Чёрный человек в упор смотрел на меня своими холодными бледно-голубыми глазами, будто бы подозревая меня в воровстве, словно я какой-то жулик или вор. От этого пристального взгляда боль становилась более острой и ноющей. Она копошилась в моей душе, как кубло извивающихся могильных червей. Их чёрные плетевидные тела сплетались, завязываясь в узлы, делая эту боль постоянной и стойкой.
Нет, друг мой, всё это не сон. Я действительно очень болен душой. Уже который день я пытаюсь понять: откуда же взялась эта хворь? В моих ушах по-прежнему слышен свист промозглого полевого ветра. Он увлеченно кружит над моею головой, напоминая карусель, не желая возвращаться в безлюдное пустое поле. А что, если это не ветра свист?.. А что, если это не свист вовсе, а стоны и плач души моей, которую так стремительно пожирает алкогольный угар, словно алые языки пламени – сухие злачные поля?
Стоя у окна в одиночестве, пред которым лежит пустынный перекрёсток, напоминающий крест, обреченный вечно оберегать покой обитателя холодной могилы, я с каким-то неприсущим мне равнодушием рассматриваю побелевшую равнину, укрытую мягким снежным покрывалом. Ночь баюкает её, укутывая всё теплее, ведь мороз трещит особенно зловеще в этой мрачной тишине. Сегодня я останусь один: ни гостей, ни друзей. Я совершенно один, впрочем, как и всегда. В ночной непроглядной тьме наш сад всё больше становится похож на чёрную армию, а прямоствольные деревья – на драгуны. Всё чаще слышится плачь зловещей птицы, не способной обрести и ночью покой. Стук копыт с каждым разом становится громче, как будто спешившиеся драгуны подводят своих боевых жеребцов всё ближе и ближе к моему окну. И вот шорох за спиной заставляет обернуться… Этот чёрный на кресло моё садится, наблюдая застывший на бледном лице испуг. Он, небрежно откинув полы сюртука, медленно приподнимает свой цилиндр наверняка для того, чтоб я мог рассмотреть его наглую изуверскую физиономию и холодный напоминающий мне о душевной боли взгляд.
Этой ночью его голос ещё более пугающий, чем прежде. Он смотрит мне в лицо, наклоняясь всё ближе и ближе к нему, а сам хрипит каким-то потусторонним голосом висельника, болтающегося в петле. Чёрный человек, будто насмехаясь над моей глупой и ненужной бессонницей, говорит, что впервые видит страдающего от неё подлеца, но созерцая мой недовольный взгляд, он тут же обвиняет во всём луну, в которой якобы очень нуждается сонный мир. Чёрный был просто уверен, что бодрствую я неспроста, намекая на предстоящую тайную встречу с какой-то эфемерной женщиной. Знаешь, друг мой, мне кажется, он говорил о музе, которая так часто посещает меня ночами, позволяя писать мысли, мучащие меня днём. Чёрный не любит моих стихов. Похоже, лирика ему вовсе не по душе. Называя её «дохлой», он отбивает желание записывать то, что роится в моей голове, будто семьи жужжащих пчёл.