежавшим к самолётам Шперрле.

Глава 4. На краю огня.

Начавшаяся как-то неуверенно атака немцев превратилась в настоящий решительный штурм. Видимо, на это раз фашисты решили любой ценой захватить участок берега, к которому не могли пробиться уже несколько недель. Силы защитников таяли, но позиции стояли незыблемо, постоянный поток подкрепления собственным своим кратким существованием поддерживал эту невидимую стену, отгораживающую звериную ярость фашисткой нечисти от исчезающе тонкой полоски берега.

Когда очередная атака немцев захлебнулась и, наглотавшись крови, отхлынула, фыркая и отплёвываясь свинцом, в окоп Коновалова скатился рослый солдат в заляпанной, подранной шинели.

– Товарищ лейтенант!

Коновалов опустился на дно окопа и достал из планшета карту.

– Рассказывай, Марилов, где кто.

Солдат нагнулся над картой и стал уверенно водить пальцем по бумаге.

– Вот здесь и здесь наши крепко сидят, фашисты три раза откатывались, вот здесь пулемёт и здесь тоже. А вот здесь почти никого не осталось.

Марилов постучал по карте и, усевшись, стал закручивать табак в припасённый кусочек газеты.

Лейтенант немного подумал и спросил:

– Где Завьялов?

Глубоко затянувшись, Марилов выпустил густое облако табачного дыма и ответил:

– Капитан на КП, у него уже второе ранение. Еле на ногах стоит. Надо бы его в тыл, но упёртый, пока сам не свалится, не утащим. Подкрепление на подходе, если немцы сейчас не ударят, то через час наши будут здесь. У нас на левом остались только я, Мартын и Ёся.

Коновалов невольно вздрогнул. Теперь по истечении этих суток от всего его взвода остались эти трое. Это было понятно и статистически верно, военная наука, холодная и жестокая в отношении цифр, но за каждой этой цифрой стояли люди. Люди, которых лейтенант знал лично, те, с кем он общался, делился словами и мыслями, с кем он разделял это страшное время. И именно поэтому для него, молодого лейтенанта, мысль о гибели людей была ещё ранящей, ещё болезненной. Невольно лейтенант подумал о Завьялове. Как капитан воспринимает утрату, гибель своих людей, как он воспримет весть о гибели его – лейтенанта Коновалова. Также невольно вздрогнет или просто примет к сведенью, что здесь, на вверенном ему участке, больше нет командира, и первый прибывший займёт место погибшего.