Дядя тоже заметил.
Мы ожидали…
– Да-с, господа, скорее, убийство это никакого отношения к фальшивым монетам и не имеет, – начал, всё еще хмуря брови, Казанцев, – но рассказать об нём надо.
Он, сделав паузу, заговорил короткими фразами, языком служебного протокола.
– Художник двадцати семи лет. Жил в Кадашах, снимал мансардное помещение. Задушен веревкой, наброшенной сзади. Борьбы, пристав считает, не было. Произошло у входа на лестницу в мансардное помещение. Лестница пристроена к боковой стороне дома, больше она никуда не ведет.
Я легко себе представил такую конструкцию, имевшуюся у каждого третьего московского строения, особенно у домов деревянных, мещанско-купеческих.
– Прости, Митя, а давно ли убийство случилось?
– Забыл сказать, вот позавчера. Причина преступленья – грабеж. Рядом с убитым валялся его вывернутый пустой бумажник.
– Еще раз прости. У лестницы ты сказал…
– Да-да, – догадался докладчик, о чем досказать, – лестница крытая, вход к ней через дверь, замочек у которой был предварительно взломан. Художник вошел, а там поджидал грабитель.
– Стало быть, внутри за дверкой, – дядя кивком попросил продолжать.
– Хозяева дома, сами понимаете, за толстыми стенами ничего не слышали.
– А в котором, примерно, часу?
– Вечером… или поздним вечером, но не ночью – по мненью врача. А обнаружила утром женщина, убиравшая у него.
– Она интересный может оказаться источник для показаний.
– Хм, да, сам я, впрочем, на осмотр не выезжал, – Казанцев заметил наши удивленные взгляды: – По рангу не положено мне на такие случаи.
По мундирному обозначенью имел он чин действительного статского советника, сиречь генерала.
– И ежели по правде, лишь одно такое убийство из трех нам удается раскрыть, – Казанцев с недовольною гримасой уточнил: – даже из трех-четырех. – Но сразу лицо оживилось: – А вот деталька одна засветилась сейчас, после, Андрей, твоего рассказа.
Мы оба насторожились.
– В протоколе осмотра приставом сказано, что в кармане среди нескольких медных монет оказалась одна золотая, и по всему судя – старинная.
– В кармане с медью носил, а где она? – спешно проговорил дядя.
– Погоди. Пристав местный сообразил – и послал помощника с этой монетой на Моховую в библиотеку Университета. Достали какой-то европейский каталог. Быстро разобрались – испанский пистоль 1537 г.
Я было хотел сказать, но дядя опередил:
– Помню-помню, Серж, граф называл такую монету.
– А монета сейчас у нас на хранении, – закончил Казанцев.
– Как взять ее на экспертизу?
– Выдам тебе под расписку.
– Серж, отвезешь с утра показать ее графу. Митя, а мы осмотрим всё завтра на месте?
– Разумеется. Мансарда эта опечатана.
– Женщину нужно вызвать – что убирала.
– Само собой. И пристав с помощником будут.
Я вдруг понял, что могу оказаться «за бортом» этих событий и волнение так отразилось в моем лице, что оба моих старших товарища улыбнулись.
– Значит, завтра в 9 утра у меня в Экспедиции, – Казанцев протянул дяде визитную карточку. – Оттуда недалеко в Кадаши, а после, Сергей, поедете с монетою к графу.
И вот мы в Замоскворечье, идем по Большой Ордынке в половине десятого вечера – день выдался многими впечатлениями, но не театральными, не увеселительными, как несколько предыдущих, а впечатлениями живыми и к деятельному зовущими.
Однако когда много всего, хочется после спокойного.
Прошли Храм иконы Божьей матери «Всех скорбящих радость», построенном при Екатерине замечательным нашим Баженовым.
Свернули в переулок.
Здесь вот она – черемуха! Разливает себя вдоль переулка тонким запахом, кроясь за высокими купеческими заборами.
– Ах, Серж, ну какие там французские одеколоны! – дядя показал мне рукой идти медленней. – Знаешь, все эстетические ощущения связаны обязательно с какими-то смыслами.
– Вербализируются, говоря по латыни?
– Совершенно так.
– И что тогда аромат черемухи?
– Аромат мечты, друг мой, мечты!
Я даже вздрогнул от его слов, вспомнив сразу, как младшая моя сестричка, в несознательные свои еще годы, спросила матушку: «А Россия какая?» Матушка удивилась такой «проблемной» постановке вопроса, но принялась объяснять – и прежде всего про необъятные наши просторы от морей до морей, от северов до горячих пустынь… и скоро глаза ребенка обрели отсутствующий вид. Отец, сидевший в стороне со стаканом вина, тоже сначала слушал, потом, недовольно вздохнув, поманил сестру пальцем… «Россия – это мечта». Эффект неожиданный самый – радость охватила малышку: «мечта-мечта!» – закричала она и побежала внутрь дома оповещать кого встретит; со странным чувством слушал я тот убегающий крик.
– А здесь по соседству Аполлон провел свое детство, – произнес дядя. – Откуда у него такая чувственная тонкость поэзии?.. И от черемухи этой – тоже.
Он приостановился:
– Две гитары зазвенев,
Жалобно заныли…
С детства памятный напев —
Старый друг мой – ты ли?
Пусть больнее и больней
Завывают звуки,
Чтобы сердце поскорей
Лопнуло от муки!
«Венгерка» Григорьева, которую чаще называют «Цыганкой», меня всегда задевала последними строчками, молодой князь Саша Гагарин часто пел ее на любительских театральных вечерах наших, брал гитару…
Гитарные аккорды зазвенели вдруг в саду за забором и складный тенор запел первый, не сказанный дядей, куплет:
– О, говори хоть ты со мной,
Подруга семиструнная!
Душа полна такой тоской,
А ночь такая лун-ная!
И вслед уже нам, зазвучали, многими чувствами, гитарные переборы.
Небольшая золотая монетка покоилась у меня в защелкнутом отсеке бумажника, который сам находился в застегнутом внутреннем кармане летнего пиджака. Монетка оказалась грязноватой, замечена была внимательным глазом пристава, но отличить ее среди нескольких медных монет не вглядываясь, было бы трудно. К тому же, преступников интересовал бумажник художника, а не мелочь в кармане, общею суммой менее пятнадцати копеек.
Да…
А почему я произнес про себя «преступников», откуда взялось множественное это число?
Мы ехали от Никитской к Большому Каменному мосту, а там, налево, уже недалеко совсем Кадаши.
Откуда взялось «преступники»?
Вот надо чтоб этак выскакивало из головы!
Вчера, засыпая, я думал об рассказанных Казанцевым обстоятельствах, и странным мне показалось, что у убийцы не было сообщника, который бы дал знать ему, что жертва приближается – ну, странно как-то предполагать, что убийца томился за дверью в постоянной напряженной готовности; в уголовном мире нетрудная вовсе задача – найти для такого дела мелкого себе помощника.
Вспомнив и обрадовавшись, я быстро изложил свою логику старшим.
– Хм, дело говорит, – признал Казанцев.
Дядя отреагировал скорее нейтрально:
– Ну что ты хочешь от математика, им по профессии до́лжно непротиворечивые конструкции создавать.
И чувствовалось: дяде не мысли сейчас нужны, а место преступного происшествия.
Скоро совсем мы там оказались.
Точнее, подъехали к дому, где всё произошло, и где сейчас нас ожидали пристав с помощником и шагах в трех позади женщина – молодая, непримечательная какая-то.
Полицейские чины вытянулись перед прибывшим начальником, тот быстро вылез из коляски и поздоровался с каждым за руку, кивнул женщине со словами, что долго ее не задержат, представил нас, еще сидевших в коляске, своим подчиненным.
Дядя, тем временем, использовал высоту коляски для осмотра ближайшей вокруг территории.
Дом стоял в переулке, метрах в сорока от угла Полянки – второй по этой стороне, и тут с боковой части дома как раз и находилась ведущая вверх на мансарду лестница, обшитая сбоку и сверху струганными еще светлыми досками, отличавшимися от темно-серого цвета бревен дома.
Женщина, оказалось, – родственница хозяина дома, здесь же и проживающая, не было надобности, посему, звать самого хозяина.
Между этим и первым от улицы домом было бесхозное метров в двадцать пространство с деревом – старой липой – и дикой травой. Я заметил: с угла улицы движение сюда человека отлично просматривается, и даже поздним вечером, так как неподалеку стоит фонарь. Заметил и дядя, однако, по словам его – «весьма любопытно», направленным в сторону мансардной лестницы, он заметил что-то еще.
– Что ж, господа, пойдемте наверх осматривать помещение, – пригласил всех Дмитрий Петрович.
Пристав достал ключ от мансарды художника, Казанцев пошел следом за ним и помощником, дядя галантно пригласил вперед женщину, мне оставалось только замкнуть процессию.
Лестница оказалась совсем не темной благодаря окну наверху перед входом в мансарду, что я увидел несколько позже, но прежде пришлось постоять наружи из-за застрявшего в открытой двери дяди.
Внимание его вызвал замочек двери к лестнице – взломанный…
Дядя, отчего-то, остался очень им недоволен.
Поднявшись вверх по ступенькам, прошли вслед за прочими в помещение, кое внимательным взглядом уже обводил Казанцев.
– Полагаю, – начал он, – следует, прежде всего, проверить, не похищено ли что-нибудь из жилища покойного. Убийца, имея доступ к карманам жертвы, мог вынуть ключ и подняться сюда для грабежа. – Он обратился к женщине: – Осмотрите, будьте любезны, не спеша помещение.
– Дозвольте доложить, что собрать удалось о художнике, – начал пристав.
– А где бумажник? – спросил вдруг дядя. – Пустой, что был брошен.
Помощник указал место, приподняв небольшой, поношенный изрядно портфель.
– Дмитрий Петрович, – обратился дядя к Казанцеву, – а нельзя ли этот бумажник на время мне? Тоже под расписку.
– Не надо тут никакой расписки, – он знаком показал помощнику передать бумажник и обратился к приставу: – Слушаем вас.
– Тэк-с, – тот, для верности, держал пред собою блокнот, – приехал он полгода назад из заграницы. Неизвестно, где первые две месяца в Москве жил, но затем переселился сюда. – Женщина, открывавшая шкаф, покивала утвердительно головой. – Происхождение имеет из мещанского сословия, обучался два года в Императорской Академии художеств в Петербурге. Прервал учебу, взяв отпуск, и уехал заграницу.
Меня задело несовмещение фактов: происхождение из мещан по заграницам ездить не позволяет, а «недоучившегося» от Академии на казенный счет не пошлют.
Задело не меня одного – дядя, поймав мой взгляд, показал кивком, что того же мнения, а Казанцев полувопросительно произнес:
– На какие это деньги он по заграницам шастал.
– Помощник мой обошел вчера вечером ближайшие трактиры, – продолжил пристав, уже не глядя в блокнот, – в двух его опознали. И время теперь понятное – вышел он из трактира около одиннадцати.
– А опознали как – по устному описанию? – удивился Казанцев.
– По автопортрету, – он показал помощнику на портфель, – достань.
Сейчас только я начал осматривать помещение.
Просторное… светлое очень…
А-а, кроме двух боковых окошек в крыше, на французский манер, еще два окна проделаны – изрядно больших.
Помощник достал из портфеля картонную папочку.
Я ощутил вдруг внутри себя удивление – пара секунд ушла, чтобы понять отчего… картины, станок для писания маслом с многоцветьем мелких на нем мазков, кисти, карандаши – ничего этого не находили мои глаза, знакомые с обстановкой студий художников – двое из них были моими товарищами по любительскому театру.
Апропо, один из них закончил Императорскую Академию художеств в Петербурге и по возрасту почти как убитый – надо его спросить, возможно, они были знакомы.
Дядя с Казанцевым уже рассматривали автопортрет.
Передали мне.
Работа карандашом: суженное вниз лицо, волосы не то чтобы длинные, правильнее – разбросанные… глаза привлекают, темные, наверное, от природы, с выразительным взглядом, но… но… подчеркнутость проступает, романтическая подача… и эстетичность образа – воротничок хорошей недешевой рубахи, не играющий роли в портрете, тщательно, тем не менее, обрисован, волосы не просто слегка растрепаны, а так именно, чтобы выгодно отличали детали лица…
Я тут поймал себя на придирчивости, взявшейся откуда-то неприязни, а это всегда не нравственно и критически пресекаться должно. Вернул портрет помощнику пристава, и заметил – мы стоим с ним вдвоем, а остальные разошлись по помещению.
Стол темного дерева у одного из боковых окон – длинный с округлыми краями, не накрытый ничем явно назначен был для работы, такое следовало из его высоты – значительной слишком в сравнении с обычном столом «для сиденья». Но вот опять ощущенье малой занятости его предметами.
Я подошел ближе.
Карандаши, две пачки бумаги – видно, что разной плотности, кусок картона – что-то из него вырезалось, линейки две, угольник, лекала, баночка с клеем, еще какая-то…
– А вы когда здесь убирали? – услышал я голос Казанцева.
– Вот второго дня, утром, – голос ее звучал от волнения приглушенным.
– То есть – в день убийства. При нем шла уборка?
– Нет, я всегда… когда он кушать в трактир уходил.
– Понятно. Продолжайте смотреть – не пропало ли что.
Женщина попыталась что-то ответить, я повернулся в их сторону.
– Как? – переспросил Казанцев.
– Да вроде и не пропало.
Дядя, стоявший в конце помещения у открытого шкафа, поманил меня пальцем.
– Взгляни, есть на что.
Шкаф оказался довольно вместительным, и плотным от помещавшихся там вещей.
Лисий полушубок сразу бросился мне в глаза – дорогой, совершенно новый, вот и торговая бирка на нем.
Ба, смокинг…
В этаком в высшем свете появиться нестыдно.
Еще что-то дорогое-хорошее я хотел рассмотреть, но помешал дядин голос, и почему-то тихий совсем:
– Обрати внимание – смесь.
Я не понял о чем.
Дядя, показывая пальцем, опять проговорил тихо:
– Отменные вещи перемежаются с затрапезными.
…правда, вот две кофты простые, одна сильно ношеная, еще что-то старое и дешевое, а рядом вешалка с атласными брюками…
Посмотрев, я было повернулся к дяде, но его уже след простыл – вон у полочек вдоль стены всматривается неизвестно во что.
Казанцев уже сказал женщине, что та может быть свободна, однако дядя быстро проговорил:
– Один момент. Вот тут на полке стояли такие металлические чашечки, – он показал руками, как они суживаются к низу. – Три… и четвертая еще, побольше.
Казанцев, заинтересовавшись, подошел к нему… и утвердительно покивал головой, глядя на те голые места на полке, где, стало ясно, остались следы какие-то.
Оба они повернулись к женщине.
– Были, – та подняла слегка голову вверх, – тяжелые такие.
В каждом слове ее слышалась робость.
– А когда они тут стояли? – в голосе Казанцева услышалось раздражение от этого робкого немногословия.
– Да как, – она засомневалась тому, что хотела сказать…
– Ну, уборку в последний раз делали – они тут стояли?
Лицо ее стало увереннее:
– Не стояли. А в позатот раз, – сомнения опять возвратились и голос без всякого ручательства произнес: – они, значит, стояли.
Пристав, не чувствуя смысла в продолжении разговора с нетолковою бабой, понемногу сдвигался к выходу, помощник его вообще думал о чем-то своем… женщина, вдруг, решительно подошла к столу, осмотр которого я несколько минут назад произвел.
– Тут вот коробка лежала деревянная.
Руки показали длину сантиметров в тридцать, а пальцы, словно бы ее обхватившие, – толщину в половину ладони.
Сразу мне пришло в голову, что коробка мастеровая.
– А внутри что?
Женщина двинула плечи вверх и вытянула вперед нижнюю губу, чем выразила «а не знаю».
– Тяжелая коробка? – спросил уже дядя. – Двигали ее, когда стол вытирали?
– Двигала, – опять пауза, – фунта, будет, четыре.
– Да, не конфеты, – сопроводил Казанцев, и по виду – ему тоже здесь надоело.
Женщину отпустили.
Я сразу же сказал про приятеля-художника, возможно очень, знакомого с убитым по учебе в Академии.
– И могу от графа заехать к нему.
– Очень полезно бы, – обрадовался Казанцев, – а то знаете, делать запрос в Академию, ожидать, когда они соизволят прислать ответ, – он выразительно отмахнулся от неприятной такой процедуры.
– А какой рост у покойного? – неожиданно спросил дядя у пристава.
– Немного повыше среднего, а комплекция – худощавая.
– Ну что же, можно опечатывать, – Казанцев обратился к нам: – Пойдемте, на улицу, господа.
С верхней площадки лестницы закуток перед дверью внизу показался мне маленьким, узеньким… рассматривая, я чуть привстал, препятствуя выходить другим.
– Что, обратил внимание? – прозвучал сзади у меня голос дяди.
Я поспешил вниз, чтобы успеть осмотреть взломанный замок.
…так, пропустили в щель маленький ломик или гвоздодер и вырвали язычок замка из паза… и что же – возвращаясь, художник ничего не заметил?
Сразу явилось предположительное объяснение и, вышедши наружу, я стал с нетерпением ожидать появления пристава.
А как только тот показался, сразу спросил:
– Вы говорили, убитого опознали в двух трактирах. В тот вечер, не спрашивали, он много пил?
Пристав улыбнулся, и даже с некоторой снисходительностью:
– Сытно поужинал, выпил две всего рюмки водки, чаю две чашки.
– Трактир какого разряда? – спросил дядя.
– Оба первого, что он посещал.
Разъезжаясь, договорились встретиться все втроем в 2 часа пополудни у Гурьина – отобедать и для обсуждения дел.
Граф еще вчера поздно вечером ответил запискою, что примет меня утром после десяти, оно и получалось, что окажусь у него в начале одиннадцатого.
Не зная пока, какие именно выводы, сделали для себя дядя мой и Казанцев, начал раздумывать я о своих.
Извозчику я велел слишком не торопиться, так как вообще не люблю летом быстрой езды, а наоборот – неспешный ритм, теплый и светлый воздух, привычная и вместе занятная глазу московская суета создают внутри ту спокойную не отягощенную ничем атмосферу, которой благодаря являются сами вдруг нужные мысли, и бывало такое, что приходили решенья математических не очень простых задач.
Первый мой вывод был прост и подсказан, конечно, дядей – при осмотре одежного шкафа: у художника, и недавно сравнительно, появились серьезные деньги. На этих именно радостях был им куплен дорогой и ненужный в начале лета лисий полушубок, а не выброшенные, еще привычные ему старые вещи говорят, что психологически перестроиться на новый жизненный лад он еще не успел.
Тут всё ясно, хотя обидно несколько – не ткни меня дядя в эту одёжную чересполосицу, сам я вряд ли б сумел заметить.
Второй вывод тоже весьма напрашивался и требовал уже пристального к себе внимания.
Две рюмки водки, выпитые художником за ужином в трактире, вывести его из здравого ума не могли. Такие дозы влияют на настроение, но не на голову. Шел он домой с нормальною головой – я хорошо представил себе фонарь всего в шагах пятнадцати наискосок, – кем-то открытая дверь на лестницу была, вне сомнений, им сразу замечена. Как человек ведет себя в таких случаях? Безлюдный в одиннадцать часов переулок, взломанная дверь, тишина… Я на мгновенье увидел себя там стоящим, и сразу возникло чувство опасности – у меня здесь, посреди светлой многолюдной Москвы… Стоп-стоп! да мы, когда подъезжали к дому, видели неподалеку сторожевую будку, быстро пройти до нее не потребует двух минут, а дальше – можно вернуться с крепким мужиком себе на подмогу. Вместо этого шагнуть в немую эту страшную темноту?.. Приходит только одно объяснение – в мансарде находилось нечто важное слишком, столь ценное, что мысль о возможной пропаже заставила его устремиться внутрь.
Полезное напряжение мысли, требуя для себя разрядки, нередко приводит к другой – и из другой области: по дороге почти проживает приятель мой, учившийся в то же примерно время в Академии художеств. Лучше заехать к нему до визита к графу, а не наоборот, как я замышлял, – у графа я могу засидеться, и приятель уйдет куда-нибудь по делам.
Решив так, я снова вернулся к непонятной в тот поздний вечер истории.
Что могло находиться в мансарде особо ценного? Деньги?.. Вполне. Но тогда они должны там оставаться припрятанными где-то сейчас. В мансарде полный порядок, а при поиске денег с обстановкой не церемонятся. Или убийца знал, где находятся деньги?
Нечто на мостовой попало под колесо, сиденье тряхнуло – будто сторонняя сила вознамерилась мне помочь: да отчего же тогда преступник не взломал верхнюю дверь и не проник раньше в мансарду?
Минут пять я ехал без всяких мыслей, не желая ощущать себя в тупике.
– Прибыли, барин!
О, здесь за углом жилище-студия моего товарища.
Я поспешил подняться на второй этаж и дернул у двери за шнур колокольчика.
Подождал…
Еще раз, и сильнее подергал.
Подействовало, заслышались шаркающие шаги и голос глухой: «иду-у».
Вид хозяина сразу обо всем мне сказал.
– Ты, Сережа… ой, заходи, как ты, однако, кстати.
– Похоже больше, ты нуждаешься в продолжении сна.
– В рюмке водки я нуждаюсь. А лучше – в двух.
Мы вошли в большую комнату с неубранным диваном, на котором почивал хозяин, у стены еще стоял небольшой круглый стол со стульями, к нему мы и направились, остальное пространство было занято «художественным беспорядком», который не стану описывать, но именно тем рабочим беспорядком художника, коего не было и следов там на мансарде.
Хозяин достиг стола, хлопнулся на стул и потянулся к графину…
– Ой, брат, налей мне сам, как же напились мы вчера, у-фф, а Сашка Гагарин чуть не упал в Москва-реку.
Он назвал еще трех театральных наших, пока я наливал ему… и даже пришлось помочь поднести ко рту.
– … спасибо, брат.
– Ты бы хоть яблоком закусил, отрезать кусочек?
– Н-нет, я не смешиваю. Как хорошо, что пришел, а то я лежу и маюсь… и воли нет встать.
Товарищ мой прикрыл глаза.
Пришлось подождать.
Недолго.
– О, отпускает уже.
Я поспешил воспользоваться и назвал фамилию убитого.
– Знал ты его по Петербургу?
– Зна-ал. Будь так любезен, на подоконнике у меня трубки – одна как вроде заправлена.
Я быстро нашел, зажег ему прикурить и дал чуть времени обрести себя и почувствовать удовольствие.
– А ты к чему спрашиваешь?
– Убили его два дня назад.
– Уби… вот те, – известие грустно подействовало. – Это не страна, Сережа, а воровской и бандитский вертеп, это не власть – суки они предержащие, ой!
Он поглядел на графин.
– Обожди.
– Как убили-то?
– Удавкой. Ограбление.
– Тьфу, не знаешь здесь когда что случится.
– Ты как о нем можешь отозваться? Про те годы, я имею в виду.
– Способный очень. По рисунку средь нас один из лучших. Графиком стать мог отменным. Да вот потянуло его идти по классу медальерных искусств у Лялина. А на третий год обучения не пошел, уехал неожиданно заграницу.
– У него средства от родителей были?
– Какое, родителей самих не было – умерли давно от холеры, воспитывался у тетки. Бедный тогда – как мы все. А, заграница?.. Да мы сами тогда удивлялись.
– А он как говорил?
– Невнятно. Что родственник дальний объявился. Да мы и не больно допытывались.
Теперь уже твердой рукой он потянулся к графину.
У графа я оказался в итоге в двадцать минут одиннадцатого, встречен был очень любезно и с предложением выпить хорошего кофе.
Граф мне составил компанию, кофе – уже по запаху стало ясно – совершенно чудесного качества, а на столике, помимо салфеток и сахарницы, лежала большая лупа: так что я понял – удовольствие с делом можно вполне совмещать.
Граф сохранял отличное зрение, и без помощи лупы, взяв монету, сразу сказал:
– Испанский пистоль 1537 года. Первая чеканка, потом пистоль чеканили еще не одну сотню лет.
Он отложил монету, взял чашечку, предлагая жестом и мне.
И после первого небольшого глотка, смешливо сощурил глаза:
– Полагаю, впрочем, что эта чеканка из самых последних.
Я быстро рассказал про происхожденье монеты.
– Ну-с, посмотрим на нее повнимательнее, – граф отставил чашку и взял лупу.
– А подобную среди тех подделок вам не предлагали?
– Не было. Так-так… у меня есть такая в коллекции. По ней, и вообще я знаю, что у первых чеканок пистоля аверс – то есть главная сторона, и реверс – обратная, не вполне симметричны по осевой линии.
– Как бы с поворотом относительно друг друга?
– Именно. Незначительное очень расхождение, но оно есть – испанские чеканщики того времени не придавали ему большого значенья.
Он еще присмотрелся и сообщил:
– О-о, затертость на реверсе совсем современная. Еще: монеты эти делали строго по весу, и избыток убирали – вот как здесь, видишь, нет кусочка края. Это типично. Современный мастер данную особенность знал, но посмотри, как точно по линии сделано.
– То есть заложено уже в саму форму отливки?
– Правильнее, в штемпель.
Я уже знал разницу: литье – заливка металла в форму, штемпель же выдавливает изображение – здесь тот же принцип, что у обычной печати; где-то в середине XVI века штемпель стали крепить на стержень винтового пресса, а с конца того века стал распространяться изобретенный Леонардо да Винчи способ конвейерной штамповки на роликовом механизме.
– Любопытно, за что же заплатил он всё-таки жизнью. И он ли автор других тех монет?.. Не исключено, Сережа, на поприще этом трудится не один.
– Этот художник по классу медальерных искусств у Лялина учился.
– У Александра Павловича? – удивился граф. – Хм, способный, следовательно, был молодой человек. Профессор Лялин большая фигура, Императорские заказы имел, в ученики его попасть могли только немногие.
Лакей подошел с маленьким серебряным подносом, на котором лежал белый конверт.
Конверт был уже сбоку разрезан, граф вынул из него небольшой листок.
Пробежал очень быстро… и с ироническим оттенком улыбка явилась на мгновение в его лице.
– Мой преемник – нынешний генерал-губернатор – дозволяет мне лекцию в Московском университете о Чаадаеве.
– Дядя говорил, вы были с ним очень близки. Имя его, из-за запретов всяких, окутано тайной.
– А ты, Сережа, читал его знаменитое философическое письмо?
– Читал. Среди студентов у нас ходил от руки переписанный текст. А вы ведь, как главный тогда цензор России, допустили эту публикацию в «Телескопе», хотя трудно угадать было последствия.
– Последствия?.. Ну, гнев Государя Императора меня тогда меньше всего остерегал, да и должен сказать – ко мне он очень благоволил. А вот общественная реакция беспокоила, и гнев с разных сторон оказался больше мной ожидаемого.
Философическое письмо Петра Яковлевича Чаадаева знала почти вся мыслящая Россия. Появилось письмо в 1836 году в журнале «Телескоп». Собственно говоря, название «Письмо» было наивной маскировкой – дескать, публикация воспроизводит всего лишь мысли, высказанные частным образом некой даме. Никто на это, что называется, не клюнул, и меньше всех Император Николай I, объявивший Чаадаева сумасшедшим.
А само «Философическое письмо» превратилось в постоянный предмет обсуждений и споров.
Чаадаев писал о безнадежной отсталости России от европейского прогресса по всем направлениям – гражданственным, духовным, творческим. Ведущую роль в европейском историческом развитии он уделял католической церкви и не пытался демонстрировать уважения к церкви нашей православной. Критические высказывания о состоянье России были, можно сказать, нецеремонны, в силу чего крайне обидны для каждого, кто искренне или для утвержденья себя проповедовал исключительную истинность православия и великую будущность России, без указания, впрочем, откуда вдруг таковая возьмется. С этого «Письма» пошло деление российских умов на «славянофилов» и «западников». «История» для Чаадаева была не местом существования человека, а средством его устремления. Куда?.. Здесь не было полной ясности, однако сам Чаадаев называл себя религиозным христианским философом, и окончательно мысль его упиралась в движение человека к Богу. Только движение это должно осуществляться при максимальной независимости человека и, вместе с тем, обязательности перед другими членами общества. Можно сказать, что права и обязанности гражданина были для Чаадаева теми самыми аверсом и реверсом одной монеты. Многие поняли, однако, только неуважительную к России и православию часть письма, но отчеты их нельзя признать убедительными – оные носили преимущественно ругательный характер, а попытки выставить встречные аргументы лучше всего выразились в «Письме» Хомякова, тоже, как и у Чаадаева, к неизвестной даме. Здесь же обозначилась и «главная линия» славянофилов: известная им, но неизвестная отчего богоизбранность наша, высшие свойства души, которые нам изначально присущи, но не присущи европейцам-католикам. Самонадеянность эта со временем больше и больше людей раздражала, но не мешала получать удовольствие к ней сопричастным.
Пушкин, преклонявшийся, почти, перед Чаадаевым, за слабостью прочих, привел для возражения чувственный аргумент: если б ему-Пушкину предстояло вновь родиться и выбирать место жительства, то только Россию и ничего кроме не выбрал бы, и вот именно с этой ее историей. А раньше, пятью всего месяцами, в письме жене по-другому сказал: «черт догадал меня родиться в России с душой и талантом». Как вместе всё понимать?
Припоминаю спор года два назад приключившийся у нас за столом, когда один из соседей-помещиков, патриотичный во всём до рубах и кафтанов, излагал именно те пушкинские слова про единственную Россию, в ответ на что матушка, улыбнувшись, сказала: а почему бы нашему Пушкину не родиться, к примеру, одним из товарищей Колумба и плыть с ним на открытье Америки, или плохо ему крестоносцем за гроб Господен повоевать?
Неожиданный вопрос насупил нашего гостя.
А батюшка, с привычной ему прямотой казармы, добил патриота совсем:
– Вот Крымская война, на которую я, слава Всевышнему, не попал, чтоб не застрелиться потом от позора. Летом 54-го года, действуя почти всею группою войск, проваливается противная сторона в атаке, отступление пошло беспорядочное. А с фланга у них повис наш свежий корпус генерал-лейтенанта Петра Горчакова. Удар – и блокада Севастополя была бы снята, а потери противника заставили б его думать о перемирии. Мне офицеры Горчакова рассказывали: прибегают к нему в палатку, а он, подлец, пьяный в стельку лежит! Это средь бела дня, и приказ в наступление корпусу отдать некому. А Петьку я с давних лет знаю – и смелость в нем есть, и Россию любит, заплакал бы за нее после двух рюмок водки, сиди он с нами теперь за столом.
Сосед показал желание возразить.
– Нет, брат, ты дослушай. Вот другая история той войны. Долинка там есть, между нашими позициями и противником. Позиция наша подковкой – по фронту вал-ров с пехотой, по флангам артиллерия. У англичан, оказывается, тоже с генералами неполадок: дает их командующий гвардейской кавалерии приказ атаковать по фронту наши позиции – что ему в голову! – там кавалерии пройти нельзя: от укрепленной пехоты пули, с боков картечь артиллерии. Все понимают, что верная гибель. А кавалергарды – все офицеры, английская аристократия. Командир их только удивленно переспросил командующего, правильно ли понял приказ. «Правильно», – отвечает тот дуболом. Вся кавалерия идет в бой и вся, ни за грош, погибает. Вот тебе, брат, присяга Англии. – И батюшка совсем разошелся: – А у нас весь тыл армии проворовался! На нашей территории, приплыв из-за морей, нам по первое число накостыляли!