Хвост

– И как?

– Тяжело. Так что лучше отпусти. Боль не принесёт тебе ни счастья, ни покоя.

Мышь послушно разжала руку. Ну вот. Теперь эти двое смотрели на нее. Толстушка хоть пыталась делать вид, что пьет, а Хач откровенно пялился. Будто она больная. Будто какая-то… да ладно…

– Да просто он… он с утра вообще не двигался, а сейчас… вот, – Мышь виновато показала им этого урода, обвившегося вокруг запястья. Она чувствовала себя такой ничтожной, жалкой и…

«Ладно, с этим ты ничего не сможешь сделать, гад».

Она чувствовала себя понятой.

– Так часто после жгута, – сказала Толстушка, – это нормально. Он еще не понял, что произошло.

– Нужно выдохнуть.

– Выпить чаю. Возьми ей.

– Да ладно, я не…

Но Хач уже ушел. Жалкая. Жалкая. Мышь разорвала салфетку снова, на четыре неровные части. Жалкая, но понятая. Просто замечательно.

– А Ян где?

– Хороший вопрос, – Толстушка снова отпила свой кофе. Как они могут быть так спокойны? Почему их не трясет, почему они не психуют по любому поводу, если все в одинаковой ситуации? -Мы его уже давно отпустили к дяде.

Мышь вот, едва услышала это, уже готова разнервничаться.

– Хач уже весь изошелся.

– А ты?

Толстушка усмехнулась:

– А ты?

Мышь промолчала.

– Красивые четки, да? – заметила собеседница вдруг. Мышь опустила взгляд на свое запястье. И ладно. И подумаешь… – помню, как Ян их собирал. Тяжело было.

Мышь не подняла взгляда, рассматривая бордовые бусины. Толстушка, наверное, считает, что Мышь его недостойна, особенно после того, что было вчера. Ничего. Мышь тоже так считает.

– Лучше верни их. Мы тебе твои собственные соберем.

Мышь разорвала салфетку снова.

– Он мне сам подарил.

– Я знаю. Но если все пройдет не очень хорошо, ему они будут нужны.

– Зачем? Молиться?

Толстушка как-то странно посмотрела не нее, и в голове всплыли и крестик, и все те его слова про поиски Бога… она ведь совсем его не знает. Вот, Толстушка улыбается ей… но что она на самом деле чувствует? Ведь все, глядя на нее, видят одно и тоже: затюканную страшную зануду, будущее которой… будущее которой… а она его, наверное, любит.

Мышь схватила телефон.

– Я отвечу. Мамочка пишет.

– Конечно, – сказала Соперница. Мышь некоторое время пялилась на несколько печатных строчек, делая вид, что ей написали много, ой, как много, надо еще головой покачать, поцокать… вот бы сейчас пришел Ян и избавил их от внезапно возникшего неудобства, но, ладно, ни от чего бы он не избавил, только усугубил бы больше. Зачем он вообще отдал ей свои четки? Чтобы устроить это? Чтобы Соперница забрала их обратно?

– Что-то плохое? – спросила она.

– Почему? – пискнула Мышь.

– Он к горлу лезет.

Мышь отмахнулась от хвоста.

– А твой где? – это звучало почти как обвинение.

«Браво. Ты снова все портишь».

– Под одеждой. Завязала ремнем.

– И как? Не вырывается?

– Пока нет.

– А. Ладно. Забавно. Мне Мамочка говорила, что все эти…штуки с хвостами – только период.

«Почему ты всегда все портишь? Что меняется от того, что она – Соперница? Ах, абсолютно всё? Ты просто ревнивая сука».

– Интересная у тебя мама, – ответила она так спокойно. О, Яну повезло, – что ж, отчасти, она права.

– Ну и злющая баба на кассе! – Хач поставил перед ними две чашки: с чаем и с кофе. Думал, вгрызется в глотку. Я ей говорю: дышите, дорогая, прекрасный же день! А она мне «хуе…»

– Права? – переспросила Мышь, впиваясь пальцами в обжигающий бумажный стакан.

– Конечно, – спокойно подтвердила Соперница, – Всё это период. У некоторых год, у некоторых три. У некоторых – всю жизнь.

– Она сказала, что это переходный возраст. Типа… подростковые страдашки.

Хач выдохнул рвано, закрыл глаза, набрал воздух и выдохнул снова, опуская руки ладонями вниз, будто толкая воздух с выдохом. И Мышь отчетливо услышала, как внизу, о единственную ножку стола ударились что-то.

– Не злись, – сказала Толстушка.

– Я не злюсь, – прошипел Хач, – я никогда не злюсь. Просто обожаю таких людей.

– Ты злишься.

– Я не злюсь! – стол заходил ходуном, – Пратигха – это яд. Просто вспомнил, как брат забрал ключи…

– Хач…

– Ага. Забрал ключи и запер меня дома. С готовящимся на огне супом. Сказал, что я должен стать уже мужчиной и переболеть этот «детский сад».

– Хач, вдох.

Он вдохнул.

– Выдох. Это в прошлом.

– Да что – в прошлом?! Вот же она, сидит и говорит его словами!

– Это не она говорит. Это ее мама.

Мышь разорвала салфетку на крошечные кусочки – лучше ее, чем себя, хотя хвост так не считал.

– Думаешь, я бы не хотел, чтобы это само прошло после восемнадцати? Вот так, редко, по взмаху драного хвоста – хоп, чудо! Успокоился! Повзрослел! Слава Будде?!

– Хач, не кричи, пожалуйста. Люди смотрят…

– Мне надо ответить Мамочке, – Мышь вскочила и почти побежала в сторону дальней комнаты. Там заперлась на тугой, заедающий замок. Хлопнула крышкой. Села, спрятав лицо в ладонях. Главное – не смотреть в зеркало над раковиной. Потому что, если посмотрит – ударит, и осколки полетят, вся изрежется… а хорошая идея.

– Заткнись. Заткнись, заткнись, заткнись! – она наступила на него, наступила снова, она была готова затоптать его, но он же, сука, бессмертный и всегда дает сдачи! – Заткнись, что ты несешь, а?! Нахрена проснулся?!

Ее злость ему – нектар, сраная амброзия! Они ненавидели друг друга так сильно, но Мышь ничего, ничего не могла с этим сделать!

«Тебя услышат».

– Ненавижу!

«Дверь тонкая. Они все услышат, как ты говоришь с собой».

– Ненавижу тебя.

«Заткнись и ответь уже Мамочке, пока она не начала названивать, и тебе не пришлось говорить с ней из сортира, тупая ты бесхребетная тварь».

МАМОЧКА: Мышоночка, ты в Нору скоро? Давай, чтобы не как позавчера, хорошо? Мне нельзя так поздно ложиться, сердечко потом болит.

Скоро? Такой простой вопрос, только она понятия не имеет. Потому что она здесь одна, Яна нет, и эти двое уже наверняка ненавидят ее за то, что она приперлась и…

Ручку двери подергали с той стороны, но Мышь не смогла переключить на это внимание. Что ей ответить? Что планы изменились? Что они поссорились с Подружкой? Что она ни за что на свете не поедет на эту адскую Мучильню, даже если сам Христос объявится вторым пришествием и протянет ей гребанный экзаменационный бланк?!

Ладно! К черту! Она не ответит ничего! Все равно в Нору… скоро!

«Слышь. Не рыдать».

Никто и не говорил, что они станут друзьями.

Мышь поднялась, чувствуя, как разбушевавшийся хвост хлещет по ногам, подрывает равновесие. Хотела опереться на раковину, но та и без того была старая, треснувшая – не выдержит такую жируху, обвалится. Сполоснуть лицо? А потом проскользнуть вдоль стены – как вошла – и исчезнуть из их жизни? Но она забыла рюкзак под столом. А от воды на свитере останутся капли – она такая неряха…

«Боже, только погляди на себя. Ты в таком виде собралась на встречу с Яном?!»

Ручка дернулась грубо, резко и несколько раз.

– Эй, алё! – с той стороны раздался знакомый голос… Господи, это он. Это Мажор, – Занято?

Хвост заполз в раскрывшийся рот, и Мышь подавилась кашлем – беззвучно.

– Кассирша, туалет работает?!

– Работает, – каркнули на него.

– А чего не открывается? Эй! Вы там уснули что ли?!

Мышь впилась в основание, пытаясь вытащить хвост, оттянуть его от себя, но он только проник глубже, до глотки, затошнило, на глаза слезы выступили, и сердце будто вот прямо сейчас было готово разорваться от стыда, от ужаса – только хрен ей! Не отделается так легко!

– Эй, ну алё, вы же не одни! Есть там кто? – Мажор заколотил в дверь, та зашаталась, Господи, а если он ее сломает? Мышь потянулась уже, но рука одернулась сама, даже без хвоста – встретиться с ним лицом к лицу в таком месте?! Там же еще Давалка, она всем расскажет, все будут знать, ни за что! Мышь попятилась, вжалась спиной в облупленный кафель и сползла вниз, на вонючий пол, царапая его ногтями. В голове было слишком много воздуха, в легких – слишком мало. Она ударилась затылком о стену, и снова, и снова, чувствуя, что ее душит сам воздух и душат рыдания, которые теперь не могут вырваться наружу: плотина, рухнувшая вчера перед посторонними, за день возвелась сама, стала еще крепче.

«Никто не должен тебя слышать».

– Эй? Ты там укуренный?

– Извините, пожалуйста. Вам в туалет надо?

– А не видно?! – насколько спокойно звучал голос Соперницы, настолько раздраженным казался Мажор.

– Извините, – повторила она, – Там сейчас моя подруга. У нее…

Мышь напрягла слух, но ничего не услышала сквозь звон и болезненное биение сердца.

– Спасибо большое. Я сейчас ее выведу. Дайте буквально пять минуточек.

Мышь хотела скулить, но не могла даже дышать. В дверь снова постучали – на этот раз осторожно и глухо.

– Открой, пожалуйста.

Цепляясь за стену, оттолкнувшись от пола, Мышь заставила себя подняться. Ударила по одной щеке. Потом по второй. Хвост ударил тоже. Она даже дошла до двери. Но замок – хах, да ладно?! Ну, просто супер! – заел. Он заел и не поддавался. Мышь дернула дверь.

– Впустишь? – спросила Соперница.

– Сейчас, – хрипло ответила Мышь. С той стороны ее, конечно, не услышали, но громче она не могла. Дернула снова. Дернула еще – сейчас сломает его нахрен!

– Пожалуйста, открой?

Да она пытается, блин, не слышно, что ли?! Ни ногой больше в этот туалет, в эту долбанную Столовку!

Щелчок.

Мышь отшатнулась назад, глядя на Соперницу тяжело дыша, зареванными – но сухими – глазами, чувствуя, как болит затылок после идиотского акта самобичевания. Вот чего ей надо? Посмеяться пришла?

Соперница протянула ей сложенную салфетку.

– Идем на улицу?

Боже, она вообще понятия не имеет, чего Мыши стоит просто…

Боже, она никогда раньше не устраивала истерики в общественном месте.

Господи. Она омерзительна. И каждый в Столовке провожал ее взглядом, когда она плелась вдоль стены, прикрыв лицо развернутой бумагой, каждый любопытствовал и презирал ее, не зная даже…

– Сюда. Вот так. Здесь можно сесть.

Это она про заплеванный парапет за углом? Ну, в принципе, да…

– Не волнуйся, Хач забрал твой рюкзак.

– И чай, – откуда-то «из ниоткуда» добавил он, – Кассирша в стаканчик налила. Оказалось, хорошая женщина.

Мышь плотнее прижала салфетку к лицу. Она знакома с ними всего два дня, и второй раз за эти два дня она срывается. Второй день уже она всё портит.

– Прости.

– Не за что, – буркнула Мышь.

– Нет, прости, – повторил Хач, – я тебя задел. Пожалел сразу же, как только он потащил тебя в туалет.

– Я сама…

– Возьми чай. Он сладкий.

– Мне нельзя.

– Почему? – тут же встряла Соперница, – диабет?

– Нет, просто… – тебе, жирной, не понять, – не люблю.

– Сахар немного помогает. Правда, прости, что сделали больно.

– Что? – Мышь подняла наконец голову. Наверное, у нее лицо сейчас очень злое… да ладно, на самом деле, просто жалкое.

«Вряд ли кто-нибудь воспринимает тебя всерьез».

Соперница села рядом, и ее не смутили ни заплеванный бордюр, ни ноябрьский холод.

«Бла-бла, застудишь яичники, Мышоночка, не сможешь родить…»

– Прости нас. Мы просто к тебе еще не привыкли. А ты – к нам.

«Вы слишком разные».

– Но это ничего.

«Потому что всё уже закончилось. Никаких друзьяшек».

– У нас все получится. Будем держаться вместе.

«Что она сказала?»

Почему вы всё время это повторяете? – спросила Мышь. Она видела сейчас их хвосты, очень четко, очень ясно: пушистый и рыжий – Соперницы, тонкий и полосатый – Хача. Они тревожно вились вокруг ног, задевали друг друга, толкались, и ребята, сами будто не замечая, одергивали их, но намного осторожнее, чем это обычно делает Мышь. Будто хвосты были их частью, а не мешающимся отростком.

Но Мышь помнила, как хвост Тагара бил по столу. И как ночью нервно вздрагивал хвост Лены. И хотя они были…чище, Мышь все равно кое где видела колтуны и застрявшую в шерсти грязь.

– Мы нужны друг другу, – сказал Хач так, будто это было само собой разумеющееся, и Мышь была… почти была согласна.

– Вы меня не знаете.

– Но можем помочь, – сказала Соперница, – и тогда этот «период» закончится.

Мышь мотнула головой и снова ткнулась лицом в салфетку. А они молчали. Будто знали ее чувства, будто можно было ничего не говорить – и так всё знают. Будто даже истерики ее были поняты правильно, не как типичный подростковый срыв. Она ведь не хотела… она ведь не контролирует всё, она…

– Выпей чай. Мозгу нужен сахар.

«Этому мозгу интеллект нужен, а не сахар».

– Мы тут с тобой посидим, хорошо? Еще немножко.

– Подышим…

– А потом вместе за Яном пойдем. Хорошо? А то что-то долго его нет.

– Слишком. Я уже минут семь как в панике.

И они замолчали, позволив Мыши… пережить. Давая ей время, чтобы бешеный поток мыслей и эмоций потихоньку сошел на нет, оставив в голове обессиленную пустоту. Тело обмякло. Заднице, отказывается, все-таки холодно. И ладно.

– У меня хорошая семья, – сказала Мышь. Она должна была это сказать.

– Мы знаем.

– И Мамочка, она…

– Мы знаем. Я тоже брата очень сильно люблю. Семья – это важно.

Они замолчали снова. Хач сидел с закрытыми глазами и глубоко дышал – будто во сне. Потом достал пачку и закурил – внезапно. Соперница сидела… стену напротив разглядывала. Граффити, все дела. А Мышь просто сидела. Ей казалось, что мозг пробежал тысячу километров, и теперь пытался восстановить все, что потратил. Даже хвост унялся – кончились силы на психоз. Они потом еще схлестнутся. Потом. А чай настолько сладкий, что тошно.

Вкусный, блин.

– Я на вокзал. Подходите, как закончите.

– Вы уже уезжаете? – расстроилась Мышь.

Соперница исподлобья глянула на Хача.

– Не пойдешь с нами?

– Я? К дяде Яна? Ха-ха.

– А что с ним такое?

«Конечно, они уезжают, безмозглая. Ты и прежде это знала».

– Ну, начнем с того, что он живет на Горе.

– Так мы туда идем?! – ноги чуть не тормознули о дорожную грязь. Трудно не знать все улицы и районы родного Села, особенно те районы, куда не стоит ходить. Особенно, когда темно. Особенно девочке. Одной.

– Я один раз был, мне хватило, – сказал Хач, – карму мне там попортили.

– А ты разве сам не…

– Я не оттуда. Я цыган. Поверь, они разницу видят издалека.

– Ну да, дядя Яна… да, – Соперница понимающе покивала, – иди, иди. Посмотри билет на попозже, чтоб людей поменьше было, ладно?

– Конечно. Намасте.

– Так вы сегодня уезжаете? – снова спросила Мышь, когда чернявая голова Хача затерялась вдалеке.

– Яну нельзя здесь долго оставаться. Плохие воспоминания.

«Ну да, ты-то его лучше знаешь, жирная наглая…»

Заткнись. Мы уже решили, что у нас нет шансов.

– А что?

Был вариант отметить грубо. Был вариант зарыдать. Но Мышь решила ничего не отвечать и сосредоточиться на предстоящей опасности. В любом селе есть подобное место, а то и несколько: кварталик или частный сектор, огражденный гаражами – если повезет. Или свободно расположившаяся между улицами вереница домов – тогда трындец. Когда выходишь вечером на развилку двух дорог, и одна из них тянется вдоль такой улицы, а по другой идут бродячие собаки – выбираешь собак. Благо, их Гора расположилась на пригорке и существовала обособленно. Мамочка рассказывала, что так было всегда, что жители Горы давно живут среди них, что еще так было еще до Войны. Они были очень сильными, в бою их помощь оказалась неоценима, но после всех согнали в общие кварталы… или они сами туда сбились. Как волки. Но Мышь не предвзята, нет. Просто лучше бродячие собаки, чем идти мимо тех, кто женщину не считает за человека.

По-хорошему, им бы с Хачом…Цыганом на вокзал, а оттуда позвонить Яну.

– Он не берет трубку. Уже раз десять набирали.

– Может, просто заболтались?

– С Тиграном Рашидовичем-то?

– Ты его знаешь?

Мышь тут же представила, как Ян знакомит Соперницу с дядей. И с родителями. И все-таки, очень неприятно – ревновать к такой, как она. Лучше бы Соперница была, как Давалка.

– Ян рассказывал. Так. Вроде, здесь поворот.

– Лучше дальше, – предупредила Мышь, – там один алкаш…

– Как скажешь.

– Будем проходить мимо коричневого забора, лучше голову опусти.

– Поняла.

Они свернули с улицы, поднялись на пригорок. На самом деле, в Селе таких было множество, землю никто даже не пытался уравнять, но конкретно здесь заканчивался свет. Фонари выдернули с корнем, как цветы – у Горы были терки с местным управлением. Хорошо, что еще день. Хорошо, что Мышь не одна.

Три брата за коричневым забором, которых Мышь так опасалась, сидели на крыльце и играли в карты. Ни один из них не окликнул девушек – не удивительно. Соперница – Толстушка, Мышь страшная. Когда в прошлый раз вот так пошли с Подружкой, все чуть не закончилось плачевно. Мышь подобрала хвост и заметила, что Соперница сделала тоже самое. Вместе преодолевая тревогу, они шли по протоптанным, ничем не укрепленным тропинкам вдоль частных домов: новых и не очень, местами отремонтированных, но, по большей части, развалюх, стараясь даже не подходить к припаркованным Десяткам, Семеркам и Москвичам. Любое возвышение сейчас вселяло чувство опасности, и, благо, выживание для хвоста все же было превыше возможности довести ее до истерики, поэтому он застыл в руках, как пугливая собачонка, позволяя Мыши вглядываться в каждый поворот и свободной рукой сжимать в кармане перцовку.

– Нужна детская площадка, а от нее – направо, – шепнула Соперница, – Ян так говорил, кажется. Зеленый забор.

– А нас пустят?

– Я не… должны?

Мышь сжала хвост, а он – ее руку. Неизвестно, кто мог оказаться за следующим поворотом или тем покосившимся гаражом, неизвестно, кто может в любой момент выйти навстречу. Они шугались каждого дома, из которого доносился шум, но еще больше их пугали тихие.

«Чего мы трясемся? Им такие не сдались. Мы же страшные!»

Ага. Зато они могут ограбить. Или избить. Или собак спустить. Для некрасивых всегда найдется свой вариант.

– Надо бы… – снова подала голос Соперница, – купили бы хоть чего к чаю…

– А его дядя пьет чай?

– Не думаю… но вежливость.

– У меня есть. Пирожные ваши, – Соперница взглянула коротко и удивленно. Ну давай, поругайся еще, – решила, лучше забрать. А то Мамочка начнет спрашивать, откуда, и…

– Молодец, Мышь. Смотри, кажется, вон площадка. Качели точно… только там какой-то человек.

– Назад!!!

Чутье ее не подвело – она слишком часто и всего боялась, она успела дернуть Соперницу назад, за себя, рука выхватила батончик, но онемела от страха, повисла вдоль тела и не смогла подняться, но – да ладно?! Какой прок от перцовки в сражении с этим… волкодавом! Размером! С кошку!

– Назад! Пошла вон! – завопила Мышь, нелепо размахивая ногами и пытаясь отогнать это визжащее чудовище, которое гавкало так, что наверняка слышала вся Гора! – Кыш! Фу!

– Нуря, фу! – человек, который сидел на качелях и которого они пока физически не успели разглядеть, вскочил, – отошла, ведро блохастое!

Он встал между ними, топнул ногой, и псина прижалась к земле, скуля жалобно.

– Вот тварь мелкая. Лежать, я сказал.

– Ян?

Он повернулся к ним, улыбнулся своей кривой улыбкой и Мышь… ладно, она растаяла.

– А я как раз к вам шел. Привет, Мышка. Рад, что ты с нами.

Просто как крем-брюле на солнце.

– Твоя собачка? – спросила Соперница.

– Нет. Почти. Лежать, я сказал.

– Она такая… злая, – пробормотала Мышь, дрожащей рукой убирая перцовку и не отрывая взгляда от собачонки. Ладно, когда она не прыгала и не визжала, то не казалась злой. Скорее жалкой. Такая мелкая, волосатая, из смешанных пород, с запавшими глазами и вечно вываленным фиолетовым языком. И очень-очень грязная.

– На нее просто рыкнуть надо погромче. Сразу успокаивается.

– Больше похоже на запугивание, Ян.

– Да она с рождения зашуганная. Хм.

Он помялся. Взглянул на Соперницу, отвернулся. Снова взглянул. Она нашла его глаза, и они обменялись какими-то странными взглядами – Мышь снова ничего не поняла.

– Всё? – с надеждой спросила она, – идем обратно?

Ян пожал плечами, вернулся на качели и брезгливо поднял длинные ноги, когда Нуря попыталась потереться о них.

– Что не так? – спросила Мышь. Соперница не отводила от Яна взгляда. Между ними как будто происходила борьба, а Мышь даже наблюдателем не была – да ладно, ну хватит вам…

– Ян не ходил к дяде, – наконец сказала Соперница, и парень снова ухмыльнулся, но ухмылка эта поползла вниз. Некрасиво.

– Да ладно, на черта мне нужен … отвянь, Нурь. Сама к нему иди.

– Ты мне?

– Собаке. Опять через забор пролезла. Все сбежать пытается. Ха. Не удивительно, – Мышь помнила, как они переписывались, и теперь буквально видела в конце каждой фразы ироничную скобочку, – Цыган с вами не пошел? Ну да…

– Мы не уедем, пока ты не попытаешься хотя бы поговорить с ним, – заявила Соперница, чем знатно расстроила и Яна, и Мышь.

– Не о чем нам говорить. Он все сказал давным-давно. И я ответил всё, что мог. Уехал. Даже живу не здесь – и слава Богу.

– Он твой дядя, Ян. Нельзя отворачиваться от семьи. Семья – это важно.

– Мы не семья.

– Он сказал, что это поможет.

– Даже он может ошибаться.

Они обменивались репликами, больше похожими на парирование шпагами, а Мышь молчала, понятия не имея, что делать. Она смотрела на Яна, который раскачивался, нервно отталкиваясь от земли, смотрела на его хвост, который обвился вокруг качельной цепи, и понимала – Ян не сможет встать. Даже если очень захочет. Он лучше упадет лицом в грязь, навернется с качелей, утонет в этой пародии на песочницу, но с места не сдвинется… без ущерба себе. Или им. Или хвосту.

– Не получится просить прощения, если не чувствуешь его в сердце, Лен. У Цыгана спроси, он тебе расскажет и про кхаму и про нирвану…

Он смолк и сосредоточился на качелях. Соперница посмотрела на Мышь, та мотнула головой. Она-то не видела проблемы в том, чтобы просто уйти. Так будет легче всем, особенно Яну. Зачем мучать его? Кто сказал, что он кому-то что-то должен? Ян взрослый мальчик. Сам может выбрать. Разве не в этом суть?

– Качели грязные, наверное, – сказала Соперница.

– Я пакет постелил, – он смотрел перед собой, и Мышь, кажется, даже знала, о чем он думает и с кем сейчас ведет диалог… а псинка продолжала жаться к качелям, будто давно ни к чему не жалась. И в любой момент могла дернуться и попасть Яну под ногу.

– Надо отвести ее домой, – сказала Мышь. Она оба посмотрели на нее, – если Ян не пойдет разговаривать, собаку хотя бы вернуть надо.

Они продолжали смотреть.

– Да ладно вам. Она же маленькая. Пусть и злюка.

– Она старая и ненавидящая мир, – ответил Ян, – ей уже лет пятнадцать. Помирать скоро.

– Не на улице же, – парировала Мышь, – Меня ты тоже на улице встретил, вообще-то. Но не бросил.

Ян опустил глаза, взглянул на это жалкое существо, вздохнул, отвернулся. Но Мышь не сомневалась: ей бы не мог понравиться человек, способный вот так бросить живое существо.

– Пошли, – вздохнул Ян и спрыгнул с качелей, – заведу шавку и всё. Придурку давно пора заколотить в заборе дыру. Рр.

Он стащил с сидушки пакет, тщательно скатал его двумя пальцами и выбросил в помойку. Поцокал собачке, и та радостно бросилась за ним, виляя облезлым хвостом. Девушки двинулись следом, держась на расстоянии. Обе понимали: сейчас лучше не лезть. У Яна достаточно собеседников.

– Он тебя вообще кормит? Сволочь. А сама? Хоть бы за ногу тяпнула, отвали, не лезь…

Дом дяди действительно оказался недалеко. Они остановились перед железным забором, настолько ржавым, что казался коричневым, хотя Мышь видела пробивающиеся участки зеленой краски. У самого входа Нурька припала к земле животом и заскулила.

– Я тоже не хочу, – сказал Ян. Псинка заскулила громче, – давай, иди. Он твой хозяин, в конце концов.

– Может, взять ее на ручки? – предложила Мышь.

– И подцепить заразу? Кто-нибудь, суньте руку через забор, там засов внутри.

Когда они ступили на заросшую территорию, Мышь последовала-таки примеру Яна – поджала руки брезгливо, стараясь избегать любых предметов окружения и жалея, что не умеет левитировать. Она не была помешана на чистоте, но в подобных местах даже ощущала себя чистоплюйкой, невольно задаваясь вопросом: «как можно так жить?»

Нурька тут же присела у высокого стебля, торчащего между вывороченных камней разваленной тропинки.

– Ой, – пискнула Мышь, – ничего?

– Ему плевать, – ответил Ян.

На крошечной территории с трудом умещались две покосившиеся постройки: дом, съехавший как-то в бок, и гараж, съехавший на дом. Второй был таким старым на вид, что, казалось, вот-вот обрушится на жилое здание. Зато под промятой крышей стояла на удивление дорогая, пусть и грязная, как все вокруг, машина. Увидев ее, Ян как-то даже весело фыркнул и остановился перед тем, что закрывало вход в дом: не дверь даже – мерзко-желтая, как моча, занавеска, состоящая из кусков. Мышь видела такую только у бабушки на кухне, но та была белая… и почему-то сразу становилось ясно: такой цвет – вовсе не дизайнерский ход. Соперница великодушно отодвинула перед Яном это чудовище, но тот все равно, прежде чем войти, зажал рот рукой и тяжело вздохнул.

– Ну, прям как в детстве. Заходите.

Все трое крепко держали хвосты. Казалось, если отпустить, те прилипнут к поверхности, к этой занавеске, этим трем скрипучим ступенькам, к этому проссанному ковру и развороченной подставке для обуви – прилипнут и придется остаться здесь, на Горе, в доме как будто бы давно покинутом, однако, совершенно очевидно, жилом. Как минимум, в углу копошился паук – Боже, лишь бы Ян не увидел.

– Где он? – спросила Соперница, невольно понизив голос, когда они столпились перед огромным шкафом, занимающим большую часть коридора. Нурька пронеслась сквозь занавеску и плюхнулась на коврик, вжавшись в стоптанные кеды.

– Там же, где и всегда, – Ян намотал хвост на руку еще одним кругом, – с дивана его не стащишь. Все, можно я пойду?

Мышь не была уверена, что он дышит: здесь воняло намного сильнее, чем снаружи. В подобных запахах никогда не поймешь, что перевешивает: экскременты ли, старость ли, равнодушие ли ко всяким приличиям, но Ян… он определенно различал все оттенки.

– Нурька! Это ты там, сука?! Я не тебе, даун, глаза разунь, э?!

– С ним кто-то еще? – испугалась Соперница. Ян мотнул головой, но вслух не ответил, а хвост в его руках вывернулся и потянулся к горлу. Боже, может, чётки ему вернуть? Да ладно, нет, бред всё это. В такие моменты, самые страшные, самые темные, когда ты стоишь на краю и не можешь решиться шагнуть в пламя, зная, что будешь заживо гореть и, мать твою, выживешь, никакие четочки, фоточки и мысли о хорошем тебя не спасут. Мышь очень хотела предложить вернуться, но кто ее послушает, да? Зачем она вообще пошла? Это же их дело, а она просто жалкая девчонка, она не умеет общаться… с такими. Как это существо в комнате. Да и поддерживать не умеет. Не так как они…

– Кто там в коридоре шарится, э? Я ща как встану, слыш?!

– Это я, – всего два слова, но их хватило, чтобы голос Яна сорвался.

– Э?

– Ян. Племянник твой.

Ответом ему было молчание. Очень страшное молчание. Мышь ясно представила, как там, в загадочной комнате, этот человек с отчетливым кавказским акцентом берет биту, – или топор! Или мачете, да, мачете! – а потом выходит к ним, кричит «Аллах Акбар!» и начинает рубить направо и налево, отрезает Мыши ногу… да, ногу, и становятся явью страшные сказки двоюродной тёти Ларисы из Центра, о том, как взрывали метро, как рубили головы просто за то, что кто-то верил в иное, как потом пришла Война и сплотила всех… какое же натуральное ощущение, будто ногу прорубают насквозь! А. Это телефон.

– Почему он молчит? – шепнула Соперница.

– Без понятия. Может, забыл, что у него есть племянник. Вот и поговорили. Я пошел.

Соперница вцепилась в его руку.

– Постой, он ведь сказал…

– Я помню, что он сказал! – Ян не закричал, но в тишине дома даже легкое повышение тона звучало, как крик, – я иду, ясно?! К нему! Потому что «он так сказал».

Ян сделал шаг. Еще один. Наступил на темное пятно и отпрянул. Выдохнул резко. Мышь поглубже затолкала телефон – мама подождет. Они переглянулись с Соперницей, и та осторожно, едва касаясь, подобрала хвост Яна, чтобы не цеплялся за мебель, нагроможденную вокруг. Они шли друг за другом, почти вплотную, создав своими телами преграду, с которой Яну придется столкнуться, если он решит сбежать… но смогут ли они защитить его?

От чего?

Нурька, семенящая за ними, кажется, описалась.

Комната была еще запущеннее, чем все остальные помещения – оно и понятно, центр гнезда. Все горизонтальные поверхности были завалены смятыми банками, пакетами из-под чипсов и другими человеческими отходами, старый ковер воняло недержанием собаки. Посреди возвышалась огромная треснувшая от угла до центра панель, а перед ней, на продавленном до пола диване, восседал он: властитель этого царства разложения с короной на голове и символом власти в руках.

– Слыш, пидор, я тя по айпи вычислю, понял ваще?! Знаеш, кто я, э?! – он орал в микрофон наушников, возмущенно потрясая пультом игровой приставки – Мышь понятия не имела, как эта штука называется, у нее никогда не было игр. Судя по все более и более агрессивной жестикуляции, на том конце ему отвечали с таким же посылом – сверстник, наверняка. Мыши хватило взгляда, чтобы узнать и социальный статус, и прослойку, и даже возраст этого индивида – не зря, все-таки, в седьмом классе она штудировала учебники истории и обществознания.

– Я твою мамку! Ты понял, а? А?! – голос дяди был неприятным и визгливым, как нурькин лай. Он запустил в ближайший пакет свободную руку, достал горсть чипсов и целиком запихнул в рот, обслюнявив пальцы и оставив в густой курчавой бороде крошки – и даже целые чипсины. То, что Яна не стошнило, было заслугой девушек – они обе крепко вцепились в его хвост.

– Слышь, сука, ты че, сука, новости не смотришь?! Падла белая, пипец тебе, скоро наше с братками время придет, мы тя порешаем!

Живы еще его братки? Или часть унесла война, а тех, кто выкарабкался – такая вот убитая просранная жизнь? Мышь не понимала, как так можно. Она дышала через раз и ртом, стараясь игнорировать спиртовые испарения, запах просроченного пива и грязной одежды – а Ян? Думает ли он сейчас, когда в последний раз стирался этот заляпанный спортивный костюм?

– Здравствуйте! – громко и до зубного скрежета приветливо сказала Соперница. Дядя рывком оглянулся через плечо – странно, что такая шея вообще могла поворачиваться – осмотрел их, плюнул на ковер крошками и развернулся обратно, матерясь в гарнитуру. По экрану носились чудовища, на переднем плане торчало дуло автомата. Дядя явно был очень, очень занят.

– Здравствуйте! Мы пришли с Яном! Мы его друзья.

– Какая твоя? – бросил Дядя и тут же завопил в микрофон, – че твоя – э?! Твоя башка ща лететь будет, понял, нэ?!

– Что? – не поняла Соперница.

– Телка какая твоя, слыш? Хотя обе стремные, белые, фу, не стыдно ваще? – он загоготал, – вай, завали! Свалил с нашего сервака, нубяра!

– Я тоже рад тебя видеть, – сказал Ян. Его хвост напрягся так сильно, что начал давить на руки, как пресс – видимо, настолько испугался пыли, собравшейся в воздухе твердой пеленой.