Хвост

– Пойду, Маленького заберу их школы, – Мамочка встала, но облегчения это не принесло, – ты отдохни сегодня, я напишу Классуке, что ты приболела и будешь готовиться в Норе. Обязательно участвуй в Мучильне. Это может быть твой шанс.

Да, единственный шанс для той, у кого нет шанса нормально сдать Экзамен. Вдруг, каким-то необыкновенным образом, ей снова повезет, она выиграет, получит возможность поступить без результатов… она не имеет права упускать этот шанс. И на вторую попытку права тоже нет.

– Хорошо?

– Ладно, мам.

Дверь закрылась за ней с грохотом – не эмоции, просто сквозняк. Растрепавшись, Мышь стащила свитер, бросила его на пол, а себя – на кровать. Хвост тут же обвил столбик – чтобы встать, потребуются усилия. Не из-за хвоста, из-за нее. Она ленивая и ничего не хочет. Она избалованная, и Мамочка так и сказала бы, не люби дочь так сильно, не прощай она всё – и от этого только хуже. Если бы они поссорились, и Мамочка разочаровалась сейчас – не потом, когда станет слишком поздно… но это невозможно. Ее всегда будут видеть другой, она будет умницей, отличницей, единственной надеждой родителей, возможностью вылезти из долгов, оплатить операцию… и кто она такая, чтобы думать только о себе?! Как смеет оправдывать себя несуществующим хвостом? Это не сломанная нога, не надорванная спина, любой врач засмеялся бы, приди она с жалобами: «мне плохо жить, потому что хвост! Вечная усталость, потому что хвост!» Да ладно, какая усталость? Она что, пашет круглыми сутками, как Папа? Или, может, следит за Норой, за Мелким, готовит, стирает, несмотря на больное сердце – делает хоть что-то?! Все что от нее требуется – учиться, но Мышь не справляется и с этим.

«Жалкая».

Ей было так мерзко, стыд выжигал глотку кислотой, и хвост – чудовищный, несуществующий – сполз со столбика и лег на грудь, выдавливая из легких последние крупицы воздуха. В такие моменты его не сдвинешь – Мышь уже много раз пыталась. И она закрыла глаза, чтобы не видеть – так легче себя убедить. Это не он – она сама. Это не его – ее пустота наполняет тело, голову, и в этой пустоте, как в болоте, тонут мысли, чувства, силы. Если бы сейчас начался пожар, Мышь бы не встала. Даже не повернулась бы.

Рука долго отказывалась искать вибрирующий телефон, и когда Мышь взглянула на экран из-под тяжелых век, она впервые за день не почувствовала ничего, увидев сообщение от Яна. Два часа уже прошло, он давно ждет. Только она не встанет – сейчас не может, а когда победит пустоту, сядет за уроки. Пропускать еще один вечер будет самоубийственно.

ЯН: Эй, ау! Ты живая там?))

Он ждет, потому что она пообещала встретиться. Они едва знакомы, но она уже подвела его.

ЯН: Ты в Норе? Хочешь, поднимусь за тобой?)

МЫШЬ: Нет.

Три буквы, по одной на каждый вдох – то есть с большими перерывами. Он не дает ей ды… нет. Его нет.

ЯН: Что-то случилось?

МЫШЬ: Нет.

ЯН: с НИМ что-то случилось?

«Не понимаю, о ком ты. Я здесь одна. Зачем ты обманываешь меня? Ты сам-то веришь?»

МЫШЬ: Нет.

ЯН: Как тебе помочь?

«Зачем мы придумали это? Потому что слабые?»

МЫШЬ: Я не могу.

Это не было ответом на вопрос, это вообще было не в тему, и он ответил также, как будто они говорили о разном:

ЯН: Я рядом.

Пустые слова. Они ничего не значат. Они не поднимут с постели.

ЯН: Я могу помочь.

Они не дадут сил дожить до будущего, о котором говорила Мамочка.

МЫШЬ: Как

ЯН: Просто спустись. Если не можешь, я поднимусь и заберу тебя на руках.

МЫШЬ: Не удержишь.

Мамочка сказала, что она похожа на свинью. Ей нет смысла обижать Мышь, она всегда говорит только правду. И Мышь не расплачется, потому что для рыданий нужны судороги, а она не чувствует тела, будто оно чужое, будто влезла в него без спроса… в тело любимой, умной, замечательной дочери прекрасных родителей. Влезла и осквернила.

ЯН: Мне тоже сейчас плохо, Мышка. Давай поможем друг другу?)

Конечно. Всем плохо, одной ей хорошо. Все имеют право на слабости, но никто их не проявляет, все стараются, все…

ЯН: У меня сложный период. Мне бы пригодится такой друг, как ты.

МЫШЬ: Ничем не могу помочь.

ЯН: Давай хоть поплачем вместе?)

Ладно. Он просто издевается. Мышь выпустила телефон из рук и легла на бок, тупо глядя в экран, ничего не ответив. Может, так он больше не будет писать. Подумает, что она не поддалась на провокацию.

ЯН: Мышка, эй?

ЯН: я же вижу, что ты читаешь)

ЯН: Я-то могу хоть всю ночь у тебя под окнами сидеть) здесь удобная лавочка)

ЯН: Хорошо, посижу))))

ЯН: а номер квартиры подскажешь?

После ответа он замолчал. А потом написал снова – может, через минуту, может, через год. Мышь моргала так редко, что, кажется, проходили десятилетия.

ЯН: Представляешь, сижу, никого не трогаю, вдруг слышу знакомых голос. Оборачиваюсь, а там друзья мои)) из Центра приехали! Круто?))

Мышь закрыла глаза окончательно. Вот теперь она точно ничего не ответит – не будет портить настроение. Наверное, стоит поспать. Легче не станет, но хотя бы этот день закончится.

А он все писал, писал, писал… телефон жужжал в матрас, но Мышь не собиралась открывать глаз. Ладно, даже если она не сможет уснуть, просто лежать гораздо легче, чем существовать.

Из коридора раздался какой-то звук. Потребовались действительно немалые усилия, чтобы напрячь слух и понять – стучат в дверь. Да ладно, Мамочка, вернулась уже? Ради Бога, ключи забыла? Пожар? Война? Она затопила соседей слезами? Черта с два… пожалуйста, просто не заставляйте ее вставать, пожалуйста…

– Встань. Встань! Быстро встала!

Рывок. Тело непослушно обрушилось обратно. Рывок в бок, чтобы скатиться с кровати, упасть на пол, удариться коленями и локтями. От боли хвост ненадолго растерялся – нет, его нет, не забывай – и Мышь вцепилась в край постели, вытянула себя наверх, как материал, как неживое. Натянула свитер – наизнанку или пофиг? Перебросила к двери, к стене, в коридор. Голову повело, ноги запнулись об обувь. Улыбнулась так старательно, что замкнуло лицо, перемкнуло вообще всё – да ладно, ленивая чмошница, что ты за сегодня сделала, чтобы так устать?!

Стучала не Мамочка – стучал Ян. Хотелось задать вопрос: «зачем? Почему ты не ушел? Почему продолжаешь издеваться?» Но Мышь посмотрела сквозь него. Почему ей должно быть не все равно?

– Мышкин! Ты встала!

– Смешно.

– Это Толстушка и Хач. Мои друзья. Впустишь нас?

Они взглянули из-за его спины, помахали, улыбнулись.

– Зачем?

Ян повернулся к ним, повел плечами, как бы говоря: «вот такая она стерва», а может Мыши показалось.

– У нас есть пирожные. Специально для друзей Яна. Ты его подруга?

– Нет.

Она отступила, оставив дверь открытой. Раз, два – три длинных рывка до кухни. Щелкнуть чайником – быстро вскипит, они же недавно с Мамочкой… или прошло уже несколько часов?

– Обувь снимите.

– Дверь закрыли?

– Уф, с самого вокзала пешком шли. Ну и вонь у вас!

– Это от Завода. Почему не на автобусе?

– Точно дверь закрыли?

– Давка же.

– По-моему, не закрыли.

– Пустите руки помыть.

Мышь села, прислонившись к холодильнику – передохнет и вернется в кровать. Как Мамочка придет… их проблемы. Пусть делают, что хотят. Хоть всю Нору выносят.

– Кыш, в сторону, а ну.

Ян протолкнулся по узкому коридору мимо друзей, встряхнул руками и во все стороны полетели капли.

– Ты как?

Мышь не подняла на него глаз – зрение заблудилось, провалилось в пустоту.

– Ты говорил, у тебя нет друзей.

Она не сможет посмотреть и вниз. Она не увидит его хвоста.

– Я говорил, что их нет здесь.

– Ладно.

– А в Центре у нас целая семья, – расплылась в толстой улыбке толстая Толстушка.

Хач подергал дверную ручку.

– Ладно, теперь закрыто.

– Вкусняшки к чаю! – на стол бухнулась прозрачная упаковка пирожных, залитых таким количеством крема, что Мышь в жизни к ним бы не притронулась. Да и есть не хотелось. Блевать хотелось.

Ян сел напротив, там, где недавно сидела Мамочка, и потянулся к лицу Мыши, но та отстранилась. Хотелось бы рывком, а получилось как в замедленной съемке.

– Я хвост хотел убрать. Он тебе в рот залез.

– Не пугай девочку, – влезла Толстушка, – не видишь, совсем плохо ей.

– Нет, я отлично, – сказала Мышь и отпила свой холодный, несладкий, заваренный мамой чай, – я супер.

– Ага. Мы все тоже. Можно тарелки взять?

Мышь пожала плечом. Второе больше не слушалось.

Ян подскочил к ящику над раковиной, достал посуду и включил экран.

– Они чистые, – сказала Мышь сипло, едва слышно, но Толстушка только махнула рукой.

– Пусть моет.

Мышь опустила глаза в кружку. Еще пара минут и она пойдет. Она оставит их здесь.

– Как вы добрались-то? – спросил Ян, будто они были на его, а не на чужой кухне.

– Как-как, на электричке.

– И ты?..

– Так они пустые в это время. А вот как обратно будем ехать…

– Утром поедете. Сегодня переночуете у меня.

– А твой?..

– Я с ним не живу. Снял квартиру.

– Это хорошо.

– Ты хозяина перед этим на сайте проверил? – Хач потянулся к пирожным, но Ян шлепнул его по запястью.

– Руки мыть!

А чай был такой полупрозрачный, плохо заваренный, и в воде плавали какие-то разводы… как железо на вкус. А может, это кровь у нее во рту.

– Мышка, совсем нехорошо? – ну, будет еще хуже, если Ян не перестанет вот так заглядывать ей в лицо.

– А мы Яна приехали поддержать!

– Ну и Село у вас, хах!

– Он с дядей должен помириться.

– Ваще ни одного магазина приличного, все облазили, чтоб пирожные купить.

– Помириться – сильно сказано…

– Задание было – помириться, Ян!

– А чего ссорились? – Мышь сомневалась, что ее вообще слышно. Четыре человека на крохотной кухне, каждый о своем, все суетятся, и трое из четвертых не то жизнерадостные, не то просто живые…

– Важна не ссора, а семья и… – начала Толстушка, но вдруг перед глазами мелькнул хвост, стеганул по столу так, что задрожали тарелки, – ой. Детка, прости, прости, все, не говорю о нем больше. Закрыли тему.

Ян выдохнул. Мышь очень старалась не смотреть, но все равно видела его руки – они тряслись. Они держали хвост. Яну это было намного проще – шерсть не режет рук.

– Так, тихо, – они нависли над Яном, и Хач сделал странный жест руками, – давай, дружище. Вдох и с выдохом выпускаешь весь негатив. Открываешь чакры… все нормально. Это нормально – то, что ты чувствуешь. Семья – лучший друг и главный враг каждого из нас.

«Это нормально – то, что ты чувствуешь», – будто было сказано ей. Будто было послано свыше, чтобы наконец разрушить это равнодушие, эту непоколебимую стену, которая сдерживала весь нагнетающийся пипец.

– ЯН, НОЖ!

– Оп, тихо! Я ее держу!

– Тащи в спальню, ну!

– Хвост держите!!!

Это она визжит? Она правда умеет так громко визжать? В голове взрывались бомбы, разбивались на осколки, а те врезались в мозг – в голове происходила настоящая война, а ногти впились в плоть – своя? Чужая?

– Осторожно, зеркало!

– Сама попробуй!

Перед глазами пульсировали черные круги, горло рвалось от крика, и дышать было невозможно, потому что было невыносимо больно, потому что Мышь захлёбывалась в слюнях и соплях.

«Пусть это закончится, пусть это просто закончится!!!»

– Это ее кровать?

– Какая разница? Ты можешь ноги держать?!

– Сестричка, сделай вдох…

– Помогите хвост зафиксировать.

Она билась в их руках, рвалась наверх, грудь хрипела, как сломанное радио – но Мышь не сама, она просто отбивалась от него, она просто пыталась защититься от этих ненастоящих ударов, но он только бил и бил!

И против полного бессилия, против отсутствия любых желаний, наконец, появилось одно, и оно было сильнее всего на свете – желание прекратить все это! Мышь чувствовала хвост в чужих руках, они делали с ним что-то, и он больше не мог двигаться, не мог бить ее, не мог…

Не мог двигаться.

Он застыл, как замороженный. Мышь еще по инерции покричала, посотрясала воздух, но в голове снова поселилась пустота, а в теле усталость… да такая, что больше не встать.

– Ленок, ты чудо.

– Для тебя брала, вообще-то.

Мышь медленно-медленно перевела взгляд наверх, к изголовью кровати. Хвост, свернутый в кольцо, был привязан к нему каким-то проводом.

– Порвет…

– Не порвет, – уверенно ответила Толстушка, – это специальный. Ты как? Двигаться можешь? Можно тебя отпустить?

Да. Нет.

– Тшш, вот так…

Мышь всхлипнула.

– Тошнит… -какая же она уродливая сейчас, Боже. До этого рыдала, теперь рыдает, все растеклось, растрепалось, задралось перед незнакомыми, перед Яном…

Толстушка, кажется, умудрилась перехватить ее взгляд.

– Мальчики, идите-ка на кухню. Мы с Мышкой сами справимся.

Она никогда ему не понравится…

– Я могу…

– Нет, Тагарчик, твои медитации сейчас не помогут. Идите. Девочкам нужно покумекать.

– Зови, если что.

– Да, Ленусь, зови, мы…

– Брысь!

Они ушли, и тогда Мышь почувствовала чужие руки.

– Не трогай…

– Тебе надо лифак расстегнуть. Он дышать мешает.

– Сама…

– Как скажешь. Домашнее есть?

– Надо…

– Что надо?

– Уроки…

Толстушка усмехнулась и склонилась над ней… взрослая, старше Яна. Лоб низкий. В ушах серьги-сердечки. Кофта на ощупь приятная.

– Футболка какая-то, надеюсь твоя… о. Знакомые чётки.

– Не…

– Не трогаю.

Она никогда ему не понравится. У него есть друзья, есть эти… эти… у него есть все, почему у нее, почему…

Чтобы помочь выпутаться из свитера, Лена закатала рукава, и Мышь увидела бинты, намотанные по самые локти.

– Вот. Ложись-ка на бочок. Укрыть?

– Я должна встать.

– Нет. Неа. Ты никому ничего не должна. Только себе – лежать. Когда Ян сказал, что ты – терминатор…

– Кто?

– …я не поверила сначала, но сейчас вижу. Это круто… хотя жутко, конечно. Я вот так не смогла.

А Мышь не могла оторвать взгляда.

– Угу. Это то, что ты думаешь.

– Зачем?

– Как и все, конечно. Думала, что не справлюсь. Но вот, я здесь, – она села рядом, не касаясь Мыши, укрыв ее, как Мамочка укрывала когда-то, в детстве… когда ее самочувствие еще что-то значило, – уже могу выходить на улицу. Даже поехала в другой город. Ради Яна. А теперь мы здесь ради тебя. Такие, как мы, должны вместе держаться.

«Такие, как мы – это вчера сказал Ян, – такие как мы должны держаться вместе».

Час назад Мышь была готова божиться, что нет никакого хвоста. Но когда на одеяло легло то, что не должно было существовать – что-то пушистое, рыжее, с огромным колтуном… и не просто легло, а свернулось клубком, Мышь вдруг почувствовала радость, такую тихую и обреченно-сладкую. Впервые за долгое время выдох принес ей облегчение, а не вынужденную необходимость делать очередной вдох.

«Само пройдет».

Бывают дни, когда вообще ничего не происходит – такие дни могут длиться месяцами. А после случается неделя, которая вдруг ощущается за две. За десять.

Живешь ты свою тупую однообразную жизнь, а потом – бах-бах-бах…

… так, ладно.

Тело пробудилось с трудом – будто на каждую конечность положили по кирпичу, но Мышь без труда поднялась в постели: хвост, свернувшись на подушке, не подавал признаков жизни, а преодолеть собственную слабость оказалось легко. Уже сложнее – понять, сколько сейчас, что и когда.

За окном вроде светлело. Мелкий сидел за столом и болтал ногами в окружении разбросанных карандашей. С кухни доносились звуки новостей, из спальни – отцовский храп. Выходной? Но никто не разбудил ее. Так странно… вчера было очень странно, а теперь хвост висит безвольно плетью. Он явно был жив – увы – но никак себя не проявлял. Помнит, что с ним было вчера? Мышь-то с трудом помнит…

Так стыдно.

– Мам?

– Доброе утро, Мышоночка, – Мамочка хлопотала над плитой, как всегда, в маске и халате, – моя девочка, как ты себя чувствуешь?

Она, кажется, не требовала немедленного ответа, и Мышь дала себе время подумать, а Мамочке – дослушать новости:

– …в связи с этим министерством Иностранных дел было решено провести специальное расследование и найти причину волнений, раз за разом вспыхивающих в процессе строительства Государственной Границы. Подробная оценка проделанной работы поможет выяснить, стоит ли за этим сопротивлением что-то большее, чем обыкновенное нежелание работать, и дать ответ на главный вопрос: не могла ли Война, длившаяся десять лет, закончится раньше?

– Брух.

– Угу. Хм. Я вроде нормально.

Странно. Где разбросанные полотенца, где разбитая посуда, где тот хаос, который должен был быть на кухне – Мышь помнила вчерашний вечер слабо, но это не значит, что она не помнила его вообще. Однако кухня выглядела, как обычно. Даже будто чище, чем обычно – плита больше не блестела жирным налетом, все чашки были вымыты, а ножи – сложены по размеру и выровнены по краю ручек…

Как же стыдно.

– Это хорошо, дочушка. Маленький хотел разбудить, но я сказала, что ты плохо себя чувствуешь.

Мышь подошла к Мамочке, обняла ее толстое тело, уткнулась в пахнущее Норой и увлажняющим кремом плечо. Она так злилась вчера…

– Что случилось, Мышоночка?

– Ничего. Прости.

– За что?

За то, что было вчера, за то, что чуть не случилось. Мамочка бы не пережила. А бедный Папа узнал бы, когда вернулся с работы. И Мелкий навсегда бы запомнил…

– Что на обед будешь?

– Уже обед?

– Ты долго спала.

А Мышь легла бы снова. Она проспала почти сутки, но не чувствовала себя выспавшейся. Нда. Организм такой же неблагодарный, как и она сама. Что там, под столом? Незамеченное и затерянное в банках на зиму? Она, наверное, столкнула их, когда брыкалась… хорошо, что у Мамочки больное сердце и она не залезает под стол, а то бы начались расспросы, чье, кто здесь был, что делал…

Боже, как же ей стыдно.

– Ма… там тебя Мелкий звал, кажется.

– Ой, сейчас-сейчас… а чего же я не слышала…

Она засуетилась, наспех вытерла руки и побежала к младшему ребенку так, будто ее сам Президент позвал. Мышь схватила пластиковый контейнер с пирожными, спрятала под футболку… разве она засыпала в футболке?.. Бросилась в коридор и сунула коробку меж курток. Раз сегодня – это завтра, значит, из Норы никто не пойдет – не в их правилах колобродить по выходным, особенно, в субботу, когда Папа отсыпается.

– Мышоночка, подойди, пожалуйста! Нет, Маленький, сам… – Мышь с опаской заглянула в комнату. Вроде ничего страшного: Мамочка стояла над этим недо-художником и гладила его по растрепанным волосам, – Ты уже взрослый, должен сам уметь. Давай, вот она.

Мышь опустилась на кровать. Простыни под ней были смяты – ее удерживали здесь силой, а потом Толстушка сидела рядом… черт знает сколько. Будто с ребенком.

Как же…

– Доченька, Маленький хотел тебя кое-о-чем попросить.

– Рановато ему еще списывать, – она брякнула, не подумав, не глядя на них даже, думая только о простынях и о том, что потом они все здесь были… кажется, сидели с ней втроем. Говорили. Наверное, это Ян вымыл плиту. А благодаря Хачу они ушли до того, как вернулась Мамочка. А Толстушка внимательно следила за хвостом…

Они подошли к Мыши вместе: Мелкий – куксясь, Мамочка – держа его за плечи. Будто собирались просить милостыню, Господи. Мышь провела рукой вверх и нащупала под подушкой чётки. Их здесь не было раньше. Лена положила. Знала, что для Мыши это важно.

Как стыдно…

– Мыша, ты ведь очень-очень умная, – начал брат, но Мамочка его поправила:

– Самая умная.

– Самая умная!

Не так стыдно, как ожидалось.

– И очень замечательная, – добавила Мамочка.

– Да…

– Чего нужно-то? – перебила их Мышь. Все эти слова ничего не значат, как не значили вчера, позавчера… никогда. Значение имеет только то, что ты делаешь.

А они ушли.

– Научи меня рисовать!

Мамочка шикнула:

– Папа спит!

Мелкий дернулся, втянул голову в плечи, как черепаха, но взгляда не отвел. Его эта детская упертость…

– Чего сделать?

– Рисовать! Ты же училась!

Ну да, училась. По видео в Рунете, черкая в тетрадях на перемене, срисовывая у более умелых художников. У нее было достаточно знаний, но слишком кривые руки, чтобы их использовать. Да и желания как такового…

Хвост слабо дернулся, но на этом все. Странно. Обычно на любое «не хочу» у них начиналась война.

– У тебя очень хорошо получалось в детстве, – сказала Мамочка.

– В детстве у всех хорошо получается, – парировала Мышь. Они реально выглядели так, будто вот-вот заканючат: «подайте, Христа ради!» Знал бы Папа… и сколько надежды у обоих в глазах, будто Мышь разом может решить все их проблемы.

Она вздохнула.

– Может быть. Если время будет.

Мелкий чуть ли не взвизгнул – как свинюха – и бросился к ней на шею.

– Спасибо, спасибо!

– Отвали. Ты зубы не чистил. Фу. Блин, отпусти, ну хорош.

Мамочка смотрела на них, прижав руки к груди, с умилением и чуть ли не слезами на глазах. Конечно, ведь нашлась еще одна проблема, которую может решить ее талантливая, невероятная…

Да ладно, хвостяра, ты живой? Реагировать вообще собираешься?

– А можно прям щас? – вякнул наглец, давя на колени своим немалым весом.

– Нет, – Мышь столкнула его и снова сжала четки под подушкой. Где ее телефон? А, на зарядке, только вот не она его поставила.

Они ушли, но не могли же уйти так просто?

– Нет, я сказала. Не смотри так.

– Ты же слышал, – вступилась Мамочка, – Сестренка тебе поможет. Иди, порисуй еще, Маленький.

Насупившись, гаденыш вернулся к столу, с ногами залез на стул, чтобы оттуда смотреть на Мышь осуждающе. Ну пипец. Все ему надо и сразу… хоть бы в чем-нибудь с нее пример брал.

А вот это уже интересно. Мышь дождалась, когда Мамочка уйдет, а Мелкий отвлечется, и положила хвост на колени, прикоснулась к нему осторожно. Он точно был жив, просто будто бы… спал? Может, они с ним сделали что-то? Когда он проснется? Проснется ли вообще? Да ладно, нет, не может быть. Слишком хорошо бы было… да. Мышь сняла телефон с зарядки – он правда заряжался всю ночь, Боже, Толстушка, спасибо – и смахнула экран, пробежавшись взглядом по уведомлениям. Когда ты никому не нужен, тебе пишет либо реклама, либо тот единственный человек, которому тоже больше некому скидывать смешные посты.

Но теперь двое стучались к ней в друзья. И сообщение было совсем не похоже на рекламу. Хвост снова дернулся на коленях, слабо, как больной хищник, который хотел бы вгрызться в глотку, но глотка уже разорвана – у него. И он слишком стар. И жалок. И ничтожен. Ха. Ха-ха. Так, ладно.

ТОЛСТУШКА: Мышка, доброе утро/день/вечер, мы не знали, когда ты точно проснешься:)) Хач предлагал тебя разбудить, потому что много спать – вредно, но мы с Яном…

Сердце брыкнулось.

… решили, что тебе нужно отоспаться. Не волнуйся, из Норы ничего не вынесли:) Ха, Ян только что толкнул, говорит, ты это и так знаешь. Мы сейчас в Столовке, минут через двадцать отправим Яна к дяде. Если проснешься, подходи, будем рады видеть!

Рады видеть. Ага, ладно, ну, конечно. Особенно после того, какую сцену она им устроила. Мышь должна чувствовать себя намного более виноватой, но вызывать в себе чувство стыда сейчас почему-то не хотелось. Она взглянула на время отправления сообщения. На часы. Блин.

МЫШЬ: Вы еще в Столовке?

Ни привета, ни ответа, такой наглый вопрос… три часа прошло, они наверняка уже уехали в Центр… и Яна с собой забрали.

ТОЛСТУШКА: Да, сидим.

МЫШЬ: Я бегу!

Мышь подорвалась, умылась наспех, схватила первый попавшийся свитер, небрежно завязала волосы и решила, что ничего не будет делать с хвостом – пусть болтается. От кого прятать – от них, что ли? Красить глаза? Да к черту. Вчера они видели ее такой, какой не видел никто, и вряд ли забудут это зрелище – тут уже никакие краски не помогут. Мышь вывалила все учебники на кровать, и закинула пустой рюкзак на плечи. Она возьмет только чётки, да, только их.

Мелкий даже не дернулся, когда его потрепали по голове – ужасно кривые линии, хоть бы кисть держать научился – и ничего не сказал, когда Мышь буквально выбежала из комнаты. Запрыгнула в ботинки. Отыскала среди курток коробку с пирожными.

– Мышоночка!

Мамочка выскочила из кухни и, переваливаясь, и понеслась к ней как курица, от которой пытается сбежать яйцо – прямо из-под задницы.

– Ты куда?

Мышь испуганно сунула коробку в рюкзак – не шурши, не шурши, чертов пластик! – и повернулась к Мамочке, открыв рот, из которого уже должны были политься оправдания… но они так и застряли в горле. Ага. Ну да. И куда? В субботу, посреди дня, с такими страшными пылающими глазищами.

– Да я тут… – Мышь краем глаза поймала движение, ощутила его – черт – внизу, но она не собиралась опускать глаз! – Вот…

Мамочка могла бы что-то подсказать, предположить, но она молчала, глядя возмущенно, будто Мышь не имела права никуда идти, а та впервые заметила, как родительница похожа на Мелкого, когда насуплена – точнее, он похож на нее. И щеки у обоих такие же круглые.

– Да я просто… – сочинять ложь из ничего оказалось сложнее, чем представлялось, тем более, что она почти – до сегодняшнего дня – никогда не врала. Между ними с Мамочкой не было никаких тайн: она знала все о Подружке, знала все проблемы дочери, узнала даже о хвосте… потому что до этой недели у ее дочери не было ничего, что можно было бы скрывать… о чем вообще можно было бы знать, – Я просто к Подружке.

Все когда-нибудь использовали этот метод «иду к лучшей подруге». Другое дело, что Мышь никогда не пыталась улизнуть из Норы… вот так. Слабо, как раненый воин, кровью истекающий, но не сдающийся, он пополз по ноге и обвился вокруг ляжки, передавливая вену. Кровь отлила, ногу закололо, и это выдало ее неуверенность, наверняка выдало!

– К Подружке? – так и есть, голос Мамочки звучал недоверчиво, – у нее что, своих дел нет?

– Мы с ней будем… готовиться. К Мучильне.

– Ты? И Подружка? – Мамочка вот-вот подумает, что она лгунья. Мышь же не врала, да как она, как она вообще… она что, не любит маму, она что, ее не уважает, она что…

«Да пошел ты к черту! Сама решу!»

Мышь впилась в чешую, раздирая об нее ногти до крови, и он упал обессиленно. Но он проснулся. Он, гад такой, проснулся. Она должна узнать, как заставить его заткнуться снова. Узнать, как Толстушка… как она прожила со своим столько лет. Как выжила.

– Она тоже победила в Мучильне. Знаю, сама офигела, когда узнала, но она типа… да. Как и я, первая по Селу. Только по литературе. Вместе поедем в Центр.

Выдумывать легче, если ложь – частичная правда. Подружка выиграла, но она ни за что не поедет. Мыши придется одной. Совсем…

«Я сказала: пошел к черту».

– Ух ты, – Мамочка всплеснула руками, – не думала, что она хоть на что-то способна.

– Да я тоже… побегу, ладно? Много учить?

– Да, ладно.

– Ладно.

– Дай поцелую.

– Ладно…

Они сидели в самом углу, под экраном, беззвучно проигрывающим клипы. Толстушка – спиной к залу, Хач перед ней. Без Яна. Почти четыре часа – и он еще не вернулся? Мышь протиснулась мимо столиков, почти вжавшись в стену, ускользнув из-под взгляда кассирши, сканирующей пространство. Сейчас Мышь тоже сядет спиной, и злая старуха при встрече не сможет наябедничать Мамочке, что ее дочь ходит по Столовкам, как какая-нибудь б…

– Смотри, пришла, – сказал парень, и Мышь вспомнила, почему окрестила его Хачом: казалось, надень на него оранжевый жилет, и тот сядет, как влитой. Не спасало даже чистое произношение. А Толстушка – с ней тоже все понятно. Мамочке в ее возрасте можно иметь такой вес, а почти молодой бабе? Мышь едва помнила их лица, и сейчас черты собирались, как паззл. Оба улыбались… кажется. Да ладно. Они, конечно, написали, что будут рады, но понятно, что позвали только из вежливости. Мышь понимала. Она вовсе не хотела влезать в их мир. Она только узнает про хвосты, а потом вернется в свой, к семье, к учебе, к Мучильне и Экзамену… нет, мы не будем думать о б этом. Пшел.

Толстушка со скрипом подвинула стул, но за маленьким столиком все равно не было места.

– Взять тебе торт? Только у них ягодные остались и все…

– Я бы не рисковал, – влез Хач, – на кухне наверняка антисанитария.

– Не будь, как Ян.

– Он здесь ел, – тихо сказала Мышь. Она была не уверена, что может нормально говорить, не была уверена, что голос звучал нормально… и уже сомневалась, что вообще должна была приходить. Над столиком витала странная атмосфера, своя, личная, и, хотя место Яна пустовало, он все равно как будто был здесь. А, ну да. Они же друзья. У Мыши с Подружкой вот такого никогда не было, – спросил, как я отношусь к клубничке.

Ха, ха, ладно, это вообще нихрена не смешно, и они, конечно, тоже не засмеялись, только посмотрели удивленно, будто не поняли, зачем это было сказано, блин, Боже, ладно, лучше она заткнется.

«Да, лучше тебе заткнуться».

– У вас здесь всегда так многолюдно? – спросила Толстушка. Мышь через плечо обернулась в зал, но заметила только пару человек, сидящих под одному… ну, и группу подростков в углу: Давалку с Мажором их вечную свиту.

– Суббота. Выходной, – ответила Мышь, и Толстушка как-то неопределенно дернула плечами.

– А.

«Лучше тебе заткнуться. Она не с тобой говорила. И хвост тебе вчера показался. Потому что ты дурная».

– Я просто не очень люблю людей, – Толстушка отпила из чашки, и Хач передернулся, – особенно, когда много.

– Почему?

«Навязчивая, ой, какая ты навязчивая и надоедливая…»

– Ну, раньше бы сказала – не знаю, но на самом деле меня просто однажды в супермаркете потеряли. Прямо перед Новым Годом. Все эти полки высокие полки с банками, гремящие тележки, а главное, куча людей, и все бегут, бегут, ни на кого не смотрят, толкаются…

– Понимаю.

«Ни черта ты не понимаешь. Зачем делаешь вид, что сочувствуешь? Думаешь, твоя ложь не заметна? Ты не сможешь с ними подружиться. Тебе это и не нужно».

– Я стояла, – продолжала Толстушка, – вокруг были все эти люди, и мне было так страшно, что я даже не могла закричать. Слышала издалека, как мама зовет, но боялась, что, если подам голос, меня кто-нибудь схватит и утащит. Не хочу снова испытать то чувство.

– А я в детстве спалил квартиру, – сказал вдруг Хач, – с тех пор всегда проверяю плиту. И воду. И дверь. И ключи.

Они улыбнулись друг другу как-то грустно и слишком понимающе. Руки Мыши сами нашли салфетку и разорвали пополам.

– А ты? – спросил Хач.

– Что, я?

– Почему ты?..

– Тагарчик, помолчи, – оборвала его Толстушка, – мы же договаривались.

– Прости. Взять тебе что-нибудь?

Почему они все пытаются ее угостить? Она что, выглядит настолько жалкой?

«Не забывай, что ты из бедной семьи, тупица. И в Столовку не ходишь, потому что денег нет. И свитера одни и те же из года в год носишь. Ты действительно жалкая».

– Лучше не надо, – сказал Хач.

– Что?

Он взглянул на Толстушку, будто спрашивая разрешения, и осторожно коснулся руки Мыши под столом. Та едва успела сдержаться, чтобы не одернуться и не вскрикнуть. Это неожиданно, и грубо, и!..

– Не надо. Потом хуже будет, – он высвободил из ее пальцев хвост, который она, как всегда, сжала изо всех сил, раздирая чешуёй ладонь.

– Куда уж хуже, – просипела Мышь.

– Я его так однажды сломал.

Хвост испуганно рванулся из их пальцев. Мышь хотела пошутить, потому что в незнакомую компанию проще всего влиться, заделавшись шутником. Но у нее никогда не получалось. Ей не нравилось шутить, тем более, что никакого веселья она сейчас не испытывала – только ужас.