Среди писем интимного характера, сохранившихся от времени пребывания Писарева в крепости, находятся и письма его к Благосветлову, с которым он поддерживал постоянные отношения. По содержанию эти письма имеют или строго-практический характер, или, в большинстве случаев, относятся к различным делам его по редакции «Русского Слова». Писарев то слегка перекоряется с Благосветловым по вопросу о гонораре, несколько аффектированно подчеркивая свои реалистические понятия и материалистические наклонности, то из уединения крепостного каземата управляет полемикой журнала с «Современником».. Он не допускает пока и мысли расстаться когда-нибудь с «Русским Словом», и для приведения к твердому принципу их взаимных отношений, он предлагает Благосветлову, «вместо нравственной деликатности», сделать фундаментом этих отношений «взаимную выгоду, что совершенно согласно с нашей общей теорией последовательной утилитарности и систематического эгоизма». Пусть Благосветлов отыскивает и доставляет ему как можно больше книг, а он, Писарев, будет по-прежнему писать как можно лучше – «для того, чтобы приобретать себе деньги и известность»… В этих словах чувствуется юношеская бравада упрощенностью разумного принципа. Имея дело с таким практическим человеком, как Благосветлов, Писарев, с наивностью кабинетного теоретика, старается перещеголять своего опытного и знающего толк в денежных делах издателя и защитить свои интересы под маскою убежденного ревнителя житейских благ. Однако сила в этих деловых отношениях была всецело на стороне Благосветлова, который искусно и успешно сочетал огромное трудолюбие толкового редактора с талантом твердой эксплуатации своих ближайших и полезнейших сотрудников. Наивная и бескорыстная душа, Писарев, со всем своим реалистическим апломбом, всегда проигрывал в своих денежных схватках с Благосветловым и в то же время, раздражая его издательское самолюбие, давал ему против себя оружие своими циническими изречениями.

Очутившись на свободе, Писарев почувствовал себя как-то странно. Одиночество, создавшее его лучшие, наиболее яркие, наиболее сильные литературные труды, вошло в его привычки. Он приноровился жить одною внутреннею жизнью и умственно сгорая над своею работою, он приобрел всю сосредоточенность отшельника и страстную напряженность невольного узника. Четыре лучших года пронеслись, как одно мгновение, без единой сердечной, человеческой радости, но с злорадным удовлетворением беспощадного борца, наблюдающего из скрытой засады, как разрываются среди остервеневшего неприятеля посылаемые им гранаты. Он был отрезан от мира, но дух его жил среди русского общества, возбуждая молодые умы, вызывая всеобщие распри. Выйдя на вольный воздух, он как-то растерялся. На него нахлынули живые, пестрые впечатления, от которых в течение четырех лет отвык его мозг. Его охватило волнение – психическое и физическое волнение человека, который, после долгого плавания по-морю, сойдя на берег, ощущает головокружение, как-бы не находя под ногами твердой почвы. Его природная неспособность переживать страстные бури и потрясения дала себя чувствовать. Нервы отказывались служить ему, и недуг, пережитый еще во время студенчества, минутами смутно шевелился в нем, прорываясь в экстравагантных поступках. Однажды рассказывает Скабичевский, Писарев поразил своих знакомых, смешав во время обеда все кушанья в одной тарелке и начав есть эту мешанину. В другой раз он вдруг стал раздеваться в гостях при всеобщем переполохе… Писарев не сразу вошел в старую колею усердного журнального труда, и на некоторых статьях его, появившихся в «Деле» 1867 г., нельзя не видеть отпечатка какого-то внутреннего недомогания. Резкий переход от одиночества, в котором он сумел сохранить всю крепость и остроту своей духовной организации, к свободе, которая еще не создала необходимых для него условий и обстановки успешной литературной работы, временно отнял у его статей тот блеск светлой, быстрой мысли, который поражает в его лучших произведениях. Но мало-помалу расстройство улеглось. Прежние привычки ожили в нем вместе с любовью ко всякому внешнему изяществу, со склонностью к романтическим увлечениям. Он по-прежнему корректен и даже слегка кокетлив в своих костюмах. Его манеры приобрели печать изысканного благородства, и весь он, со своею деликатностью, благовоспитанностью и некоторою застенчивостью, сменившею теперь прежнюю юношескую самоуверенность, должен был производить, при личном свидании, подкупающее и даже до некоторой степени трогательное впечатление. Таким именно он рисуется в своей встрече с Тургеневым, которого он поразил своею сдержанностью в разговоре на самую жгучую для него, боевую тему о Пушкине. Тургенев не скрыл от него своего негодования по поводу его статей о лучшем русском писателе, резко подчеркнув его бестактность в истолковании пушкинской поэзии. Не смягчая пред юным и дерзким критиком своего полного разногласия в этом важном вопросе, Тургенев мог ожидать страстной и уверенной реплики, пылкого и красноречивого возражения с знакомым ему задором писаревских статей. Но Писарев, внимательно слушая его, не возражал. Тургеневу запомнилась его изящная фигура в бархатном пиджаке и общее впечатление от свидания с ним, в котором с первых-же моментов выступал его прямой и честный ум, не пугающийся никакой правды.

С оживлением старых манер и привычек, в Писареве пробудилась с новою силою мечта, волновавшая его с юношеских лет, претерпевшая многие перемены и испытания, не покидавшая его даже среди вдохновенных занятий одиночного заключения, мечта об уютной, отрадной, семейной жизни. В том-же 1867 г. Писарев поселился вместе с своею дальнею родственницею, Марией Александровной Маркович (известною под псевдонимом Марко-Вовчок), разошедшейся с своим мужем. Высоко ценя талант Писарева, хотя и не подходя к нему по темпераменту, быть может, не любя его тою страстною, поэтическою любовью, которой он добивался от женщин, не умея побеждать их силою собственных страстей, она сошлась с ним по инстинкту высокоодаренной, блестящей женщины, стремящейся стать центром интеллигентного кружка и широких литературных влияний. Пикантная, с гибким женственным умом и вспышками злого и эффектного остроумия, она сразу увлекла и даже слегка подчинила себе молодого, не избалованного судьбою Писарева. Это не было то тихое, ровное счастье, озаряющее минуты отдохновения от тяжелого литературного труда, о котором он мечтал. Не уступая ему в тонкости литературного вкуса и остроге художественных суждений, женщина начитанная и с богатыми жизненными впечатлениями, Марко-Вовчок не нуждалась в ученых указаниях и руководстве даже со стороны такого человека, как Писарев. Популярная в обществе, полная творческих сил, привлекательная, она, в тесном кругу домашнего обихода не могла не взять верх над Писаревым, вся духовная сила которого, не расплываясь по сторонам, сосредоточилась на определенной, решительно поставленной публицистической задаче, вращалась постоянно в одной и той-же сфере идей и напрягала его мощный, разрушительный талант в известном, узком направлении. Писарев с его блестящим, сильным и свободным красноречием умолкал в присутствии этой женщины, которая умела в нескольких художественных штрихах обрисовать и уязвить целый человеческий характер, выставить его смешную сторону и сообщить беседе живое, игривое течение. В. И. Жуковский, слегка коснувшись в своем рассказе этого момента в жизни своего друга Писарева, перешел от красноречия острых и метких слов к красноречию деликатных недомолвок и утонченной, чуть-чуть сатирической мимики. Однажды, рассказывал Жуковский, приехав из провинции, он нашел Писарева одного в квартире, свободным от занятий. Марья Александровна Маркович куда-то уехала и два друга могли распорядиться временем по старой, холостой привычке. Без лишних рассуждений, они помчались в какой то ресторан и, под звуки органа, отдались откровенному разговору. Беседа затянулась на несколько часов. Наконец, красноречие друзей истощилось, а орган продолжал гудеть. На лице Писарева отразилось явное раздражение. Жуковский отчетливо помнит тот момент в их беседе, когда Писарев, на вопрос о причине его неудовольствия, ответил: «я не люблю ни музыки, ни живописи. Я ничего в них не понимаю, особенно – в музыке»… Когда друзья вернулись на квартиру Писарева, им сказали, что хозяйка дома, которую не ожидали в этот день, уже приехала. Писарев не замедлил пройти в её комнату, но скоро вернулся оттуда к Жуковскому и, тщетно стараясь скрыть свое смущение, передал ему приглашение Марьи Александровны к завтрашнему обеду, намекая этим, что затягивать сегодняшнее свидание было-бы, может быть, не совсем удобно…