Désenchantée: [Dé]génération

Пьерина, которая как раз затянулась, и медленно выпускала из носа дым, закашлялась.

– Талантливый КТО? Эй, головизор, у тебя есть голосовое меню?

Ответом была тишина.

– Понаставили старья, а еще втирают, что номер, типа, самый люкс, – заявила Пьерина, вновь потянувшись к сумочке, чтобы взять оттуда портативный компьютер. – Даже распознавания голоса нет.

Тем временем, место, где до того располагалась Анна-Юлия, занял другой человек, и этот тип был Пьерине хорошо знаком. На вид мужчине можно было дать лет шестьдесят, хотя реально он едва разменял полвека. Пьерину удивляло то, что этого мужчину многие считали красивым – на ее взгляд, даже в более молодом возрасте его простецкое лицо красивым назвать мог только тот, у кого вовсе нет даже намека на вкус. Еще более ее удивляли те, кто считали его мужественным – она же всегда видела в его чертах какую-то безвольность, словно изнутри черепа его щеки, губы и подбородок поддерживают тонкие синтетические нити. Возможно, это так и было – по сведеньям Пьерины, мужчина, как минимум, дважды обращался к пластическим хирургам.

Ульрик ван Нивен. Имя, бывшее на слуху задолго до ЕА. Выпускник музыкального колледжа Оксфорда и продюсерского факультета Лондонской школы экономики. С конца нулевых Ульрик продюсировал бойз-бенды, и его питомцы не раз брали высшие призы на различных конкурсах, до Евровидения включительно – и вовсе не из-за талантов. Это было очевидно всем, но на подопечных ван Нивена буквально сыпался золотой дождь наград…

(«Золотой дождь, cazza del diablo», – думала Пьерина. – «Как символично, pezzo di merde!»).

Вспоминая то, что она знала об Ульрике, Пьерина пропустила начало интервью. Ее внимание привлек ответ продюсера на один из вопросов Ирмочки:

– Любой здравомыслящий человек понимает, насколько правильнее Орднунг по сравнению с либеральным пораженческим мировоззрением, – ван Нивен говорил, казалось, вполне искренне, но не так, как до него Анна-Юлия. Как-то по-другому, – …правильнее, а самое главное – сильнее. Про меня говорят, что я – сильный, властный, и я не стану отрицать, что так оно и есть.

Пьерина фыркнула, довольно зло, и затянулась сигаретой. Точнее, попыталась затянуться – сигарета истлела, и пришлось закуривать новую.

– И, как мужественный и сильный мужчина, я понимаю всю силу Орднунга, – продолжал продюсер. – Я принял его всей душой, я чувствую себя, как форель, сбежавшая из грязной лужи в чистую горную реку. Вы можете спросить меня, не жалею ли я о тех потерях, которые понес, отказавшись от своего прошлого и приняв гражданство Нойерайха, а я Вам отвечу: я не потерял ничего, а приобрел все, что можно.

– И все равно, – Ирма, кажется, была немного обескуражена уверенным, напористым тоном Ульрика. На этом, подумала Пьерина, и зиждется власть ван Нивена – он умело создавал иллюзию своего превосходства, но Пьерина знала, что внутри этого раскрашенного гроба такое…

– Вам показалось неожиданностью то, что Вас сразу пригласили на столь ответственную должность, – спросила Ирма, – или Вы ожидали именно этого?

– Ожидал, – Ульрик поправил браслет дорогих часов на запястье – золоченный корпус, механика с электронными компонентами наноуровня, – поскольку знал, что сильных людей в Нойерайхе ценят по достоинству, и знал себе цену. Я не мог ошибиться, и не ошибся. На первый взгляд, сейчас у меня не слишком высокий статус, я всего лишь руководитель центра музыкального образования Райхсъюгенда²⁶…

– И штадткомиссар культуры и эстетики Остеррейха, – уточнила Ирма. Ульрик едва заметно скривился:

– Фроляйн Штадтфюрер оказала мне большую честь, – сказал он, подперев щеку указательным и средним пальцем и слегка касаясь безымянным и мизинцем губ. Пьерине этот машинальный жест был хорошо известен, он вошел у Ульрика в привычку очень давно. Когда-то тот делал его, чтобы, как бы невзначай, продемонстрировать окружающим украшавший его мизинец огромный перстень с печаткой.

Перстень был по-прежнему на своем месте, и Пьерину это порадовало:

– Попался, pezzo di merde! – зло сказала она. Ван Нивен, тем временем, развивал свою мысль:

– Но, по сути, от меня ничего не зависит. Я лишь слежу за тем, чтобы решения фрау райхскомиссарин выполнялись на территории Австрии.

– Это огромная ответственность, – сказала Ирма, – и огромный почет.

– Да, – ответил Ульрик. – Но… когда ты отвечаешь за что-то, во что можешь вмешаться, что можешь изменить – это одно. Но когда ты вынужден выполнять чужие решения с риском быть наказанным за их несовершенство – тут уж, знаете…

– Неужели Вы считаете, что фрау Магда в чем-то ошибается? – в голосе Ирмы послышались нотки страха. – Это очень серьёзное заявление, ведь сам герр Райхсфюрер…

– Ну что Вы, ничего подобного я не говорил, – казалось, страх, словно вирус, распространяется по студии – теперь он сквозил уже в голосе Ульрика. – Альтергеноссе Магда Вольф – верный и преданный Орднунгу партайгненоссе. Речь не об этом…

Он вздохнул, откинувшись в кресле, и сцепил пальцы на коленке. Перстень блеснул на пальце, словно проблесковый маячок, призывающий Пьерину не забывать.

– Поймите, культуру всегда, всегда и везде считали второстепенной отраслью политики. Чем-то неважным, женским, чем-то таким, что можно сделать синекурой для жены верного соратника. Но культура – это основа всего, и, прежде всего – основа Орднунга. Разве можно водрузить этот груз на хрупкие плечи голой Фрейи? Культура – это ноша, посильная только мужчине, атланту…

«На себя, что ли, намекает, testa di cazzo?» – подумала Пьерина. – «Тоже мне, атлант-cazz’ант».

– Разве Отечество, великий Нойе Райх может ассоциироваться с какой-то голой девкой? – глаза Ульрика блестели нездоровым блеском, он даже подался вперед. Бедная Ирма с тоскливым выражением лица укладкой покосилась на его запястье, где были часы. Наверно, время смотрела.

– Но ведь фроляйн Карэн, ваш обергаупт²⁷, тоже женщина, – сказала Ирма, и Пьерина одобрительно улыбнулась – а девица-то не промах. Так ему, пидору!

– Это другое, – небрежно отмахнулся Ульрик. – Фроляйн Карэн сделана из особого теста, она такая же волевая, несгибаемая и мудрая, как наш фюрер.

«В смысле, полудохлая?» – мысленно съязвила Пьерина.

– То есть, существующее положение вещей Вас не устраивает? – продолжала наступление Ирма.

– Ну что Вы, – Ульрих недобро косился на девушку, должно быть, почувствовал подвох. – Die Ordnung für immer²⁸! Но ведь именно Орднунг говорит о том, что начало моральной дегенерации – дефективные идеи феминизма, гомосексуализма, толерантности, разве нет?

– Конечно, – ответила Ирма, несколько растеряно. Но она быстро взяла себя в руки. – Равно как и нелояльность, абсурдная критика альтергеноссе.

– Мы не можем судить тех, кто выше нас, – кивнул Ульрих. – Потому я просто честно и добросовестно выполняю все распоряжения фрау райхскомиссарин. Это дает мне возможность заниматься другими, не менее важными вопросами. Даже более важными, такими, как работа с райхсъюгенд.

– Я слышала, эта ваша работа получила очень высокую оценку, – примирительно сказала Ирма. Вид у Ульриха моментально стал довольным:

– Открою маленький секрет: завтра, в честь Дня Рождения Гроссфюрера, мои мальчики, – на слове «мальчики» голос Ульриха едва заметно дрогнул, – участники Райхскапеллы памяти двадцать второго июля, будут петь перед вождем написанную мной лично ораторию Der Triumph von Ordnung. Я нашел потрясающего солиста – юноше нет еще шестнадцати, отец и мать ликвидированы в ЕА, но как же он предан Орднунгу!

Ульрик вскочил на ноги, его трехмерный силуэт смазался: камерный блок не успевал за его движением, он просто не был рассчитан на скоростное перемещение, как, скажем, БКБ разведывательных беспилотников:

– Вот кто должен олицетворять собой Отечество! Настоящий мужчина, сильный, прекрасный, волевой! Даже обнаженным он будет воплощать не слабость и беззащитность, а силу и волю! И если такой подчинится кому-то, то только… только Орднунгу!

Пьерина, сжав зубами мундштук с тлеющей сигаретой, смотрела на трехмерную фигурку ван Нивена. Его щеки потемнели, глаза маслянисто блестели, губы стали влажными, как у девицы.

– Ах ты, merdoso… – прошептала она зло. – Опять за старое? А ведь ты, говорят, даже женился – на какой-то там ирландской американке, которую раскручивал… бедная девочка. Ну, я тебе устрою, rotto in culo!

С этими словами Пьерина отложила мундштук, на котором появились следы от ее зубов, и потянулась к сумочке, чтобы достать коммуникатор.

Чезаре сказал ей не звонить ему, но, кажется, дело не терпело отлагательства.

Дом у дороги

У ворот усадьбы Райхсфюрера дорога сворачивала на запад, двигаясь вдоль высокого забора, ограждавшего замок Тейгель. Затем бывшая Адельхайдалее сворачивала резко на юг – на этом участке она сохранила прежнее имя; однако, теперь бывший поворот стал перекрестком – от него к западу была проложена новая дорога. Она, как и часть Адельхайдалее от Каролиненштрассе до нового перекрестка, получила имя Хершафталее – бульвар владычества, хотя слово Хершафт можно было перевести и по-другому: царствование, господство, правление.

На углу между Хершафталее и Адельхайдалее располагались казармы Райхсъюгенда, похожие на средневековую крепость, но выполненную из бетона и вместо бомбард и баллист ощетинившуюся эфэльками и плазмаверферами²⁹. К казарменному форту примыкало не менее суровое на вид здание электростанции (в глубине которого также находилась артезианская скважина, снабжавшая весь район водой). Затем был небольшой, полудикий парк между Шихтштрассе и Камерштрассе, а за парком, где никогда не бывало людно, расположилось несколько особняков, а, если быть точным, то всего три. В первом обитала чета Шмидтов. Второй занимал Райхсминистр коммуникации фон Немофф со своей супругой и шестью детьми. Следующий, самый близкий к озеру особняк располагался как раз напротив участка леса, знаменитого самым старым деревом в Берлине – Толстой Мари. Этот особняк мало чем отличался от остальных – крытый черепицей цвета спекшейся крови дом из темно-серого, почти черного камня стоял в глубине участка. Дом возвышался на стилобате из того же камня, часть стилобата занимала терраса, под ней был гараж. Сам дом был двухэтажным, за исключением пристроенной с противоположной стороны от террасы трехэтажной башенки с балкончиком, на котором стояла всегда зачехленная эфэлька какой-то особой конструкции, массивнее, чем стандартные.

Террасу наполовину перекрывал широкий балкон. Тот, кто жил в доме, мог бы наблюдать с этого балкона, как в маленьком пруду с небольшим водопадным фонтаном плавают, шевеля золотисто-розовыми плавниками, китайские декоративные карпы, а дальше, за забором и кронами деревьев, за низким строением эллинга, сталисто блестит водная гладь Гросс Мальхе, над которой с севера вздымаются мачты партайяхтенклуба «Орднунг фюр иммерн». Несколько яхт этого клуба особняком стояли в старом эллинге, в том числе, «Райхсвольф» Райхсфюрера и «Дерфлингер» Райхсминистра Шмидта. А так же яхта, принадлежащая хозяину этого особняка.

Если бы сторонний наблюдатель мог несколько дней следить за этим особняком (что было невозможно – вся территория очень строго охранялась райхсполицайгешютце и райхсъюгендами в экзоскелетах), он бы решил, что в здании никто не живет. Действительно, в темное время суток в самом доме не горело ни одного окна, лишь светилось окошко караулки у ворот. Там постоянно дежурили пять человек в танкистской экипировке, при которых было целых два штурмовых экзоскелета – один обходил участок, другой стоял позади караулки, ожидая своей очереди.

Раз в неделю охрана сменялась – к коттеджу подъезжал четырехосный «Боксер» с эмблемой десятой танковой дивизии (черный лев на золотистом закругленном снизу щите; после ЕА к старой эмблеме добавился райхсмаршалский жезл), за ним – старенький кургузый автобус фирмы МАН и еще один «Боксер» – платформа с экзоскелетами и краном. Пока менялся караул, из автобуса выгружалась группа робких безымянных, четыре мужчины и шесть-восемь девушек. Следующие два-три часа мужчины под присмотром одного из танкистов убирали территорию – в зависимости от сезона, собирали опавшие листья и ветки, чистили снег, подрезали и красили деревья и даже осуществляли мелкий ремонт, если непогода что-то ломала на участке, что пару раз за полтора года случалось. Девушки, в сопровождении одетой в черную полицайуниформу дамы, входили внутрь особняка, чтобы там прибраться – пропылесосить, помыть полы и окна, вытереть пыль, сменить и постирать шторы и гардины.

Пронумерованные редко разговаривают между собой, особенно в присутствии орднунг-менш. Впрочем, некоторые из них живут семьями, и, как правило, вся семья приписана к одной трудовой повинности. Конечно же, дома такие «безликие семьи» говорят друг с другом, хотя и очень скупо, отрывисто – сотрудники службы Орднунг-контроля, слушающие блоки, в которых проживают унтергебен-менш, говорят, что их разговор похож на лай деревенских цепных псов. В крупных деревнях хозяева иногда заводят собак – «тарахтелок», мелких, чтобы меньше кормить, но гавучих. Всю ночь такая тарахтелка лениво подгавкивает, предупреждая заинтересованные стороны о том, что двор под охраной. Вот с лаем таких собак сотрудники прослушки и сравнивают речь безымянных.

Доктор Путц, антрополог, возглавляющий Райхсинститут исследования проблем дегуманизации, в своем программном труде «Лишение прав как первый шаг к становлению гражданина» писал, что те, кто был дегуманизирован, то есть, унтергебен-менш, в условиях сосуществования с орднунг-менш быстро десоциализируются, впадают в состояние глухой депрессивной апатии и со временем теряют даже те крохи социальной полезности, которую имели до дегуманизации. Он даже советовал, чтобы все дегуманизированные направлялись в Дезашанте или на производство. Райхсминистр Шмидт пригласил доктора Путца к себе в гости, угостил чаем с печеньем, и, пока он пил, созвонился с его женой и попросил привезти теплые вещи. В чае было снотворное. Доктор Путц заснул, не допив свою кружку, а проснулся уже в «Черном тюльпане» – шестимоторном орбитальном транспортном самолете, доставлявшем безымянных в Дезашанте. В Дезашанте он провел две недели, причем даже не работая за свою пайку, как безымянные. Ему позволили просто смотреть и делать выводы. По возвращению доктор Путц придумал эффективную комплексную программу адаптации унтергебен-менш. В результате процесс деградации удалось остановить, но счастливее пронумерованные, конечно, не стали. Да это и не было нужно – счастливыми в Нойерайхе могли быть только орднунг-менш, и то, пока соблюдают Орднунг.

Об унтергебен-менш государство заботилось ровно настолько, чтобы они могли выполнять свои функции обслуживающего персонала, и не теряли надежду вернуть себе имя и получить статус орднунг-менш. Такое иногда случалось, но редко, и вовсе не потому, что государство этому как-то препятствовало. Человека можно заставить умываться, чистить зубы, прилежно трудиться и соблюдать раздел Орднунга для унтергебен-менш, но невозможно заставить его радоваться, восхищаться или интересоваться чем-то. За полтора года семьдесят пять команд унтергебен-менш побывали на странной вилле, но лишь однажды какая-то семейная пара, побывавшая на этих работах дважды, вяло обсуждала потом, что это за дом. Сошлись на том, что вилла предназначена для размещения гостей Райхсфюрера (несмотря на то, что гостей Райхсфюрера размещали либо в отелях премьер-класса вроде Дас Райха, либо в гостевом домике на участке самого Райхсфюрера).

По мнению унтергебен-фрау из этой семьи, если дом принадлежит кому-то, там должны быть хоть какие-то личные вещи владельца, а в особняке под номером девять по Хершафталее не было ничего личного – разве что картина в гостиной… хотя, с таким же успехом картину могли повесить просто для красоты, сказал унтергебен-манн из этой семьи. На что его жена сказала, что, по ее ощущениям, с картиной связано что-то личное, какое-то очень острое, просто таки-болезненное переживание. Ее муж заметил, что унтергебен-фрау фантазирует. Та ответила, что фантазию у нее ампутировали, чтобы освободить место для контрольного чипа.

* * *

Тем не менее, хозяин у дома был, хотя посещал он этот дом всего два раза за прошедшие полтора года, и ни разу в нем не переночевал. Полтора года назад, когда строители уже завершили свои работы, а озеленители еще даже не успели убрать с участка небольшой экскаватор, выкопавший прудик, в который еще не запустили карпов, к воротам усадьбы подошли двое мужчин. Один из них был одет в черный спортивный костюм без лейблов и кожаные кроссовки, но черная повязка на глазу безошибочно указывала на его личность. Второй мужчина был в повседневной военной форме с петлицами панцерваффе и погонами, украшенными большой восьмиконечной звездой в лавровом венке. Его лицо имело правильные, твердые черты, и, наверно, его можно было бы назвать образцом настоящей, мужской красоты, суровой, но не вульгарной, если бы не тот факт, что правая половина лица была обезображена огромным шрамом. Шрам был довольно старым, таким старым, что сливался с чертами лица, словно был частью природного облика мужчины.

Мужчины курили толстые кубинские сигары, почти черные и дававшие густой сизый дым.

– Все хотел Вас спросить, да случая не представлялось, – говорил Эрих своему собеседнику, – Вы правым глазом-то видите, или…

– Вижу, – ответил мужчина со шрамом. – Но не различаю цвета. Зато ночное зрение у него лучше, почти как в тепловизоре. Не знаю, почему, и окулисты тоже понятия не имеют. Если честно, меня это не особо тревожит.

Райхсфюрер улыбнулся:

– Сколько Вам было, когда…. – он не закончил фразы, и его собеседник сказал:

– Герр Райхсфюрер, ни к чему щадить мои чувства. Я ценю Орднунг и восхищаюсь им именно потому, что отпала необходимость лицемерить с другими. И наше общение мне нравится именно поэтому. Мне было двадцать восемь, я был гауптманом. А сколько Вам было, когда Вы потеряли глаз?

– Восемнадцать, – ответил Райхсфюрер. – Первая ходка.

Они остановились у предусмотрительно открытых ворот особняка.

– Вам нравится Ваш дом, герр Райхсмаршал? – спросил Эрих, сделав ударение на слово «ваш», и кивком головы указывая на строение в глубине участка.

Райхсмаршал, как и многие военные, на гражданке мог показаться тугодумом. Есть такая особенность восприятия у кадровых военных – привыкшие держать мозг в «сверхпроводящем» состоянии в служебное время, они несколько расслабляются в обстановке, отличной от привычного им боевого дежурства:

– Не жалуюсь. В берлинском гарнизоне квартирное хозяйство всегда содержали в идеальном порядке, со времен Фридриха Великого, наверно. Здесь у меня двухкомнатный блокгауз, мне вполне хватает…

– Конрад, Вы порой меня удивляете, – улыбнулся Райхсфюрер. – Я имел в виду этот дом.

– Этот? – Райхсмаршал рассеяно оглядел коттедж. – Ничего так, симпатичный. А где его хозяева?

Эрих воздел руки ку небу:

– Герр Райхсмаршал, у Вас ведь глаз поврежден, а не ухо! Я о чем Вас спросил?

– Нравятся ли мне условия моего проживания, – пожал плечами Конрад. На самом деле, он уже понял, к чему все идет, но пытался оттянуть момент истины. – Вы предлагаете мне сравнить мой блокгауз с этим строением? Места здесь больше, но мне достаточно того, что у меня есть. Жаль, что не на всех базах есть такие приятные условия, как в Берлине, но после того, как Вы выделили мне Минизенгер, это для меня больше не проблема, если что, ночую прямо в самолете.

– Не забалтывайте меня, герр Райхсмаршал, – хохотнул Эрих. – Думаю, Вы поняли, к чему я веду. Этот дом Ваш.

– Да зачем он мне? – пожал плечами Конрад.

– Чтобы Вы были моим соседом, – пояснил Эрих. – На этой улице живут самые близкие мне люди – Вольф, Игор, и теперь Вы. Это знак высочайшего доверия, Конрад, и своим отказом Вы меня разочаруете.

– На таких условиях не вижу возможности отказаться, – Конрад Швертмейстер, Райхсмаршал Нойерайха, никогда не улыбался, и максимум, что позволял себе – слегка приподнять левый угол губ. Отчасти это объяснялось характером Райхсмаршала, отчасти тем, что разорванные лицевые мышцы правой стороны были почти парализованы. – Сказали бы просто: приказываю занять здание.

– Подарки в приказном порядке делать не умею, – улыбнулся, в свою очередь, Эрих. – Конрад, Вы один из немногих моих друзей. Не потому, что Вы Райхсмаршал, когда мы с Вами познакомились, вы были всего лишь одним из многих оберстов бундесвера. И да, я всегда знал, что Вы достигнете этих высот. Но, повторяю, сдружился с Вами не поэтому.

Вы говорили о лжи и лицемерии, и это доказывает, что Вы лучше многих наших идеологов понимаете суть происходящей трансформации общества. Они говорят о величии германской нации, о возвращении исторической роли немецкой нации, нации господ… для меня это трескотня, к сожалению, полезная трескотня. Человеку, гражданину, орднунг-меншу надо верить в свое превосходство, чтобы чего-то добиваться – именно потому Христос называл своих учеников богами. Но суть ЕА не в этом. ЕА не революция, ЕА – генеральная уборка. Я хочу очистить Германию, а, может, и всю Европу, от лжи и грязи либерально-толерантной идеологии.

– Именно потому я и согласился стать Райхсмаршалом, Эрих, – Конрад вновь посмотрел на дом, на сей раз более внимательным взглядом. – Мы друзья, но из дружеских побуждений я не принял бы Ваше предложение. Я верю в Орднунг, хотя помню, чем закончились предыдущие попытки остановить либерализацию Европы. Я верю, потому что весь мир против нас, и у нас нет союзников. Вы должны это знать.

– Я знаю, – кивнул Эрих. – Так что, перевозишь вещи в дом?

– У меня нет вещей, – ответил Конрад, задумавшись. – Точнее, вещей у меня немного. Да, пожалуй, пора ей перестать кочевать. И да, я вижу, здесь есть караульное помещение? Могу я сам организовать охрану объекта из солдат моей десятки?

– Не доверяешь Райхсъюгенду? – удивился Эрих.

– Нет, просто больше доверяю своим панцергренадерам, простите, герр Райхсфюрер, – ответил Конрад, глядя прямо в глаза Эриху. Это был странный взгляд – здоровый глаз Райхсфюрера смотрел прямо в здоровый глаз Райхсмаршала.

– Да хоть из ангелов с огненными мечами, – пожал плечами Эрих. – Мне же будет спокойнее, с учетом репутации твоих ребят. Надеюсь, ты танк на участок загонять не станешь?

– Для танка здесь нет подходящих целей, – серьезно ответил Конрад. – А вот несколько эфэлек не помешает. Вам же будет спокойнее… – и подмигнул здоровым глазом, слегка приподняв уголок губ.

* * *

Двенадцатого марта в усадьбе Райхсмаршала царило оживление. Унылые пронумерованные мужчины чистили подтаявший снег на дорожках, приглаживали дотоле неаккуратные сугробы и удаляли засохшие ветви деревьев. Не менее унылые безымянные-женщины драили полы и до блеска начищали металлические, фарфоровые и стеклянные приборы. К обеду приехал новенький снежно-белый «мерседес»-минивэн, из которого вышло несколько мужчин и женщин из орднунг-менш. Мужчины спустились в подвал, где занялись проверкой размещенной там электроники. Женщины прошлись по комнатам особняка, отдавая короткие приказы трудящимся унтергебен-фроляйн. В спальне на кровати постелили новенькое белье, покрыв его покрывалом цветов Райхсфлага. Включали и выключали свет, проверяли работу отопления, кондиционеров, систем коммуникации…

Даже несведущий человек по этому ажиотажу мог понять, что хозяин особняка вот-вот вернется.

Однако хозяин особняка как раз в это время находился более чем в трехстах километрах от своего дома, и возвращаться, кажется, не собирался. Герр Райхсмаршал сидел в удобном кресле командно-штабного бронеавтобуса, построенного специально для него подразделением концерна МАN, известного миллиардерам всего мира как АВС ГмбХ. Невинный с виду бронеавтобус мог безопасно работать в ближней зоне поражения взрыва тактического ядерного заряда, его незаметная снаружи броня выдерживала плазменный заряд «Нойе Бруммера»³⁰ или обстрел из эфэльки повышенного могущества, вроде той, что стояла на балконе особняка фельдмаршала. Внутри автобус был довольно комфортабельным, хоть и тесноватым. Сзади располагалось спальное место Райхсмаршала и его рабочий стол. От основного салона они были отделены консолью электронного оборудования связи и радиоэлектронной защиты – здесь были системы шифрования, усилители и модуляторы сигналов, навигационная станция точного позиционирования, дизскрэмблеры и многое другое. Вторая консоль, отделявшая салон от кабины, сбивала с толку системы наведения ракет, мин и снарядов, электронные взрыватели дорожных фугасов, слепила системы наблюдения и наведения оружия противника. Это делало машину Райхсмаршала единственным в мире автобусом стелс.

В центре кузова находился салон, где и расположился хозяин автобуса. Салон нельзя было назвать просторным. Здесь был большой стол с тремя закрепленными креслами, зажатый между кухонной консолью и баром. Пара проекторов, встроенных в поверхность стола, позволяла работать с компьютерами прямо за ним. На противоположной стене была огромная интерактивная карта, в реальном масштабе отражавшая положение на всем растянувшемся от осажденного Гданьска и только что взятого Тчева до карпатских предгорий, где первая панцердивизия при поддержке народных гренадеров из легиона «Тоттенкопф» по колено в своей и польской крови прорвала фронт между Тарнувом и Новы-Сонч и подошла к окраинам Дембицы, направляясь к Сталевой Воле.

– Нам не хватает войск, – сокрушался генерал-лейтенант Адлерберг, командующий южным направлением. Конрад с удовлетворением отметил, что тучный Адлерберг за последнее время подрастряс жирок, хотя стройным его по-прежнему назвать было нельзя. В отличие от остальных двоих офицеров, присутствовавших на совещании. Худой, как щепка, генерал Фон Тресков командовал центральным направлением. Сидящий в коляске здоровяк Маннелинг, не так давно лишившийся обеих ног, но не особо по этому поводу переживающий, «потому, что главное не пострадало, ну, вы понимаете» командовал северной армией. – Нужен вспомогательный удар на Жешув, но чем я ударю? Не могу же я оставить танки без гренадеров!

– И авиация, – добавил фон Тресков. – Этот хрен Гайзель творит, что хочет, авиационной поддержки не допросишься, зато бомбить Варшаву хрен пойми зачем – всегда пожалуйста.

Конрад поморщился. Райхсмаршал авиации Гайзель был креатурой штадтфюрерин Остерейха, приказам Швертмейстера не подчинялся, а просьбы игнорировал. Даже Райхсфюрер не мог на него повлиять, тем более, что Гайзель с его небесной чертовщиной³¹ нужен был ему для решения его геополитических задач. Дошло до того, что Эрих, который, кроме всего прочего, был Райхсадмиралом Кригсмарине, перебросил в Позен морскую авиацию, не предназначенную для поддержки армии, но худо-бедно с этим справляющуюся.

– С авиацией у нас сами знаете что, – ответил Конрад. – Тут я ничего не сделаю. Франц, удар на Жешув можно отложить?

– Нет, – без обиняков ответил Адлерберг. – В Жешув отошла двадцать третья бригада пшеков, в половинном составе и без тяжелой техники, но им откуда-то подвезли новые танки, к тому же туда перебросили маршевые батальоны башибузуков из Варшавы. Сраные поляки, бьешь-бьешь, а они не кончаются!

Маннелинг скрипнул зубами. Фон Тресков кивнул. Это было чистой правдой: польская армия, словно Лернейская гидра, отращивала все новые и новые головы. Хотя польской ее можно было назвать весьма условно – на три четверти, если не на девять десятых, она состояла из «беженцев» – турок, афганцев, сирийцев, ливийцев… под бело-красным знаменем с орлом в бой шли с именем Аллаха и Мухаммада на устах, а офицеры польского генштаба свой боевой опыт приобретали в запрещенных в соседней России и самом Нойерайхе Аль Каиде, ИГИЛ и Джабхад Ан Нусре.

И опыт у них был не маленький. Джихаддисты смертельно боялись авиации (спасибо российским ВКС, натянувшим им в Сирии глаз на пятую точку), но авиации, благодаря хрену Гайзелю, вдоволь как раз не имелось.

К тому же польская армия даже сейчас, после всех понесенных потерь, была больше, чем немецкая, а когда любимая конрадовская «десятка» отразила вторжение бригады польской армии, пытавшейся совершить марш-бросок на Берлин с целью ликвидировать молодое правительство Нойерайха, польская армия по численности превышала немецкую втрое. Милитаризация Польши началась лет десять назад, если не раньше; по крайней мере, в две тысячи двадцатом покойный президент США Трамп провозгласил Польшу «союзником номер один» по сдерживанию России. Логика очевидна – «сдерживать Россию» лучше было чужими руками и на чужой территории, без риска глобальной войны. Вначале роль «великого сдерживателя» отводилась Украине, но не сложилось – доведенное до ручки «реформами» прозападных гауляйтеров население этой страны встало на дыбы, и украинским нацистам небо с овчинку показалось. Вскоре Украина исчезла с карт, превратившись в несколько новых российских округов, и как плацдарм для раздразнивания русского медведя была полностью потеряна.

Тогда польский Сейм принял скандальный Закон о приобретенных правах гражданства, предоставлявший особый статус тем мигрантам, которые согласятся вступить в ряды вооруженных сил Республики. С тех пор Польша сильно почернела, ее господствующей религией стал Ислам, а коренные поляки на своей земле стали, фактически, унтергебен-менш, обслуживающими башибузуков, «сдерживающих» Россию, которая, впрочем, назло польскому правительству Мацеревича, совершенно не собирались вновь комунизировать несчастных поляков.

ЕА в Варшаве дежурно объявили «происками Москвы». Мацеревич лично пытался убедить в этом руководство НАТО, но не успел – лишенная финансирования со стороны США, которые ввязались в затяжное изматывающее противостояние с набирающими могущество Россией и Китаем, и минимизировали свои расходы, как могли, в тайне мечтая, чтобы Россия уже занялась Европой, и оставила Китай один на один с Соединенными Штатами, структура НАТО объявила о своем распаде. Естественно, до Германии с ее ЕА никому не было никакого дела.

Вернувшись в Варшаву, Мацеревич посчитал, что после ЕА в Германии начнется хаос, чем можно воспользоваться. Президент Польши исходил из того, что бундесвер, не участвовавший в августовских событиях, не станет воевать с бывшим союзником по НАТО. Через комиссию взаимодействия командующих стран НАТО, которая по инерции продолжала работать, он уведомил и.о. главнокомандующего бундесвера генерала Швертмейстера о том, что намерен ввести в Германию войска, чтобы «ликвидировать участников прокремлевского путча». И даже сообщил, где и когда.