В полном недоумении, где Колян, где армия, почему одежду надо везти в вытрезвитель я полез в гардероб и, наткнувшись на свой летний костюм, подумал: почему нет, для лучшего-то друга. Костюм затребовал рубашку, рубашка – галстук. Не помню, входили ли в комплект ботинки. Через час я вошёл в двери вытрезвителя. Помещение было площадью метров двадцать, справа стояла высокая конторская стойка, за которой находился милиционер с усталым лицом, на котором читалось полное безразличие ко всему происходящему на свете. Я достал из авоськи завёрнутый в газеты костюм и прочее, положил на стойку пакет и сказал: «Пятакову одежду передайте». Сержант, не произнося ни слова и не меняя выражения лица, сгрёб пакет, повернулся и ушёл. Появившись минуты через три снова с тем же выражением на лице, он хмуро буркнул: «Ждите пять минут». Я отошёл к зарешёченному окну, смотреть было некуда, стекло было непрозрачным, пропускало только свет. Минут через десять появился Колян, выглядел он прекрасно, костюм ему шёл, статный, плечистый, подошёл к стойке, расписался в какой-то бумаге и направился к выходу. Проходя мимо меня, шепнул: «Давай, давай, валим скорее отсюда, – я двинулся вслед за ним. По привычке сказал: – «До свиданья», – хотя возвращаться сюда когда-либо и видеться с кем бы то ни был, в этом заведении я не планировал, взглянув на сержанта, увидел на его лице удивление. То-то, знай наших.
На улице Колян пресёк мои попытки понять, что произошло, сказав: «Давай для начала по кружечке пропустим». Мысль не новая, но интересная, как впоследствии говорил заведующий кафедрой, на которой мне пришлось трудиться, когда ему предлагали выпить, и я тогда, очевидно предчувствуя грядущие изменения в моей жизни, с энтузиазмом поддержал, благо идти было недалеко. Ближайшая пивная находилась на Колхозной площади в пяти минутах ходу. Пивная эта была у нас в чести, там всегда было пиво, причём пиво свежее, к пиву предлагались: сосисочки с зелёным горошком, шпроты, баранки, облепленные крупной солью, и креветки, отличные отварные креветочки. Что ещё надо одинокому путнику? Мы затарились пивасиком, креветочками, взяли, конечно, и бараночек. Колян, осушив первую кружку в два глотка, взял в руки креветку и, потихонечку освобождая её от панциря, стал излагать: «Зря, конечно, добавили у Хованского, подрубило меня это напрочь. – Далее речь его прерывалась только отхлёбыванием пива и поеданием креветок. – Что было на ВДНХ, не помню, проснулся в постели, решил, что я в казарме, сел на кровати, оглядываюсь, гляжу, мужики-то в основном все старые, возраста за сорок. Башка и так с похмелья не варит, а тут вообще не пойму, что происходит, лёг снова, думаю, может, на губу попал, а откуда на губе-то такие старые, может, офицеры? Слышу, кто-то разговаривает потихоньку – решил спросить. Снова сел, спрашиваю: – Ребята! Я в армии? – Тут такая ржачка пошла, что проснулись все, поприкалывались немного, утихли. Один говорит: – В вытрезвители мы. – Где? – Не знаю, говорит, где-то за городом в области, всё лесом везли. Гвалт поднялся, толком никто не помнит, но каждый орёт, что знает. Потом пришли менты, стали таскать по одному на выход, разобрались, где мы. А когда шмотки мои выдали, смотрю, а они все в лоскуты, я им: – А чой-то одежонка моя в клочья? – А мне: – А мы знаем? Таким привезли. – Наверно, сопротивлялся при задержании. Вот тогда тебе и разрешили позвонить».
Что было на ВДНХ, ему рассказали в райвоенкомате, когда он туда явился в понедельник. Всех призывников построили в шеренгу и стали производить перекличку, Колян был в строю как штык, но когда назвали его фамилию, он вместо того, чтобы гаркнуть: «Я», сделал шаг вперёд. Это была ошибка, потеряв поддержку в виде мужественных плеч сослуживцев, Колян рухнул, как колос, срубленный серпом, или как дуб, снесённый могучим ураганом, упал и больше не двигался. Врач, дежуривший на месте сбора призывников, нашёл, что Колян здоров как бык, но пьян как боров и офицер, руководящий всем этим колхозом, вызвал машину из вытрезвителя.
Кольке выдали новую повестку и предупредили: если опять явится пьяным, то у него будет два пути: первый – уголовное дело на гражданке за уклонение от призыва, второй – сразу в штрафбат, и так и так тюрьма, думай, парень. Колька подумал и принял правильное решение – второй раз проводов не было, обнялись на прощанье вечером у подъезда. Батя подстраховался, утром сам за рулём такси отвёз его на Хованский.
Колька отправился платить долг Родине, кстати, всегда задумывался, откуда в таком достаточно молодом возрасте у людей появились долги перед Родиной, может быть, всё наоборот, и те, кто служит срочную, дают Родине аванс?
А я всё провожал друзей. Но организм мой стал не успевать за темпом моей жизни, и главное, организму явно не нравилось её, жизни, направление движения. Однажды ночью проснулся от того, что меня подбросило на кушетке, не понимаю, что произошло, встал, пошёл попил водицы, справил мелкую нужду и снова завалился в койку. И только я задремал, как меня подкинуло ещё сильнее, мало того, койку трясло так, что я понял, что происходит что-то страшное. Я встал со своего диванчика, глянул в окно и понял, случилась беда. Сообразил моментально, ночью произошло землетрясение, сначала толчок был, когда я проснулся первый раз, а во время второго рухнула Останкинская башня, очевидно, что наш дом также повреждён и может рухнуть в любую минуту. Дело было ясное – подтверждением этого было то, что Останкинская телебашня, которая всегда была видна из окна как на ладони, отсутствовала. Уйти она сама не могла, стало быть, упала, значит, наверняка разрушится и наш дом. Надо быстро вставать, одеваться, брать документы, всё самое ценное, спускаться во двор и встать рядом с аварийным выходом из бомбоубежища. Я точно знал, что аварийный выход был спроектирован и расположен таким образом, чтобы при разрушении здания его не засыпало обломками. После того как Катька вышла замуж, мы с маманей ночевали в одной комнате, поэтому я первым делом разбудил её, быстро растолковав, что надо собирать и хотел пойти будить сестру с Георгием, которые спали в бывшей бабушкиной комнате. С матерью случилась истерика, с одной стороны, её душил смех от всего того, что она услышала от меня, с другой – мама смекнула, что у сынули симптомы Delirium tremens,или попросту белой горячки, о чём она сквозь смех мне поведала. Приведенные доводы были неубедительны, явно притянуты за уши, и я подвёл её к окну, чтобы убедить в торжестве разума и логики, сподвигнуть к быстрым действиям для спасения жизней – своей, дочери и зятя. Им на счастье, в доме, слава богу, был один здравомыслящий человек, я это понимал очень чётко, но, взглянув в окно, обомлел: ночная дымка слегка рассеялась, и в окне, ещё не очень чётко, но вполне определённо вырисовывалась игла Останкинской башни.
Признаться, понимать, что твоя крыша уезжает от тебя, событие весьма грустное. Не скажу, что в тот миг я стал другим человеком, но что-то во мне стало меняться, слава богу, что в этом мне помогала сама жизнь – практически вся наша весёлая компания вошла в Хованские ворота ВДНХ, у меня появилось время поразмышлять.
Подоспело время выпускных экзаменов в ШРМ № 69. Тут я решил себя не заморачивать. Сидеть, готовиться, голову напрягать – зачем, если есть возможность избежать всё это? Всё было просто, здравпункт завода «Металлист» всё ж таки являлся структурой поликлиники № 98, и поскольку моя мамуля руководила там собой и уборщицей, она выправила мне в поликлинике справку, с указанием всех болезней, которыми я переболел с детства по настоящее время. Каждая из перечисленных не представляла опасности и переболел я ими в разное время, но перечисленные все вместе они вселяли тревогу и возникало сомнение, что этот задохлик будет жить дальше, если ему придётся вынести муку экзаменов.
В школе справке моей были несказанно рады, меньше хлопот, больше народа гарантированно получат аттестаты.
Процедура вручения аттестатов проходила днём в одном из классов. Вручал аттестаты наш школьный завуч, мужчина лет сорока пяти, сухощавый, весьма толковый. Он читал фамилию и имя в списке, брал в руки аттестат и, если свидетельство вручалось девушке, радушно улыбался, поздравлял с окончанием школы и вручал аттестат в руки, но если свидетельство вручалось парню, он внимательно вглядывался в лицо выпускника, изучал, как он идёт по классу к преподавательскому столу, и если у него возникали сомнения в его адекватности, то он, улыбаясь не менее радушно, поздравлял с окончанием школы, жал руку, но аттестат в руки не отдавал, а говорил вежливо, но твёрдо: «Получишь завтра в любое время у секретаря». Что любопытно, никто из не получивших аттестаты не возражал, что вполне объяснимо. Все мужики, а среди обучающихся были люди и возрастом за сорок, перед торжественным актом вручения встретились пораньше, скинулись и уже отметили предстоящее мероприятие и сам факт окончания школы. Поэтому путь до преподавательского стола, на котором лежали уложенные стопкой заветные аттестаты, некоторые преодолевали с трудом. Мне удалось, видно, сказался изрядный опыт, приобретённый на непростом пути к знаниям, точнее сказать, к свидетельству о том, что такие существуют в голове у обладателя картонной книжки с некими записями и печатью. Поэтому, когда я проснулся утром и увидел свой пиджак, висящий на стуле, стоящем рядом с моей кушеткой, я первым делом полез во внутренний карман, чтобы убедиться, на месте ли мой аттестат. Всё было в порядке, аттестат был на месте, а вот пиджак моего нового костюма был явно заблёван и кое-как отмыт. Этот факт меня огорчил, раньше со мной ничего такого не случалось.
Две девушки из нашего класса пригласили почти весь класс к одной из них домой, отметить окончание школы. Организовали застолье они очень толково, за парнями была, как водится, задача принести алкоголь. В числе приглашённых была наша классная руководительница, учительница русского языка и литературы. Я явно выпил лишнего, и она нашла повод вытащить меня на балкон, поговорить. Я знал наизусть довольно много стихов и частенько цитировал их не к месту, но ей явно это импонировало. Я, помнится, витийствовал о чём-то, она слушала, глядела усталыми глазами и вдруг спросила: «Алек, а что вы собираетесь делать дальше?» Признаться, я понятия не имел, не задумывался, но вдруг с апломбом заявил: «Не знаю, может быть, начну писать». Педагог мой с удивлением поинтересовалась: «А что, думаете, получится, вы пробовали?» Само предположение, что у меня может что-то не получиться, было оскорбительным, и я, раздув, как снегирь, грудь, соврал: «Да, у меня уже очерк вышел». Соврав, я слегка прижмурился, поняв, что, задав пару-тройку вопросов, меня легко вывести на чистую воду, но она была мудрая женщина и не стала тыкать меня носом, как тыкает плохой хозяин котёнка носом в его собственное дерьмо, предложила: «Что-то холодать стало, пойдёмте в дом. – Войдя в квартиру, повернувшись ко мне сказала: – Не знаю, как у вас с писательством выйдет, но учиться вам нужно обязательно». Было уже поздно, пить мне расхотелось, и мы с приятелем, распрощавшись, отправились домой. Хозяйка с подружкой вышли немного пройтись, убедившись, что мы в полном порядке, наши милые провожатые распрощались с нами, пожелав удачи в послешкольной жизни. Мы шли, вспоминая год, проведённый совместно, обсуждая, как отмечали получение аттестатов, я посетовал на то, что загадил себе пиджак. Приятель мой удивился: «Да ты чего, это ж тебе Володька Соловов пиджак заблевал, когда мы его домой тащили». Тут и не поймёшь, вроде радостней стало, что это не я напился до блевоты, а с другой стороны, чему радоваться, напился же до потери памяти.
Впрочем, утром следующего дня я проснулся в отличном настроении: лето, на носу отпуск, отдыхай, занимайся чем хочешь. Впрочем, заниматься было особо нечем, все друзья маршируют на плацу. От скуки снова начал читать.
В отсутствие друзей служивших в армии, мы сблизились с Мишкой Петровым, не попавшим в армию по здоровью. Это был самый физически здоровый парень в нашей компании, когда он раздевался на пляже, ему вслед глядели не только девушки, но и мужики тоже, не так, как это предполагают сейчас, просто оценивая его мощь и силу, Геракл Лисиппа выглядел бы рядом с Мишкой как младший братишка, но в армию он не попал. Почему – кто знает, я не интересовался. И силищей обладал неимоверной.
Как-то раз мы Мишкой решили отдохнуть от баб, в смысле от женского сю-сю-сю. Выпили в меру, зашли в родной восемьдесят девятый, сели за стол, за которым по вечерам играли в козла местные мужики, сидели, молчали, каждый о своём. Рядом веселилась, дворовая пацанва лет семнадцати, подрастающая наша смена. Веселились сами по себе, но Мишку что-то колбасило, раздражало, он на них наехал, что-то типа, мелочь пузатая, мешаете отдыхать. Пацаны ему спокойно, без наезда, все ж друг друга знаем, с уважением, но с достоинством, что-то вроде: да ладно, Миш, отвянь, воздух общий, что ж нам, в собственном дворе не посидеть? Но Мишку понесло, и я его никак не мог остановить. А он уже реально собирается бить морду, но не определился, кому. Тогда один из парней ему говорит: «Ну давай один на один». Пацанёнок этот с десяти лет самбо занимался, было ему семнадцать, летом у них в секции наверняка для желающих было боевое самбо, а там и ударная техника, и вес у малыша килограммов семьдесят. А в Мише побольше, конечно, на десяток, но Миша под хмельком, но главное-то не в этом. А главное в том, что Миша как-то с одним идиотом боролся, так, возились вроде шутейно, скрутил его в трубочку, но когда уже разошлись, тот, вроде бы как в шутку, сзади зашёл, обхватил Мишаню и подсёк, и Миха упал подбородком прямо на асфальт, руки-то зафиксированы. Челюсть строго пополам, с тех пор, если Мише её просто задеть, он в обморок падает. Образ жизни неспокойный, очень непоседливый пациент – вот челюсть никак и не срастётся. Я пытался Миху остановить, паренёк тоже вроде и не рвётся, спокойный, всё понимает, а Миша в ярости, глаза налились. Увы, не смог предотвратить. Дальше всё по шаблону, отошли в сторонку на газон, зарядил паренёк Мишке в челюсть, и привет. Мишка на газоне отдыхает в бессознательном состоянии, молодёжь поскучнела, засобиралась сваливать, понимают, что и ответка может прилететь. Видя такое дело, я им: «Алё, гулевые! Вы куда собрались?» Парни с удивлением уставились на меня: «А чего?» – «Да ни хрена. Давай беритесь, потащили его». – «Куда?» – «Коту под му…а, к колонке». Парни взяли Мишку на руки и понесли к недалеко расположенной колонке. Когда подняли его голову, изо рта стала капать кровь на рубашку. Побрызгали водой на лицо и голову, Мишка стал приходить в себя, встал на ноги, умылся. Попытался безуспешно замыть пятна крови на рубашке, не получилось, потрогал себя за подбородок, понял, что дело табак. Увидел своего неприятеля, который со всеми тащил бездыханное тело участника своего поединка, сказал: «Сегодня продолжать не будем, через месяц я тебя найду». В его устах звучало это более чем убедительно, и паренёк решил предотвратить дальнейшее развитие конфликта, мало ли чего Мишане в голову придёт, сказал: «Ну будешь ты королём здесь, ты и так король, и что?» Они стояли, обсуждая перспективы будущего боя, но злости уже не было, разговор был спокойный, как будто обсуждали предстоящую шахматную партию. Мы с пацанами стояли вокруг них, не зная, как прекратить этот цирк, как вдруг Мишкин оппонент сказал: «Ну приварил я тебе, повезло, хочешь я встану, не сопротивляясь, ты мне приваришь?» Такая перспектива закрыть вопрос, не откладывая в долгий ящик, Мишке понравилась, и они пошли к газону, чтобы пацан при падении после Мишкиного удара не расшиб голову об асфальт. Мы проследовали вслед за ними. Такой расклад был не очень верным по отношению к пацану, он-то приложил Мишаню по-честному, а это уже какие-то поддавки, но нам в зрительном зале уже было наплевать, спектакль затянулся, болельщики ждали, скорее бы всё кончилось.
Антагонист Мишкин встал солдатиком, руки по швам, Мишка отошёл шага на четыре, подошёл снова, прикидывая, чтобы в момент удара ноги встали в нужную позицию, вернулся на исходную и в два прыжка подскочил к своему противнику, и с разворота нанёс удар. Я внимательно наблюдал за происходящим, у Мишкиного противника не дрогнул на лице ни один нерв, но в тот момент, когда кулак уже летел к его подбородку, он чуть повернул голову и отклонил её вбок, практически незаметно. Удар он получил тем не менее основательный, но не нокаутирующий. После удара он картинно рухнул на газон, повернув голову чуть вбок. Друзья его бросились приводить друга в чувство, что удалось не сразу, минут через пять, пацан держал паузу как хороший актёр. Мишка был полностью удовлетворён, когда его противник поднялся с газона, они пожали друг другу руки и разошлись. Мы опять присели на скамейку, ребята свалили куда-то, стало тихо, только теперь у нас была на двоих сломанная челюсть. Мишаня затребовал обезболивающего, уверяя, что без него он до Склифа не дотянет, я сходил принёс пару пузырей, приняли по семьсот пятьдесят граммов портвейна на грудь и выдвинулись за медицинской помощью.
По приезду в Склиф Мишка по проторенной дороге направился в травматологию, чтобы получить направления на рентген и к врачу, я слонялся недалеко от входа где меня окликнули пару парней, лежащих на каталках, с загипсованными ногами, лет немного до тридцати, как я понял, спортсменов, которые наблюдали, как мы явились. Обратились от скуки, надо было с кем-то потрепаться, а мы не могли не привлечь внимание, у Мишки вся рубаха в крови, я тоже был изрядно замазан его кровью. Стали расспрашивать, что да как, у меня желания общаться не было, от всех этих приключений я был на нерве, вдобавок под хмельком, но стоял, беседовал, поскольку больше приткнуться было некуда, так, что-то рассказал, что счёл нужным. Они были как-то настойчиво надоедливы в своих расспросах, разговор получался какой-то колкий, они подкалывали меня, резвились от скуки. В итоге на пустом месте у нас назревала ссора, но не драться же мне с двумя мосластыми, крепкими, но обезноженными доходягами, я послал по известному адресу и отошёл в сторонку. Минут через десять, глянув в их сторону, я увидел, что они о чём-то беседуют с невысоким мужиком Мишкиной комплекции тоже в больничной пижаме. Отойдя от них, он подошёл ко мне и сказал: «Пойдём поговорим».
Мы пошли, в институте Склифосовского большая территория и довольно зелёная в те годы, там было много укромных уголков, и в одном из них мы остановились. Разговор долгим не получился, драться выпивши последнее дело, нет резкости, да и оппонент мой был классом повыше. Умело уходя от ударов, раздёргал меня, сбил дыхание, сбил с ног боковым. Поднявшись, я уже поплыл, он нанёс мне ещё пару ударов и завершающий, я его видел, но не смог уйти. Такой удар я увидел в каком-то польском фильме, там мужик крутой этим ударом народ мочил напрочь. Удар чудно́й, пижонский, в реальной драке такой не нанести, только с противником, который или пьян, или обездвижен в силу каких-либо обстоятельств. Он наносится прямой рукой сверху в переносицу, разгоняя руку по дуге, если попасть, мало не покажется. Мне и не показалось. Придя в себя, я встал, отряхнулся и, прикрывая рукой начинающую раздуваться физиономию, пошёл ко входу, где до этого поджидал Мишку. Спортсменов с загипсованными ногами уже увезли, минут через десять появился Мишка, сказал: «Рентген сделал, десять минут подождём, пока просохнет снимок, и к травматологу, там ещё полчаса. – Посмотрел на меня и спросил: – Ты чего это?» Я убрал руку от лица. Мишка побелел: «Кто?» – «Да так, ерунда, не бери в голову. Я сам тоже чего-то завёлся». – «Кто?» Я вкратце рассказал, что произошло. Рявкнув «ща найдём!», Мишка ринулся в корпус, я за ним, но уже в коридоре нас ждал неприятный сюрприз, мы услышали топот за спиной и возглас: «Вот они». Оглянувшись, мы увидели такую картину: в начале коридора стояли четверо рослых ребят в белых халатах, а тот самый хмырь, который умело намял мне физиономию, показывал на нас пальцем. Стало ясно, парни-санитары эти по нашу душу, а хмырь что-то наплёл про нас. И опять извечный русский вопрос: что делать? Что делать, что делать, валить надо, и мы галопом помчались по коридору, а за нами толпа санитаров. Эти догонялки по всем сообщающимся корпусам Склифа заняли у нас минут двадцать, сначала по коридорам первого этажа, на бегу мы откидывали вбок стоящие вдоль стен низкие деревянные скамеечки, чтобы затруднить бег нашим преследователям, потом по цокольному этажу вернулись к главному входу, но ворота были уже закрыты, а у калитки дежурил милиционер, мы снова заскочили в здание и взбежали на второй этаж, пролетев немного, увидели, что коридор в конце уже перекрыт. Путь к свободе был один – через больничную палату, мы свернули в первую попавшуюся, подбежали к окну, внутренние створки были открыты, но наружная была закрыта и законопачена наглухо, дернув за рукоятку, я понял – не открыть. Тогда, вскочив на подоконник, мы ударами ног выбили рамы наружу. Зазвенели разбивающиеся стёкла, посыпались осколки, сначала вниз спрыгнул Мишка, я вслед за ним. Первый этаж в этом корпусе Склифа высок, метра четыре-пять, не меньше, поэтому санитары за нами прыгать не решились. Мишка рванул бегом, я пошёл потихоньку, вроде бы я ни при чём, пошёл не от большой смелости или наглости, просто не мог быстрее. Мишка, оглянувшись, с недоумением спросил: «Ты чего? Попалимся». – «Не могу бежать, пятки отбил» (на мне были полукеды, и при приземлении я сильно ушиб пятки). Миха вернулся, и мы потихонечку пошли вдоль Садового кольца.
Дойдя до 1-го Коптельского переулка, свернули в него, прошли где-то до середины и зашли в подъезд невысокого здания по правой стороне. Зашли, чтобы не светиться на улице, мало ли чего, наверняка вызвали ментов, сейчас начнут прочёсывать окрестные улицы. Стали думать, как Мишке вернуться в Склиф, чтобы в травматологии ему залечили челюсть. Идти в той же рубашке было нельзя – узнают сразу, засветится, моя на него не налезла, купить – нет денег. Осталось одно – только вежливо попросить рубашку поносить, на часок. Я вышел на улицу и стал ждать подходящую фигуру, первый пацан, к которому мы обратились с такой неординарной просьбой, сквозанул от нас через дорогу, хорошо под машину не попал, дурачок. Но есть же на свете нормальные пацаны, третий или четвёртый парень, которому мы рассказали свою горькую историю, вошел в наше бедственное положение, снял с себя рубашку и отдал её Мишке.
Мы ждали его часа два, не меньше, пацан, бедолага, замонался, но что поделаешь, жизнь вообще непростая штука. Мишка явился, вернул рубашку, предложили парню через пару дней встретиться, захмелить его в кабаке или просто дать денег, но он вежливо отказался и слинял. Надо сказать, я его понимаю, я бы тоже не рвался поддерживать отношения с двумя отморозками, расхаживающими по городу в окровавленных рубашках, один со сломанной челюстью, а второй со сломанным носом и мордой, половина которой напоминает диванную подушку.
Дома меня ждали изматывающие допросы матери, кто и где меня отлупил, набрехал в нескольких вариантах, не поверила ни в один.
Несколько дней я пробюллетенил, версия для врача была: спрыгнул на ходу с трамвая, ударился об дерево на остановке. Опухоль с моей побитой морды мамуля свела бодягой, но пока я ещё лечил свои отбитые пятки, позвонил Мишка, предложил поехать поплавать, позагорать в Серебряном Бору, договорились встретиться на остановке двадцатого троллейбуса.
Встретились, доехали до пляжа. Расположились, поплавали, позагорали, к полудню захотелось перекусить. Я достал бутеры, бутылку портвейна, Мишка достал бутылку портвейна и бутылку с какой-то белой вязкой жидкостью. Я совсем забыл, что ему между губами верхней и нижней челюстей протащили толстую медную проволоку, а затем притянули нижнюю челюсть к верхней с помощью тонких резиночек, фиксирующих её намертво. Необходимым условием правильного сращивания половинок челюсти является её точная, неподвижная фиксация по месту, вот врачи таким нехитрым способом её и достигали. И питаться Мишка об эту пору мог только жидкими продуктами, в кои как раз и входили портвейн, манная каша и бульоны, а я бутербродиков настрогал по его душу. Глядя на наш стол и на друг друга, мы неудержимо стали ржать над нашим застольем, над побитыми рожами, это ж надо, два барана повеселились.
Мастеру в цехе мои враки про трамвай и дерево показались забавными, но неубедительными, взглянув на синяк, растёкшийся под двумя глазами, он одобрительно сказал: «Хорошо кто-то заху…л».
В отпуск мы решили поехать с Милкой дикарями вдвоём в Евпаторию. Несмотря на то, что нам было по девятнадцать лет, мнение родителей для собирающихся в такую поездку молодых людей в те годы было бы определяющим, во всяком случае, для моей подруги, но ни моя маманя ни мать Людмилы не видели никаких препятствий в осуществлении нашей задумки. В кассах Курского вокзала очереди летом были запредельные, однако была касса предварительной продажи, в которой продавали билеты на все направления, находящаяся в здании, если я не ошибаюсь, Ленинградского вокзала, и кто-то из знакомых посоветовал мне её. Приехав туда, я был приятно удивлён: в каждую кассу стояло не более восьми-десяти человек, чудеса, да и только. Через полчаса два купейных билета на две нижние полки были у меня в кармане, и где-то в двадцатых числах августа мы с Людмилой шествовали по перрону Курского вокзала в сопровождении матерей.
Путешествие наше началось с ссоры. Виноватым, как в большинстве наших ссор, был я. Всё дело тут в моём колготном характере и в полном несходстве наших характеров вообще. Я человек моторный, зачастую суетной, привыкший всё рассчитывать заранее, но из-за внутреннего ощущения необходимости что-то предпринимать немедленно зачастую не дожидаюсь окончания своих расчётов, делающий то, над чем надо было бы ещё поразмышлять и страшно не любящий никуда опаздывать. Людочка моя – человек флегматичный, спокойный, начинающий размышлять над тем, что ей необходимо сделать, в тот момент, когда уже надо делать то, о чём она начала размышлять, и из-за этого опаздывающий всегда и везде. Быть может, эта полная противоположность характеров и является залогом нашего полувекового союза. А всполохи молний и грозы на его, казалось бы, безоблачном небе постоянно вносят свежесть в наш дом. Ну, короче говоря, в тот день на вокзал мы прибыли минут за десять до отъезда, шли по перрону, и я, вроде бы понимая, что мы успеваем, тем не менее попросил её немного ускорить шаг. Зря я это сделал, реакция её… Впрочем, мне кажется, это стандартная реакция всех женщин на просьбу, в которой они уловили какой-то намёк на понуждение, попытку командовать, словом, голубка моя сбавила темп хода в полтора раза. Я решил, как мне показалось, шутейно, всё же дать ей понять, что поезд не будет разбирать, кто прав, кто виноват, и хлопнул её по попе журналом, который взял в дорогу почитать. Это была моя вторая ошибка, в её взгляде неожиданно для меня полыхнули гнев, антипатия и ледяной, всеохватный, всё заслонивший холод. Одновременно с этим она практически перестала двигаться к конечной цели. Что греха таить, я гневлив, всё это привело меня в состояние, в котором в мужской компании я бросался в драку, а в женской вставал и уходил, не возвращаясь. Я пополз в том же темпе, размышляя, что лучше сделать. Вариантов было три: порвать билеты, развернуться и уйти, попрощавшись навсегда; отдать ей её билет, свой порвать, развернуться, попрощавшись навсегда; отдать ей её билет и чемодан, сесть в другой вагон и ехать раздельно, попрощавшись навсегда. Пока я перебирал в мозгу, какой вариант выбрать, на нас натолкнулись следовавшие за нами наши мамы, которые заболтались и запамятовали, для чего мы все тут находимся. Моя будущая тёща Лидия Ивановна, женщина властная и характерная, заблажила: «Вы очертенели, что ли? Еле ползёте, так на поезд же опоздаете», – её поддержала моя маманя. После чего они упёрлись в наши спины, чуть не сбив с ног, буквально заставили пробежать оставшееся расстояние и впихнули нас в вагон под вопли проводницы.
Помахав им руками на прощанье, мы сели с кислыми минами, не глядя друг на друга, на противоположные места, молчали. Поезд тронулся, пришла проводница, принесла постельное бельё, мы продолжали сидеть, не разговаривая. Прошло пару часов, попутчики наши не появлялись, в суете сборов мы оба не успели перекусить, хотелось не есть, а жрать. А в чемоданах наших была и традиционная отварная курочка – сухпай всех железнодорожных пассажиров России, бутербродики с колбасой и сыром, зелень, да много чего можно было положить на зубок с горячим чайком, который нам предлагала проводница. Да и ссора-то наша, как я понял по моему двухчасовому размышлению, плешь комариная, плюнуть и растереть, в кои-то веки мы наконец одни, и вот два часа в пустом купе, сидим голодные, в окно таращимся, думаю, два дундука, точно из тех, кто ни украсть, ни покараулить, и не в силах больше голодовать, пробурчал: «Мил, может, ну её на хрен, чего так сидеть-то?» Милка моя сразу мне заявила: «Я уж не дождусь, когда ты это скажешь». А я ведь как все гневливые люди быстро отходчив.
Интересная вещь, на вокзалах очереди за билетами, люди чуть не в драку, но попутчиков никаких до Евпатории к нам купе не нашлось.
Сойдя с поезда в Евпатории, мы были атакованы толпой желающих приютить нас у себя на любой срок. Однако выяснив, что мы желаем жить вдвоём в отдельной комнате, а штампов о регистрации брака в наших паспортах нет, часть из них, глядя на наши простодушные лица, решили подрубить бабла, заявив, что милиция в таком разе ну никогда не зарегистрирует наше временное проживание и нам придётся жить на пляже, но за два рубля с носа в сутки они всё уладят. Это был наглёж, в самый разгар сезона стандартная цена была рубль в сутки с носа. Я, как бывалый евпаториец (как-никак я прибыл в город в третий раз), отлично знал, что основной контингент отдыхающих – это семьи с маленькими детьми, песчаные пляжи евпаторийские с долгими пологими входами к морю этому располагали, но уже конец августа, большинство отдыхающих начали разъезжаться, пришло время готовить детей в школу. Мы наблюдали за этой милой вознёй, и тут Людмила обратила моё внимание на бабёнку, безуспешно пытающуюся пробиться через плотную толпу, окружившую нас и отчаянно жестикулирующую нам, пытаясь привлечь наше внимание. Раздвинув толпу, мы подошли к ней, и я спросил: «А что вы можете предложить?» – «Комната с отдельным входом, все удобства во дворе». – «И почём такое счастье?» – «Два рубля в сутки за двоих, с регистрацией». – «А сколько до моря?» – «Та минут десять пешком». Вопрос был закрыт, я подхватил наши пожитки, и мы двинулись вслед за хозяйкой. Её товарки, возмущённые упадком её морали (таки я думаю, что их весьма огорчила утрата возможного дохода), завопили ей вслед: «Да як же ты неженатых в одну комнату поселишь?!» Хозяйка, не оборачиваясь, ответила: «Та женаты они, я знаю, вон у них кольца на руках». Из колец на наших руках был только скромненький перстенёк с рубинчиком у Милы, но кому какое до этого дело?