Потерянные следы

III

На пианино лежала записка – Муш просила ее подождать. Чтоб хоть чем-нибудь заняться, я попробовал играть и, поставив стакан прямо в угол клавиатуры, взял наугад несколько аккордов. Пахло краской. Постепенно за пианино, на задней стене комнаты, стали проступать изображения созвездий Гидры, Стрельца, Волос Вероники и Корабля Арго, что должно было придать студии моей приятельницы весьма подходящее своеобразие. Поначалу я смеялся над астрологическими занятиями Муш, но в конце концов стал преклоняться перед прибылью, поступавшей от гороскопов, которые она рассылала по почте, оставаясь при этом свободной, и иногда даже давала советы лично; последнее она считала исключительным одолжением и проделывала с комической серьезностью. Таким образом, исходя из положения Юпитера в созвездии Рака и Сатурна в созвездии Весов и черпая сведения в различных диковинных трактатах, Муш с помощью акварельных красок и чернил составляла карты Судеб. Эти карты, украшенные знаками Зодиака, на которых я, помогая придать им более торжественный вид, начертал De Coeleste Fisonomia, Prognosticum supercoeleste^[22] и другие внушительные латинские надписи, отправлялись в самые отдаленные уголки страны. Как же должны быть люди напуганы жизнью, думалось мне иногда, чтобы допытываться у астрологов, с усердием разглядывать линии на своих руках, изучать свой почерк, тревожиться при виде черной закорючки знака и, коль скоро они не могли уже прочесть судьбу по внутренностям жертвенных животных или, как авгуры, по полету птиц, прибегать к самым древним приемам гадания. Моя приятельница, чрезмерно верившая ясновидцам с таинственным выражением лица, выросла на великой сюрреалистической толкучке и теперь получала удовольствие, помимо пользы, созерцая небо через зеркало книг и перебирая звучные имена созвездий. Возможно, в этом выразилось ее тяготение к поэзии, так как предшествовавшие этому попытки сочинять стихи, которые она напечатала в plaquette^[23], разукрашенной изображениями чудовищ и статуй, заставили ее разочароваться в собственном таланте, как только схлынули первые восторги по поводу того, что ею самой придуманные слова были напечатаны типографской краской. Я познакомился с Муш за два года до этого – в то время, когда Рут, как обычно, была на гастролях; и хотя ночи мои начинались и кончались в постели Муш, ласковых слов друг другу мы сказали очень немного. Порою мы ссорились жесточайшим образом, чтобы потом в гневе кинуться вновь друг другу в объятия, и, лежа рядом, лицом к лицу, осыпали друг друга бранью, пока наконец примирение наших тел и полученное удовольствие не превращали ругань в грубые похвалы. Муш, которая в обычное время была очень сдержанной и, пожалуй, даже немногословной, в такие минуты начинала вдруг говорить языком уличной женщины, на что мне следовало отвечать тем же, потому что именно это сквернословие и доставляло ей самое острое наслаждение. Трудно сказать, было ли чувство, привязывавшее меня к ней, действительно любовью. Порою меня раздражала ее догматическая приверженность образу мыслей и поступкам, принятым в пивных Сен-Жерменского предместья, а усвоенная ею там любовь к пустым словопрениям до того раздражала меня, что я бежал из ее дома, каждый раз решая никогда больше туда не возвращаться. Но проходил день, и к вечеру, начиная уже с нежностью думать о ее выходках, я возвращался; ее тело снова влекло меня, оно стало необходимо мне, ибо в самой сути ее животной страсти было что-то такое требовательное и эгоистическое, что способно было менять природу моей вечной усталости, превращая ее из моральной в физическую. И когда это происходило, меня, бывало, одолевал такой блаженный сон, какой сражал лишь в те редкие дни, когда мне случалось возвращаться с прогулок за городом, где аромат деревьев до краев переполнял и словно одурманивал меня.

Мне надоело ждать, и я, злясь, попробовал было взять несколько аккордов большого романтического концерта, но в этот момент дверь отворилась, и комната сразу наполнилась народом. Это Муш, раскрасневшаяся, как бывало с ней, когда она немного выпьет, возвратилась с ужина вместе с художником, расписывавшим ее студию, двумя моими ассистентами, которых я никак не ожидал здесь увидеть, художницей-декоратором, которая жила этажом ниже и занималась в основном тем, что вечно шпионила за другими женщинами; с ними пришла и танцовщица, которая как раз в то время готовила своеобразный балетный номер – вместо музыки танец сопровождался ударами в ладоши.

«А у нас сюрприз», – смеясь, объявила моя приятельница. И она быстро стала устанавливать кинопроектор, готовясь прокрутить тот самый фильм, успешный просмотр которого состоялся как раз накануне и ознаменовал начало моего отпуска. Свет погас, и перед моими глазами ожили образы: ловля тунца – восхитительный ритм вытягиваемой сети и отчаянное трепетание рыбы в сетях, со всех сторон окруженных лодками; миноги, выглядывающие из пещер своих скал-башен; извивающиеся тела осьминогов; мелькание угрей и бескрайние медного цвета заросли Саргассова моря. А за ними – натюрморты из улиток и рыболовных крючков; заросли кораллов; призрачные сражения раков, так умело увеличенные, что лангусты казались чудовищными, закованными в броню драконами. Словом, поработали мы хорошо. Еще раз прозвучал самый хороший кусок, сопровождающий все сражение: прозрачные арпеджии челесты и плывущие портаменто мартено^[24], затем прибой арфы, всплески ксилофона, рояля, ударных инструментов.

На все это ушло три месяца жарких споров, поисков, экспериментов и колебаний, но результат получился удивительный. Текст, написанный одним молодым поэтом вместе с океанографом под бдительным надзором специалистов из нашей студии, достоин был занять место в любой антологии произведений этого жанра. Что же касается музыкального оформления, то моя работа и подавно была вне всякой критики. «Шедевр», – раздался в темноте голос Муш. «Шедевр», – подхватили остальные. Когда зажгли свет, все стали поздравлять меня и просить, чтобы фильм пустили еще раз. Ленту показали снова; но тут пришли новые гости, и мне пришлось крутить его в третий раз. Однако с каждым новым разом, дойдя до увитой морскими водорослями надписи «конец», венчавшей этот примерный труд, во мне оставалось все меньше гордости за дело моих рук. Одна совершенно очевидная истина отравляла то удовольствие, которое я было почувствовал вначале: в результате упорной работы, свидетельствовавшей о прекрасном вкусе и превосходном владении материалом, правильном выборе и расстановке ассистентов и помощников, на свет появился в конечном счете рекламный фильм, как раз такой, какой был заказан учреждению, где я работал, обществом рыболовов, ввязавшимся в суровую борьбу с целой сворой кооперативов. Целый коллектив творческих и технических работников истязал себя долгие недели в темных комнатах ради этого творения из целлулоидной пленки, созданного единственно для того, чтобы привлечь внимание определенной части публики с Альтас-Аласенас к способам промышленного разведения рыбы. Мне показалось, что я слышу голос отца, которому в серые дни вдовства так полюбилось повторять афоризм из Священного Писания: «Кривое не может сделаться прямым». Это выражение постоянно было у него на языке, и он повторял его по любому поводу. И сейчас слова Екклезиаста показались мне горькими при мысли, что Хранитель, например, приведись ему увидеть этот мой труд, только пожал бы плечами, полагая, очевидно, что он с равным успехом мог бы писать по небу дымом или так мастерски нарисовать пирожное, чтобы у каждого, кто поглядел на него, потекли слюнки, точь-в-точь как при виде настоящего. И он причислил бы меня к тем, кто малюет пейзажи и разрисовывает стенки – словом, к одному из приверженцев орвьетанца^[25]. К тому же – эта мысль приводила меня в ярость – Хранитель принадлежал к поколению, отравленному «возвышенным», к поколению, которое способно было любить ложи Байрейтского театра^[26] с их сумерками, пропахшими старым красным плюшем…

Люди задвигались по комнате, чьи-то головы пересекли сноп света, отбрасываемый кинопроектором. «Где технологии развиваются – так это в рекламе!» – закричал рядом со мной, словно угадав мои собственные мысли, художник, русский, совсем недавно перешедший с живописи на керамику. «Ведь мозаика Равенны^[27] – не что иное, как реклама», – высказался вслед за ним архитектор, ярый приверженец абстрактного. Чьи-то еще голоса вынырнули из потемок: «Да вся религиозная живопись – реклама», «Как и некоторые кантаты Баха». «А Gott der Herr ist Sonn und Schild^[28] – прямо часть самого настоящего лозунга», «Кино – коллективный труд; фрески тоже создаются группой людей; искусство будущего будет искусством коллективным».

Гости прибывали, многие приносили вино; разговор перестал быть общим, гости разбились на несколько оживленно беседующих групп. Художник стал показывать свои рисунки, изображавшие уродливые фигуры и тела с обнаженной мускулатурой, которые он собирался переносить на керамические подносы в виде объемных таблиц анатомии человеческого тела, что должно было символизировать дух эпохи. «Истинная музыка – это всего лишь построение, основанное на различных частотах», – сказал ассистент оператора и бросил на клавиатуру рояля фарфоровые фишки, намереваясь доказать, что из любых взятых наугад звуков может возникнуть музыкальная тема.

Мы уже перешли на крик, когда в дверях раздался вдруг чей-то зычный бас: «Хальт!» – и мы все замерли, точно восковые фигуры в музее, на полуслове, не успев даже выпустить дым сигареты. Одни застыли, подняв ногу, но так и не сделав шагу, другие с рюмкой в руке, так и не донеся ее до рта. («Я – это я. Я сидел на диване. И собирался чиркнуть спичку о спичечный коробок. Фишки Уго напомнили мне стихотворение Малларме^[29]. Но руки мои собирались зажечь спичку сами, не получив на то указания мозга. Следовательно, я спал. Спал, как все, кто был вокруг меня».) Вошедший отдал следующее приказание, и каждый из нас закончил то, на чем его прервали, – одни фразу, другие жест, третьи сделали наконец шаг, который собирались сделать. Это было одно из излюбленных упражнений Экс-Ти-Эйча – никто и не называл его иначе как по инициалам, и это в конце концов превратилось в своеобразное имя – Экстиэйч;^[30] подобные упражнения он обычно проделывал, чтобы «разбудить нас», как он говорил, и привести в состояние осмысленное, в котором мы способны были бы анализировать совершаемые нами поступки, как бы незначительны они ни были. Переиначив на свой лад известное философское положение, он любил говорить, что действия «автоматические есть сущность без существования». Муш, следуя своему призванию, занялась астрологической стороной его учения, тезисы которого были увлекательны, но, по моему мнению, уводили в сети восточной мистики, учения пифагорейцев, тибетских тантр и многого, многого другого. Дело в том, что Экстиэйчу удалось навязать нам целую серию упражнений, родственных асанам йогов; он заставлял нас дышать определенным образом, отсчитывая время вдоха и выдоха на матры. Муш и ее приятелям казалось, что таким образом они приобретают необычайное могущество над собой и определенную власть, в существовании которой я лично всегда сомневался, в особенности если речь шла о людях, которые привыкли пить и пить каждый день, видя в этом средство от тоски, рожденной неудачами, недовольством самим собой, боязнью, как бы не отвергли рукопись, или просто-напросто страхом перед жестокостью города, потому что всегда чувствуешь себя безымянным в этой никогда не перестающей спешить толпе, где разве что случайно кто-нибудь взглянет на тебя, а если кто-то тебе улыбнется, то за этой улыбкой обязательно будет прятаться расчет.

Сейчас, положив руки на голову танцовщице, Экстиэйч пытался вылечить ее от внезапно начавшейся головной боли. Отупев окончательно от неумолчной трескотни вокруг, трескотни обо всем на свете, от Dasein^[31] до бокса и от марксизма до попыток Уго видоизменить звучание рояля (для чего он клал под струны осколки стекла, карандаши, листы бумаги и лепестки цветов), я вышел на террасу; вечерний дождь смыл с карликовых лип непременный слой сажи, которой каждое лето осыпали их фабричные трубы на другом берегу реки. Меня всегда забавлял на таких сборищах беспорядочный калейдоскоп мыслей и разговоров, перескакивающих от каббалы^[32] к страху;^[33] или рассказы о некоем лице, собиравшемся основать на западе страны ферму и спасти искусство – достояние немногих – путем разведения кур породы леггорн и род-айлэндред. Мне всегда нравились эти скачки от разговоров о трансцендентном к необычному, от споров о театре Изабеллы^[34] к рассуждениям о гносисе^[35], от философии Платона к акупунктуре^[36]. Я собирался даже как-нибудь, спрятав среди мебели магнитофон, записать все эти разговоры, дабы показать, сколь головокружителен эллиптический процесс мышления и его словесного выражения. В этой умственной гимнастике, в этой высшего класса акробатике интеллекта я находил, кроме всего прочего, оправдание той моральной неустойчивости, которая в других людях была бы мне ненавистна. Однако выбирать между людьми было не очень сложно. По одну сторону находились коммерсанты и торгаши, на которых я целый день работал и которые только и умели, что тратить накопленное на развлечения, настолько глупые и до такой степени лишенные воображения, что я порою против воли чувствовал себя животным другой породы. По другую сторону были те, кто собирался здесь; этих могли осчастливить несколько бутылок ликера; их околдовывали сила и власть, которую обещал им Экстиэйч; в их головах непрестанно бурлили грандиозные планы. В жестком распорядке современного города они предавались своего рода аскетизму: отказываясь от материальных благ, они страдали от голода и терпели нужду во имя сомнительной надежды на то, что обретут себя в труде, которому посвящали жизнь. Однако в тот вечер эти люди утомляли меня точно так же, как и те, другие – обеспеченные и благополучные. По-видимому, в глубине души я еще находился под впечатлением того, что произошло со мной в доме Хранителя, и именно поэтому не дал обмануть себя энтузиазму, с которым был принят рекламный фильм, стоивший мне стольких трудов. Парадоксы, сказанные по адресу рекламы и коллективного искусства, были не чем иным, как перетряхиванием прошлого в поисках оправдания тому, что результаты самой работы были столь ничтожны. Удовлетворение, которое я испытывал, было незначительным именно оттого, что сама цепь была смехотворна; и поэтому, когда Муш подошла ко мне, собираясь похвалить, я резко переменил разговор и начал рассказывать о том, что случилось со мной в этот вечер. К величайшему моему изумлению, она обняла меня, заявив, что это потрясающая новость и что ее-то и предвещал приснившийся накануне сон: ей снилось, что она летает вместе с какими-то огромными птицами с шафрановым оперением, а это неукоснительно должно было означать дорогу, успех и перемену в жизни, которые последуют в результате переезда. И, не дав мне времени исправить ошибку, она разразилась общими фразами на тему о том, как страстно она мечтает бежать куда глаза глядят, послушная лишь зову неведомого, в поисках нежданных встреч. От ее рассуждений потянуло бичевщиками и Флоридами «Пьяного корабля»^[37]. Но я прервал ее и рассказал, что бежал из дома Хранителя, так и не приняв предложения. «Но это же просто идиотство! – воскликнула она. – Ты мог хотя бы обо мне подумать!» Я обратил ее внимание на то, что у меня не хватило бы денег на путешествие в столь далекие края, а университет в любом случае оплатил бы расходы только одного человека. Наступила неприятная пауза, во время которой я прочел в ее взгляде досаду; и вдруг Муш расхохоталась: «Так у нас же есть художник, сделавший «Венеру» Кранаха!..»^[38] И она пояснила внезапно пришедшую ей в голову мысль: по дороге туда, где живут племена, заставляющие звучать этот самый барабан и погребальный сосуд, мы непременно попали бы в один тропический город, славившийся красотой своих пляжей и полной экзотики жизнью. Можно было просто пожить там – только и всего, – время от времени выбираясь с какой-нибудь экскурсией в сельву, оттуда до нее, говорят, рукой подать, и жить там всласть, пока не кончатся деньги. Некому будет проверять, ездил я в те места, куда собирался, или не ездил. А чтобы выйти из игры с честью, я бы по возвращении предъявил несколько «примитивных» инструментов – абсолютно точных, изготовленных по всем правилам науки и не вызывающих никаких подозрений, которые совершенно безупречно выполнит по моим эскизам и в заданных размерах ее приятель-художник, любитель и большой знаток разного рода древних кустарных работ. Он так здорово навострился в таких делах – всякого рода подделках и копировании, что теперь уже жил на то, что получал от подделки стилей различных мастеров, изготовлял фигурки Каталонской святой девы с облупившейся позолотой, сработанные якобы в XIV веке и изъеденные жучком и ржавчиной. В своем искусстве он достиг таких высот, что продал однажды музею в Глазго «Венеру» Кранаха, изготовленную им и приобретшую в его руках соответствующий старинный вид в течение нескольких недель. Это предложение показалось мне оскорбительным и грязным, и я с отвращением отверг его. В моем сознании возник университет – величественный храм; белые колонны этого храма мне предлагали забросать нечистотами.

Я говорил долго, но Муш уже не слушала. Она вернулась в студию и сообщила, что мы отправляемся путешествовать; известие было встречено восторженными криками. И вот уже не обращая на меня никакого внимания, охваченная веселой суетой, она ходила из комнаты в комнату, вытаскивала какие-то чемоданы, вынимала, складывала и снова вынимала одежду и тут же принималась составлять списки вещей, которые необходимо купить. Обезоруженный такой беззастенчивостью, поражающей сильнее, чем насмешка, я вышел из дому, на прощанье хлопнув дверью. Улица в этот час показалась мне особенно тоскливой. Это был тот час воскресного вечера, когда уже с тревогой начинаешь ощущать надвигающиеся заботы понедельника; кафе пустеют; их завсегдатаи – мыслями уже в завтрашнем дне – спешат к дверям своих домов, на ходу вытаскивая ключи при свете фонарей, которые отбрасывают оловянные отблески на вымытый дождем асфальт. Я остановился в нерешительности. Дома меня ждал беспорядок, оставленный спешным отъездом Рут, след ее головы на подушке, запахи театра. И утром, когда прозвенит будильник, я опять проснусь, не зная, чем занять день, и снова со страхом лицом к лицу встречусь с тем существом, которое сам извлекал на свет и которое подкарауливало меня каждый год, притаившись в потемках моего досуга. Существо, переполненное упреками и горькими укорами, то самое, которое я всего несколько часов назад увидел в украшенном барочной рамой зеркале Хранителя. Итак, в начале каждого лета, когда я кончал проверку аппаратуры синхронизации и оборудования новых помещений, облицованных изоляционными материалами, я неминуемо встречался с этим существом; эта встреча означала, что я сбрасывал одну ношу, свой сизифов камень, и на ободранное, еще не зажившее плечо взваливал другой груз; при этом порою я, пожалуй, не мог бы с уверенностью сказать, что предпочитаю грузу камней тяжесть укоров сидевшего во мне судьи.

Густой туман, поднявшийся с реки, стлался по мостовой и окутывал уличные фонари радужным ореолом, заштрихованным мелкой сеткой дождя, который сыпал из низко нависших туч. Запирались решетки просторных вестибюлей кинотеатров, усеянных обрывками использованных билетов. Мне предстояло пересечь пустынную улицу, освещенную холодным светом, подняться по тротуару до тонувшей в темноте часовни и пройти мимо решетчатой ограды, перебрав пальцами все ее пятьдесят два прута. Я прислонился к столбу и стал думать о пустоте этих трех ничем не заполненных недель, слишком коротких, чтобы что-нибудь сделать, и достаточно долгих, чтобы успела накопиться горечь от сознания упущенной возможности. Я не сделал ни шагу навстречу этой возможности. Дело само шло мне в руки, и я ничуть не был в ответе за то, что Хранитель переоценивал мои способности. В конце концов, сам Хранитель не тратил на это предприятие ни гроша, а что касается университета, то, пожалуй, университетским ученым, состарившимся над книгами и в глаза не видавшим мастеров из сельвы, трудно было бы догадаться об обмане. Как бы то ни было, а инструменты, описанные братом Сервандо де Кастильехос, были не произведением искусства, а всего-навсего изделиями людей, владевших невысоким мастерством; и именно на этой невысокой ступени такое искусство вполне могло сохраниться по сей день. К тому же если принять во внимание, что музеи собирали сомнительной подлинности скрипки Страдивариуса, то, в общем, едва ли большим преступлением было подделать барабан дикарей. Подобные инструменты могли быть изготовлены как в древности, так и сейчас…

«Эта поездка начертана на моей стене», – сказала мне Муш, когда я вернулся, и показала на выведенные охрой знаки созвездий Стрельца, Корабля Арго и Волос Вероники, которые теперь, при более мягком свете, еще ярче проступали на стене.

На следующее утро, пока моя приятельница оформляла документы в консульстве, я отправился в университет, где поднявшийся ни свет ни заря Хранитель в обществе облаченного в синий передник скрипичного мастера уже трудился над починкой виолы. Он ничуть не удивился моему приходу и только поглядел на меня поверх очков. «В добрый час!» – сказал он, и я не мог бы сказать наверняка, поздравлял ли он меня по поводу принятого решения или давая понять, что ему ясно мое состояние, в котором если я и мог связать два слова, то лишь благодаря каплям, которые Муш, разбудив меня, заставила выпить. Меня тут же отвели в кабинет ректора, и тот заставил меня подписать контракт, а затем выдал деньги на путешествие и бумагу, в которой подробно перечислялись основные моменты поручаемой мне работы. Немного очумевший от той быстроты, с какой все устраивалось, и не вполне еще отчетливо представляя, что меня ожидало впереди, я вошел в длинный пустынный зал; Хранитель, умолив меня подождать минуточку, пошел в библиотеку поздороваться с деканом философского факультета, который только что возвратился с Амстердамского конгресса. Я с удовольствием заметил, что галерея, где я находился, была музеем фоторепродукций и гипсовых копий для студентов, изучающих историю искусств. И вдруг универсальность некоторых образов, импрессионистская нимфа, семья Мане и загадочный взгляд мадам Ривьер^[39] унесли меня в те далекие дни, когда я пытался развеять тоску и разочарование путешественника, отчаяние паломника, обнаружившего, что осквернены святые места, и целыми днями пропадал в этом – почти без окон – мире музеев. То было время, когда я заходил в лавчонки ремесленников, посещал балконы опер, заглядывал в парки и на кладбища с картин романтиков; а потом вместе с Гойей стал участником сражений второго мая^[40] и вместе с ним присутствовал на «Погребении сардинки»; там мне довелось увидеть тревожные маски, в которых гораздо больше было от кающихся пьяниц и дьяволов ауто сакраменталь^[41], нежели от карнавальных ряженых.

Отдохнув немного у картин Ленена в обществе крестьян^[42], я попал в подлинный Ренессанс, созерцая портрет кондотьера, одного из тех кондотьеров, которые восседают на похожих скорее на мраморных, нежели на обычных, из плоти и крови, конях среди мраморных, украшенных флагами колонн. Иногда мне хотелось жить вместе со средневековыми горожанами, которые вот так обильно вкушали свое настоянное на специях вино, заставляли вписывать свой портрет в изображение Богоматери, которую приносили в дар – чтобы тем самым на века утвердить свою принадлежность к этому дару, – смачно резали на куски поросят с опаленными сосцами, устраивали бои фламандских петухов и запускали руку за корсаж плутовкам, чьи восковые лица имели довольно сладострастное выражение, отчего они смахивали на веселых девиц, которые в воскресный вечерок собираются согрешить с особой радостью от того, что только что получили у исповедника отпущение грехов.

Потом железная пряжка и варварская, кованая, вся в шипах корона перенесли меня в заросшую дремучими лесами Европу времен Меровингов;^[43] в Европу с ее бескрайними землями, куда не ступала нога человека и которые только порою оживляли несметные полчища переселявшихся крыс, знаменитых тем, что однажды с пеной ярости на морде они забежали на городскую площадь в ярмарочный день. Затем шли камни Микен^[44], украшения, найденные в гробницах, тяжеловесные черепки Греции того периода, когда она была еще неотесанной и дерзкой, периода, предшествовавшего ее классической древности, Греции, насквозь пропахшей жаренными на огне тушами, ослиным потом, шерстью и коровьим навозом.

И так постепенно я дошел до стендов, уставленных выделанными из камня скребками, топорами и ножами, и здесь я остановился, зачарованный темной ночью разных эпох палеолита, испытывая такое чувство, будто проник к самым истокам человечества, к тем пределам возможного, какие, должно быть, рисовались в представлении самых первых космографов; к самому краю плоской земли, где можно высунуть голову и увидеть под ногами небо в бесконечном круговращении звезд.

«Кронос» Гойи вернул меня в наши времена, но по дороге к нему я успел насмотреться на просторные кухни, облагороженные натюрмортами. Синдик прикуривал трубку прямо от головни, прислуга ошпаривала зайца в кипящем котле, а в тихом, затененном вязом дворе, который был виден в открытое окно, разговаривали пряхи.

Я смотрел на эти знакомые мне образы и спрашивал себя – тосковали ли в прежние времена люди о минувших временах, как тосковал о них я в это летнее утро; тосковал так, словно мне привелось пожить в те времена и изведать жизнь, которую человек безвозвратно утратил.