– Я смогу выучиться?
– Сможете… Притом вам куда легче будет научиться играть, чем жене разучиться.
– Если так, то и тут, стало быть, выход нашёлся.
– Всё это я потому говорю, что боюсь угрызений совести… И говорю наперёд, чтобы потом с больной головы на здоровую не сваливали. Я могу облюбовать для вас девушку среди любого сословия: высшего, среднего, низшего… У меня этот товар во всех трёх сословиях есть. Посоветуйтесь, любезнейший, с вашим кошельком и решите сами, в каком из трёх сословий искать вам невестушку. Известно, что в высшем они дорогие, в среднем – не очень дорогие, в низшем – дешёвые.
– Дешёвую не хочу.
– Прекрасно!.. Скажите, сделайте одолжение, а девушку вы хотели бы беленькую или смугленькую?
– Хочу белую.
– Глаза – чёрные или синие?
– Я и чёрные люблю и синие.
– Любите уж или те, или эти, где я возьму вам девушку, у которой один глаз синий, а другой чёрный?
– Ладно, пускай будут синие.
– Хорошо. Рост? Волосы?
– Волос хочу длинный, рост тоже длинный.
– Талия?
– Хочу тонкую, но чтоб сама не худая была, а мясистая.
– Понимаю, теперь мне всё ясно. Есть у меня одна как раз на ваш вкус. Сверх того, она ещё и скромная и, по всему судя, душу за мужа положит.
– Вот она мне подойдёт.
– Завтра, как только я назову ей ваше имя, она, думаю, тут же и влюбится в вас… Да, я должна показать этой девушке ваш портрет.
– Мой портрет снимут завтра.
– Завтра? Если завтра, то вы его получите через восемь дней. Ждать восемь дней? Зачем ждать? Завтра и пойдём. Эта ваша барышня ведь из богатого дома?
– Да.
– Отец очень богат?
– Очень, но богатства своего не показывает.
– Много у него лавок?
– Около двадцати.
– Домов?
– Около сорока.
– Очень хорошо. Значит, завтра и пойдём…
Слушаю, ваша честь, приду днём, вместе и отправимся… До свиданья, Абисогом-ага, не беспокойтесь, я вас не обману, к чёрту в пекло не брошу… Будьте здоровы.
И госпожа Шушан удалилась.
8
Манук-ага, дождавшись ухода свахи, тотчас поставил свою недопитую чашку кофе на стол и поднялся к Абисогому-аге.
– Итак, – сказал Манук-ага, – Мелкон-ага потянул меня за руку, и мы вошли в читальню. Читальня эта некогда была винным погребком, держал его, царствие ему небесное, Комик-ага. Славный был человек, заболел как-то неожиданно, доктора старались-старались, да так и не смогли исцелить беднягу, и он умер.
Супруга Манука-аги вошла в комнату и, протянув Абисогому-аге газету, сказала:
– Достопочтенный эфенди8 кланяется вам.
Произнеся эти слова, она вышла.
Абисогом-ага торопливо развернул газету и прочёл: «Из Вана сообщают…» Не то, посмотрим, о чём ниже, – проговорил с досадой и прочитал: «Из Муша один из наших друзей пишет следующее…» И это не то. Пойдём дальше: «В «Вестнике Востока» читаем…» Взглянем-ка и на оборотную сторону: «Корреспондент «Таймса» телеграфирует упомянутой газете…» Моего имени тут нигде нет. Может, вот здесь? «Благородное сословие нашего общества пополнилось ещё одним членом. Крупный купец, владелец многочисленных усадьб и поместий, известный языковед, патриот, добродетельный и большой души человек, достоуважаемый Абисогом-эфенди вчера на трабзонском пароходе прибыл в нашу столицу. Он остановился в Пера, – улица Цветов, дом № 2. Приезд в столицу столь высокопоставленного лица, несомненно, доставит нашим благонамеренным соотечественникам большую радость».
Абисогом-ага обратился лицом к Мануку-аге и сказал: – Послушай, что про меня… – и ещё раз громогласно прочёл напечатанное в газете сообщение.
– Достопочтенный эфенди кланяется вам, – сказала хозяйка, войдя в комнату, – и просит уплатить за газету.
– Сейчас, – сказал Абисогом-ага с живостью и, достав из кошелька деньги, отдал их хозяйке. Та вышла и быстро спустилась вниз.
– Вроде как неплохо написано, да? – спросил Абисогом-ага.
– Да, неплохо, – кивнул Манук-ага.
– Хорошая, видать, газета, серьёзная.
– Да, солидная, но бывают ещё солиднее.
Хозяйка, снова войдя в комнату, подала Абисогому-аге большой пакет и письмо и сказала:
– Достопочтенный эфенди просил передать вам поклон.
Абисогом-ага наскоро вскрыл письмо и прочитал следующее:
«Высокочтимый эфенди!
Узнав о прибытии Вашей милости в нашу столицу, спешу поздравить Вас с приездом и посылаю Вам десять экземпляров моей газеты. Смею надеяться, что Вы соблаговолите изъявить согласие подписаться на мою газету и тем поддержите моё служение нации на тяжком поприще печати.
С нижайшим почтением редактор-издатель газеты… (подпись)».
– На что мне десять?
– Чтобы начитаться.
Хозяйка снова вошла в комнату, неся б руке пакет и письмо, и Абисогом-ага, вскрыв письмо, прочитал:
«Высокочтимый эфенди!
Ваш патриотизм, о котором наслышаны все, побудил меня послать Вам пятнадцать экземпляров моей газеты. Мне приятно надеяться, что Вы соизволите принять их и что Вы будете и впредь покровительствовать нашему газетному делу, которое по причине распространённого среди нас нерасположения к чтению, к несчастью, пребывает в плачевном состоянии.
С глубочайшим уважением редактор-издатель газеты… (подпись)».
Не успел Абисогом-ага сложить это письмо, как в комнату снова вошла хозяйка.
– Достопочтенный эфенди кланяется вам, – сказала она, положив на стол кипу книг и конверт. Абисогом-ага, вскрыв и этот конверт, прочитал:
«Высокочтимый эфенди!
Имею честь послать Вам сорок экземпляров выпущенной мною в свет книги сочинений, являющихся плодами моих собственных мыслей. Льщу себя надеждой, что Вы милостиво снизойдёте к просьбе моей принять их и таким образом воодушевите меня на опубликование в недалёком будущем также и других моих произведений.
Примите уверения в моём совершенном уважении, Вашего степенства покорный слуга… (подпись)».
Абисогом-ага вложил письмо в конверт и задумался.
Хозяйка снова вошла в комнату.
– Достопочтенный эфенди опять кланяется? – спросил Абисогом-ага.
– Нет. Пришёл один из ваших носильщиков, просит рассчитаться.
Абисогом-ага вытащил из кошелька двадцать пиастров, отдал их хозяйке, и та вышла.
– …В одном углу читальни несколько человек готовили список кандидатов в члены совета, – сказал Манук-ага, возвращаясь к своему рассказу. – Они были не на нашей стороне, и делали всё, чтобы в квартальный совет прошли, как я уже говорил, только их люди – одни мздоимцы…
– Пришёл какой-то юноша, оставил эти книги и сказал, что сегодня или завтра он сделает вам визит, – снова войдя в комнату, выговорила хозяйка и положила книги на стол.
– Куда мне столько? Я же не собираюсь книгами торговать. Не хочу! Больше ни у кого ничего не принимай. Говори: «Абисогом-ага не у нас» и выпроваживай.
– О, нет! Так тоже не годится. Вы наших редакторов не знаете… Если вы у одного откажетесь взять газеты, а у другого возьмёте, и тот пронюхает об этом, он таких наговорит вам оскорблений, что не приведи бог.
– Ну, раз так, принимай, сколько бы кто ни принёс. Ничего не поделаешь, я опять оплошал… А если книги, не бери.
Хозяйка, кивая головой, вышла.
– Однако, – продолжал Манук-ага, – согласья не было и среди них. Ювелир хотел протолкать в совет своего первого покупателя, пекарь – своего клиента, покупающего в день не меньше десяти хлебов, портной мечтал сделать членом совета молодого щёголя, которому раз в неделю он шьёт платье, седельник собирался отдать свой голос известному богачу, для которого в год мастерит два седла. А редактор горел желанием поздравить всех своих постоянных подписчиков с избранием их в совет. А адвокат – проголосовать за самого ловкого в квартале сутягу, а врач – за самого тяжёлого из больных, которых он пользует. А кабатчик спал и видел, чтобы все дела квартала передали завсегдатаю его погребка, на вино и водку издержавшему больше других… Вот так, значит…
Но Манук-ага и на этот раз не смог довести до конца свою историю, так как в комнате, откуда ни возьмись, появился незнакомый молодой человек.
Незнакомец был одет во всё чистое; его круглое белое лицо обрамляла чёрная с прожелтью борода, которая совсем не шла к нему. Бывают картины, которые без рамы выглядят красивее, но есть и такие, которые, чтобы выглядеть красивыми, нуждаются в раме. Если бы природа позволяла нашим женщинам вставлять свои лица в раму, то сколько женщин носили бы нынче бороду!..
Молодой человек, войдя в комнату, снял с себя высокую чёрную шляпу и поклонился.
Манук-ага, удостоив гостя, в ответ на его поклон, лишь наклонением головы, сразу же направился к дверям и, выходя, сердито проворчал:
– Дожил до старости, а подобного случая со мной ещё не было: не дают слова сказать; только раскрою рот, кто-то является и давай языком трепать, и я опять останавливаюсь на полуслове.
– Абисогом-ага? – спросил гость, опустившись в кресло.
– Да.
– Благодарю, что вы и есть Абисогом-ага. Прочитал я в газете о вашем приезде и чрезвычайно обрадовался… что в нашей нации патриоты, стало быть, ещё не перевелись. Я убеждён: нация, в которой уже нет патриотов, отнюдь не нация…
– Да.
– И наоборот: патриоты, у которых нет нации, отнюдь не патриоты.
– Верно.
– И понятия эти – нация и патриот – взаимосвязаны настолько тесно, что раздели их – оба исчезнут.
– Тоже верно.
– Нация, которая не поощряет своих тружеников, – продолжал гость поучительным и весьма серьёзным тоном, – нет, она не вправе находиться в одном ряду с другими нациями.
– Ты говоришь толково.
– И когда нация не вознаграждает нашего брата-труженика, он, естественно, падает духом и иногда подумывает, а не утопиться ли ему в море?
– Это глупо.
– Прошу прощения, Абисогом-ага, если я при первой же встрече позволяю себе высказываться несколько смело.
– Не беда.
– Ваш покорный слуга шесть лет пробыл в Европе и там изучал медицину.
– Что ж, ремесло у тебя хорошее.
– Изо дня в день, жертвуя сном, отдыхом, всем, я читал и писал, чтобы, возвратившись в родной город, служить своей нации.
– Человек для того и живёт, чтобы служить своей нации.
– Уже два года, как я здесь, и за это время я имел дело лишь с четырьмя больными… Ну теперь вы понимаете, как поощряются у нас врачи?!
– Это большое несчастье. А что, у здешних жителей разве нет болезней?
– Болезни есть, но у здешних больных нет национального чувства.
– Неужели?
– Да, да. Если армянин заболел, он обращается к врачу-иностранцу; увы, он не ведает, что болезнь армянина может излечить только армянин, что горю армянина чужой помочь не может… У нас насчитывается более двух тысяч армянских врачей, однако из них лишь двое-трое живут, можно сказать, богато, а остальные сидят-ожидают с утра до вечера, когда же, наконец, объявится хоть один больной.
– У вас тяжёлое положение.
– Ну почему, почему, – возведя глаза к потолку, завопил врач, – наши отечественные больные лечатся у иностранцев? Ох, это наше преклонение перед всем иностранным! Ох, эта наша любовь ко всему чужому! Отстанет ли она когда от нас?..