Дневник чудотворцев

– Что же вам удалось отыскать? – поинтересовался Сапожковский, слегка прищурив правый глаз.

– В вечном беге за исследованиями самых удалённых уголков нашей прекрасной Земли, – продолжал эмоциональный учёный – Мы не минуемо теряем ту тонкую ниточку для изучения собственного же родного дома, который постоянно находился рядом и не требовал колоссальных усилий для устанавливания с ним тесного контакта – Фёдор Вильгельмович выдержал некоторую паузу и, наконец, занял своё место – В одном из поисков нам удалось столкнуться с примечательно интересной легендой, которая требует к себе особого внимания. Речь идёт о диких существах имеющих множество разных названий: хозяева леса, лешии, менквы, комполены… В разных местах их называют по-разному. Мне вот привычнее слышать сноманнен. В наших краях, конечно, это определение не популярное, но именно оно мне кажется подходящим. Так вот! Мы найдём это загадочное существо и, наконец, раскроем его таинственную природу – в конце фразы Кваг будто бы поставил точку, показательно сложив руки на груди.

– Что ж, – подытожил Сапожковский, ничуть не смутившись сообщением своего товарища – Одобрение Академией данного предприятия позволяет питать надежды, что возможно мы двигаемся в правильном направлении. Я очень рад за тебя, Фёдор, как твой коллега! Но как твой друг, категорически против, чтобы ты после столь продолжительного своего перерыва вернулся на стезю практического исследователя.

– Что ты, друг мой? – весьма любезно добавил Кваг – Это истинное лекарство для меня! Возможно оно единственное моё спасение!

– Тогда желаю лишь успехов! – проговорил профессор, вновь подняв очередную чашку с чаем, со звоном соприкоснувшись с наполненными чашами компаньонов.

Всё услышанное Пётр впитывал как губка, совершенно не пытаясь вмешиваться в подобные разговоры. Он дивился реакции Сапожковского, который вовсе не отговаривал друга от кампании, представляющей реальную угрозу для здоровья, действительно прислушиваясь к зову его собственного сердца, лишь оставив дружеские наставления. Дивился он и тому, что в поисках самих себя эти старики готовы пойти на самое невообразимое путешествие в их жизни, чтобы попытаться найти то самое недостающее звено, которое навсегда утолит их душевную потребность. Вероятно именно в такое же мероприятие ввязался и сам Пётр, последовав за Сапожковским, но тем оно становилось ещё более к себе манящим, от чего совершенно нельзя отказаться.

Этот день был завершён. Профессор почему-то так и не рассказал своему другу истинное назначение экспедиции, уверяя, что путь их ведёт к Пермскому университету. Возможно, была в этом какая-то выгода, но вряд ли её можно разгадать сейчас. Время покажет. Сегодня был прекрасный день, полный загадок и новых знакомств, Пётр искренне надеялся, что все последующие дни будут подобны этому. С такой мыслью он и закутался под пушистое одеяло на втором этаже самого гостеприимного дома, с душевной лёгкостью вспоминая о покинутом родном крае лесов и рек, доме на Кикиморской горе, дорогих родителях, верных друзьях и своей Аннэт.

«Спокойной ночи…»

Глава третья

Утро следующего дня началось очень скоро. Петру даже показалось, что он успел только моргнуть, как его уже пробуждал Сапожковский, сильно теребя за плечо. Юноша понял, что профессор не хочет терять ни минуты, поэтому требовал особенной быстроты для того чтобы собраться, позавтракать и отправиться в путь. В комнате весьма сильно пахло кошачьим присутствием, чего Пётр не заметил вчера вечером, но на что обратил внимание сам Борис Борисович, сообщив:

– Фёдор обожает кошек. Это его особенная страсть. Обычно в доме происходит кавардак, а эти животные хозяйничают здесь слишком вольготно, но к приезду гостей он тут же производит тщательнейшую уборку, причём по большей части самостоятельно, а кошек отдаёт на попечение в дом своей прислуги, которую весьма добротно содержит, потому-то те не особо и отказываются ему помогать. Кстати, во дворе здесь обычно тоже весьма шумно, поскольку помимо кошачьего помешательства он просто влюблён в человеческие столпотворения, поэтому предоставляет место для торговых рядов и проведения еженедельных ярмарок.

Кваг уже ожидал внизу, приготовив столь же душевный завтрак, как и прошедший ужин. Изрядно подкрепившись, гости очень скоро покинули гостеприимный приют, благодарив хозяина за добро. Запряжённая тройка уже ожидала у порога с всё тем же приветливым, но молчаливым кучером, как и сами пассажиры. Сапожковский попрощался со своим приятелем крепкими объятиями, пожелав успешного завершения дела, на что Кваг отвечал взаимностью, подмигивая своими маленькими глазками и мило улыбаясь, как это было свойственно ему одному. С Петром хозяин также обнялся, не поскупившись на тёплые слова, на что ему оставалось только застенчиво благодарить и повторять «Вам того же». Сцены прощания могли бы продолжаться ещё очень долго, если бы Сапожковский не находился уже внутри экипажа, напоминая своим другу и помощнику, что ими уже пора:

– Фёдор Вильгельмович, обязательно пишите на мой адрес в Вятке! А сейчас отпустите моего студента, нам нужно ехать! Назар, – обратился он к почтальону, которому оставалось только дать команду лошадкам чтобы отправиться – Трогай!

Профессор же, как ни в чём не бывало, взялся за свои любимые записки и карандаш, не обращая никакого внимания на отряхивающегося помощника, который в этот момент едва успел запрыгнуть в кузовок, пробежав пару саженей следом за уезжающим дилижансом. Так путники, под громкое поэтическое «Прощайте, друзья!» старого Квага, покинули Осокино, проезжая мимо всё тех же покосившихся домиков и кривых мшистых заборов. В отдалении вновь показались ещё одни вытянутые по земле сарайчики с высокими трубами, кузницы и водяные мельницы завода на Омутной и нескончаемая вереница горняков-тружеников.

Путь вёл далее на восток. Экипаж двигался по всё менее проходимым трактам, которые вероятно посещали, как и прежний, крайне редко. Это было вполне объяснимо, ведь основная прямоезжая дорога из Вятки до Перми проходила гораздо южнее через городок Глазов, далее до Оханска, и там, через переправу, почти по прямой до самого Пермского городища. Но выбор Сапожковского пал именно на то направление, которым мирно путешественники и следовали, не натыкаясь на цепочку обозов и постоянное движение людей и лошадей. Добравшись до починка Голодаевского, экипаж повторил переезд через извилистую Вятку, теперь уже всего в нескольких верстах от её истоков. Пётр ещё раз вгляделся в её тёмные воды, пытаясь найти хоть какие-то секреты в чарующей глубине. Реки всегда обладали особенными свойствами отвечать на самые сокровенные вопросы, будоражащие пытливые умы, или помогать с душевными тревогами, которые могли бы возникать у молодого горячего сердца. Вспоминая себя, Пётр порой выходил на покатый бережок, настолько теряясь в грёзах, что забывал о текущем без ведома человека времени, и часами продолжал созерцать немыслимые красоты Вятской природы. Вода ласково хлестала белой пенкой края у самых ног, а ветер щекотал густую зелень, шурша созревшими листочками. Сейчас было полное безветрие, и погода совершенно способствовала путешествию. Солнечный диск, успевший подняться из-за горизонта, поигрывал тёплыми лучиками по лазурному небосводу, ведя за собой благодатное настроение. Пётр, после продолжительной поездки начинал ёрзать, пытаясь уловить как можно более удобное положение, но нагромождения поклажи совершенно не давали разгуляться, оставляя только некоторые узенькие проходы между ящиками и сумками. Всё это были в основном посылки, которые предстояло ещё развести в самые отдалённые уголки. Сколько же здесь писем и подарков, сколько судеб и живых строк, вдавленные где-то с особенным старанием, а где-то кое-как набросанные нелепыми царапинами, скорее всего, ответят только самые старательные почтальоны. Писать письма – это особенное удовольствие, когда нависнешь над маленьким обрывком бумаги, стараясь вобрать в него добрую долю того, что крутится в голове, но без всего лишнего, как можно кратко, совершая магический ритуал словообразования, чтобы потом на другом конце это сообщение получил адресат и с упоением его бы прочитал, вдыхая запахи зашарпанной бумаги, засохших чернил и, быть может, какой-то свойский человеческий аромат, вряд ли повторимый дважды. Под грудой всех этих ящиков томился и загадочный чемодан профессора, весьма весомый на вид, в котором тот вероятно хранил какие-нибудь свои приборы, а может быть и научные публикации. Пётра это дело мало интересовало. Сам же он взял с собой лишь небольшую суму с канцелярскимим принадлежностями и тёплую одежду на случай холодов с запасной обувью, которые хранились в заднем горбке.

Кучер всё ещё уверенно вёл тройку вперёд, не смотря на то, что дорога становилась хуже и хуже. Следующим пунктом остановки для разгрузки был посёлок Залазнинский, где черемесы встречали долгожданный экипаж с почтой, похоже, всем населением, проживающим в нём. Дети, женщины, старики повыскакивали на улицу с радостными криками, встречая редких гостей. Они не жили бедно, или как-то плохо. Они занимались каждый своим делом, помогая друг другу и помогая государственной промышленности своими бесценными кадрами, но удалённость основных почтовых трактов разделяла их от остального мира даже больше, чем несколькими верстами. Продолжая путь дальше, путешественники снова взяли курс на восток, огибая поселение Бельское, коих по всей стране можно было сосчитать немало. Дорога стала дикой, местами заросшей непроходимой порослью, отчего приходилось вести лошадей немного в сторону, дабы исключить столкновения с выступающими тут и там крепкими кореньями и трухлявыми пнями, порой тщательно замаскированными в них. Воздух переполнила неожиданная спёртость и духота, а на небе как по щелчку начали появляться кучные клубы сереньких облаков, которые постепенно по мере продвижение вглубь леса стали формировать между собой объёмистые дождевые тучи, обещающие очень скорую и кардинальную смену погоды. Вдобавок ещё и усилился ветер, который начал со скрипом тревожить вековечные сосны. Карета неожиданно остановилась, и так редко подававший свой голос почтальон обратился к Сапожковскому:

– Государь, дорога будет непростой, в сухую погоду мы бы проскочили эти пару вёрст, но если дождь зальёт колею, то лошади подзавязнут по самую грудь, а экипаж начнёт воротить из стороны в сторону, пока он не наткнётся на какую-нибудь яму, а там…

– Какие твои предложения? – преспокойно задал вопрос профессор, откладывая в сторону свои бумажные исследования.

– Лучше поехать в объезд, через Бельское и выйти на Глазов, а там по основному тракту мы преспокойно доберёмся до Перми, с заездом в Гординское, – интонация возничего была абсолютно идентична спокойствию Сапожковского, видимо, чтобы подобрать себе кучера, профессор устраивал ещё один свойственный его натуре конкурсный отбор.

«Как это в его духе…» – подумалось в этот момент Петру.

– Нет, – отвечал категорически профессор, мотая головой – Такой объезд нам совершенно не к месту. Мы потеряем уйму времени, – затем Сапожковский, несколько сменив тон, обратился к кучеру, как к своему другу, чем весьма поразила Петра, но не самого возницу – Дорогой, Назар Прокопьевич, я надеюсь на ваше мастерство! А погода нам ещё даёт отсрочку. Так что только вперёд!

На сказанное почтмейстер преспокойно и молча кивнул, принимая слова профессора, как нечто должное, будто не требующее никаких уточнений и возражений. Кнут змейкой колыхнул воздух над спинами лошадок, и тройка снова поволокла экипаж по ухабистому и рассыпчатому пути, пыхтя ноздрями как раскалённые печки. Пётр приготовился к худшему, крепко вцепившись в один из бортов, начиная внимательнее рассматривать состояние дороги, при этом, вовсе не пытаясь заниматься нравоучениями кучеру. Тот и так прекрасно знал, как ему следует вести коней, да и предъявление каких-либо претензий к его езде было бы совершенно не уместным – его концентрации мог бы позавидовать самый усидчивый канцелярист.

Чем дальше продвигались в лес, тем он становился гуще и темнее. Колоссальные сосны нависали над головами, образуя ветвистыми кронами естественный живой свод, способный хоть как-то уберечь дорогу от размытия. Дождь тем временем совершенно не спешил начинаться. Кучные тучи, казалось, вовсе остановили свой ход и теперь еле тащились едва не зацепляя острые макушки исполинских дерев, которые с упоением готовились встретить пришествие непогоды. Ветер совершенно стих, и над окружающим миром навис обманчивый купол тишины, в котором то и дело слышались посторонние скрипы крепких вовсе неподвижных стволов и жуткие шорохи невидимых обитателей бора, которые тревожили высохший полог, будоража воображение юноши. Кони продолжали усиленно пыхтеть, продираясь между очередных цепких кустарников и вездесущего валежника. Невозмутимый Сапожковский, присоединившись к Петру, стал посматривать с противоположного борта на дорогу и окружную обстановку, но на его лице нельзя было разглядеть ни грамма беспокойства, он скорее выражал свойственное только ему одному учёное любопытство. Глаза его как-то сверкали огоньком, и проявляли необычайную степень блаженного состояния. Предстоящая непогода словно вызывала в нём эйфорические чувства, влекущие за собой самые приятные ощущения, которые, видимо, исходили откуда-то из раннего детства.

Снова задул какой-то скользкий ветерок, а изо рта даже начинал исходить при дыхании парок. Ледяные мурашки пробегали вдоль каждого позвонка Петра, доходя до самой его макушки, отчего он даже ненароком вздрогнул. Кучер продолжал двигать своих покорных лошадок вперёд, заставляя волочить их скрипучую повозку. Голубоватый блеск, заставил животных жалобно издать протяжный вопль, но страх был мигом подавлен голосом отважного возницы. Гром сотряс небеса до самой земли, отчего та даже вздрогнула, словно где-то рядом случился горный обвал. Далёкая-далёкая непроглядная стена бесчинствующего ливня очень скоро начала приближаться к экипажу, неся за собой грозный плеск и бурные потоки водных масс, способные смести всё вокруг в одну сумасшедшую карусель. Кучер громко воззвал к своим подопечным, и те ему откликнулись понимающим ржанием, вытянувшись струной и насев на еле движимый дилижанс с особенным усилием. Показалось, что кони пошли куда лучше и колёса закрутились совсем веселее. Грациозные сосны безостановочно замелькали перед носом Петра, цепляясь и царапая деревянные борта экипажа. Комки бурой грязи и ледяные капли хлыстающегося дождя проникали в захламлённые апартаменты пассажиров, заставляя их укрываться от стихии только руками и ещё держащейся крышей. Возничий и того вовсе был беззащитен перед страшной бурей, но отступать было не в его компетенции.

Сапожковский не теряя ни минуты, достал свою единственную фризовую шинель – знак особо чинной государственной принадлежности – и, прямо как цирковой акробат, ловко выскочил на козлы к Назару Прокопьевичу, где с особой теплотой укрыл его своей одёжкой. Кучер в ответ только благодарил, поправляя свой картуз, постоянно норовивший куда-то улететь от усиления ветра. Через некоторое время профессор вновь вернулся под крышу, промокший и запачканный с ног до головы. Выражение физиономии его оставалось непоколебимым. Предстоящие трудности нисколько его не сломили, а даже подзадорили, сделав его без того притягательный вид ещё более мужественным и даже моложавым. Пётр прекрасно понимал, что в такой ситуации от него сейчас мало что зависит, но он в любой момент был готов ринуться на передовую, если то потребуют обстоятельства. Но судьба видимо очень благоволила путешественникам, и дождь также внезапно закончился, как до этого несколько минут назад неожиданно возник. Ветер, тем не менее, не стих и задул по-осеннему противно, пробирая путешественников холодком до мозга костей. Какого было на самом деле кучеру, совсем не известно. Мужичок с гордостью держался прямо, довольствуясь шинелью с барского плеча. Профессор и его юный помощник хоть и находились за деревянными стенками кузова, но теплее им от этого не становилось – сквозняки гуляли здесь по-хозяйски, а слишком повышенная влажность способствовала чувствовать себя в настоящей обстановке куда менее уютно, чем этого хотелось. Но жаловаться было нечего.

Лошадки месили грунтовку под копытами, волоча за собой замызганную тележку. Колёса прокручивались по нескольку раз на одном и том же месте, но темп экипажа не сбавлялся, и путешественники довольно быстро преодолевали последующий участок пути этого вынужденного испытания. Скользя по заброшенному тракту, словно в зимнюю пору на санях, путешественники начали замечать, что окружающий ландшафт заметно изменялся: дорога сильнее завиляла, а местность приобрела холмистую структуру, обзаведясь соснами с причудливыми формами стволов, которые закручивались то в петлю, то гнулись, словно натянутый лук.

Теперь уже скорость экипажа заметно стала сбавляться. Частота резких поворотов, покатых склонов и коварных подъёмов заметно увеличилась, хотя наличие густой поросли прямо на пути поубавилось. Лес как будто бы отступал перед бесстрашными путниками, которые проехали и без того достаточно нелёгкую часть пути под проливным дождём и прескверным ветровым напором. Даже солнце, показавшееся из-за облаков, засветило как будто бы по-доброму, улыбаясь двигающейся тройке. Тем не менее, кучер не спешил снимать с себя профессорскую шинель – ветер, похоже, и не собирался ослаблять своих ледяных оков, потому Назар Прокопьевич только сильнее кутался.

В такие времена людям всегда свойственно согревать себя только самыми тёплыми воспоминаниями, чем естественно и занялся Пётр, погрузившись, как это с ним иногда бывает, в некую немую туманную думу, которая увела его от мира реального к воспоминаниям прошлого, или это вовсе не были воспоминаниями, может быть что-то выдуманное, нафантазированное, но такое приятное, что на душе становится чуть поспокойнее. Мысль уносилась совершенно в неизвестном направлении, к тем самым краям, где зарождаются сомнения о содеянном, о выборе, который был уже совершён. Пётр ловил себя на том самом вопиющем вопросе: «А нужно ли было всё-таки соглашаться на такое мероприятие, если даже сейчас в самом начале пути возникает такие ситуации, от которых ты совершенно не зависим и котором ты обязан просто подчиниться, плывя по этому течению неизвестности?». Такое случается слишком часто с неопытными зелёными головами, которые готовы погрузится в пучину страстей, а как лишь только подвернётся неудача или того и гляди испортится погода, то дают непременно заднюю. Но в какой-то момент Пётр теряет нить сомнений, и перед ним встаёт та самая неведомая картина, меняющая настроение с ног на голову. Детство. Дом. Они с отцом Алексеем Михайловичем прогуливались по цветущему садику. Здесь благоухают яблони и вишни, а где-то совсем недалеко, за высокой оградой, слышится цветение сирени… Маленький Петя никогда не бывал за территорией сада, но именно туда манило детское любопытство. Он старался держаться как можно ближе к ограде, чтобы была возможность, проходя мимо, хоть через щелку в дощечках рассмотреть, что же там снаружи. Отец смотрел на сынишку с упоением, но не знал, о чём тот думает, а Петя ничего не сказал ему об этом. И только вечером за прочтением сказки перед сном, он обратился робко к матушке:

– Что там за оградой, где мы гуляли?

– Там город, где живут другие люди, – отвечала ласково она.

– А я когда-нибудь смогу туда пойти?

– Ну конечно сможешь, малыш, – рассмеялась матушка – Если хочешь, уже завтра выйдем и посмотрим?

– Завтра?

И сколько счастья, сколько изумления было в светлых глазках ребёнка, который завтра осуществит свою первую мечту. И сейчас он уже давно не ребёнок и тот большой забор теперь уже не такой большой и непреодолимый, а тот неизвестный город, давно изучен и уже не такой загадочный и манящий. Сам же он где-то за двести вёрст от родного дома, уезжая всё дальше и дальше, вслед за исполнением следующей мечты. Это и было самым настоящим чудом человеческой жизни, которое непременно и правит этим странным миром.

Внезапный хруст, звенящий скрежет с металлическим лязгом и очень резкий толчок вернул Петра снова в явный мир. Экипаж слегка накренился, но не успел перевернуться. Кони в момент остановились, издавая тревожное ржание. Сапожковский, не растерявшись, выскочил из кузова, чтобы успокоить бедных животных, которые начинали излишне натягивать свои поводья. Пётр последовал за своим наставником, выпрыгнув за бортик с другой стороны, и обнаружил, что кучер чуть ли не слетел с козел, зацепившись за декоративный крючок кареты той самой профессорской шинелью. Юный путешественник не заставил себя ждать, кинулся помогать барахтающемуся Назару Прокопьевичу, отцепляя надорвавшийся лоскут шинели от накренившегося куска интерьера, который еле сдерживался, чтобы не оторваться от боковины кузова. Кони были успокоены. Кучер благополучно снят со спасительного крючка. Шинель же ещё подлежала использованию, но требовала некоторого ремонта, чему Сапожковский даже не придал особенного значения. Всё его внимание было обращено на покорёженную колёсную ось, которая повредилась куда серьёзнее.

– Государь, прошу простить дурака! – завопил гнусаво кучер – Налетел на буерак! Задремал поди – не заметил! Государь, виноват! – тут возничий начал падать в ноги профессора, непрерывно изображая поклоны и пачкаясь в грязи.

– Прекрати, Назар! – махнул рукой Сапожковский, наклонившись поближе к развалившейся части экипажа и даже не посмотрев на кучера и его сцены – Не могу вот понять, чего тут стряслось?

– И шинель вашу разорвал! – взявшись за голову, будто сам с собой, продолжал взволнованный кучер – Какой дурень! Какой дурень! – бормотал он безостановочно, заикаясь и дрожа.

– Петро! – обратился к юноше профессор – Назар, кажется, простудился. Загляни-ка в горбок и достань ему сухих вещей из брезентового мешка, я пока разведу огонь, а после займёмся починкой.

– Ой, Борис Борисович! – несколько даже испуганно заговорил кучер – Пётр Алексеевич! Не нужно, я сам! Не утруждайтесь! – с этими словами Назар Прокопьевич, как ни в чём не бывало, лично подскочил к заднему багажу, начиная рыться в сложенных там вещах. А Пётр приблизился уже к профессору.

– Разведи костёр, Петро, – потирая бородку, пробормотал профессор, по-прежнему не отрывая взгляда от поломанной оси – Я, кажется, нашёл одно решение. Но этому следует уделить некоторое время.

Пётр, ничего не ответив, направился в кузовок, чтобы исполнить просьбу профессора. Разыскав в одном из специальных ящиков необходимый набор из трута, готовой сухой растопки и шведских самогарных спичек Лундстрёма, юный помощник направился вновь наружу, чтобы приготовить полевой очаг. Назар Прокопьевич также подключился, вытащив из багажа кроме сухих штанин, рубахи и сапог, ещё и заранее набранных берёзовых дров – у Сапожковского всегда было всё продумано наперёд, потому старик и здесь всё подготовил про запас. Итак, выбрав место как можно суше, Пётр принялся за огонь. Назар же направился на выполнение своих прямых обязанностей в качестве кучера, чтобы заняться ремонтом повреждённого экипажа, но был тут же отправлен в кузов, с наставлениями от профессора:

– Назар, твоё дело сейчас отогреться! Закутывайся под тёплый плед и ожидай приготовления горячего питья. Пётр сейчас всё приготовит, а мне осталось только найти необходимые материалы, – с этими словами Сапожковский, отойдя несколько подальше от места происшествия и усевшись на один из пеньков, который он обязательно застелил своим огромным платком, сложенным втрое, принялся что-то усердно записывать карандашом в маленькую записную книжку, лишь изредка посматривая куда-то в затенённые кроны сосен, пропускающие тёплое свечение солнечного диска. Назар же, следуя указаниям, молча удалился, продолжая уверять, что он здоров, но пока шёл, тем не менее, освободил лошадей от упряжей, выведя их попастись на обочину и привязав каждую к отдельному колышку.

Лес был умиротворён, напитавшись живительной влагой и купаясь в лучиках солнца. Природный край был как никогда прекрасен и свеж. Зелень заиграла какими-то весёлыми нотками оттенков прелести, что вокруг всё засияло, словно в сказочной обители. Ветер, наконец, перестал усиленно раскачивать макушки могучих древ, видавших, по-видимому, в своей молодости самого царя Гороха. Откуда-то совсем недалеко стали доносится лёгкие постукивания трудолюбивых лесных санитаров – дятлов, а ещё дальше закуковала одинокая кукушка. Серо-бурый полог, усеянный бесконечным числом маленьких муравейников, начинал непрерывно шуршать от плясок и бесконечных поисков пропитания местных тетеревов и глухарей. Забегали туда-сюда и беспокойные бурундуки, порой поигрывая со своими полосатыми соплеменниками в салки. Вышла на прогулку даже грациозная косуля, мирно пасущаяся на полянке за одним из холмов. Жизнь здесь забила небывалым ключом, словно изъявив желание поглазеть на путников, прибывших из мира человеческого. И становится тогда ясным некий замысел Творца, и возникает в голове понимание того, что когда проезжаешь лес доро́гой, он всегда кажется такой огромной и безмолвной стеной, бесконечно уносящейся куда-то прочь, но стоит остановиться, и он словно приобретает некую чудесную умиротворяющую власть, в которой чувствуется вся сила природной стихии и начинаешь слышать, как он дышит, как порой поёт и даже плачет.

Всё же среди красоты и грации природной обители существовала и вероятность наткнуться на диких представителей хищного порядка, отчего порой приходилось на мгновение замирать, дабы разглядеть какую-нибудь новую движимую фигуру, которая с той же вероятностью могла бы быть лисой, волком, медведем или кабаном. Хотя неприятности могли бы принести маленькие и весьма ловкие хорьки или даже куницы. Что говорить и про тех же комаров, которым здесь было самое место, с их назойливым и невозможно раздражающим жужжанием, а вероятность стать целью клещей увеличивала угрозу пребывания на стоянке в неизвестном месте в разы.

Пётр продолжал раздувать пламя, и это у него весьма неплохо получалось. Огонь начинал давать жар, и было необходимо лишь установить уже приготовленный котелок на самодельные подставки из сучков, тщательно оттёсанные карманным ножиком. Наполнив котелок водой из походной фляги, Пётру оставалось лишь добавить трав для дальнейшего заваривания. Какие добавлялись травы, он знал заранее, благодаря наставлениям и инструктажам профессора. Отыскав в том же ящике мешочек с сушёными ромашкой, липовым цветом, боярышником и клюквой, Пётр, как самый настоящий травник, принялся заваривать необходимыми ингредиентами вскипячённую воду, чтобы после настоять его несколько минут. Петру это дело также особенно нравилось, как и ведение путевых журналов. Аккуратно размешав напиток, он скоро направился к кучеру, который начинал уже странно чихать, не переставая при этом громко извиняться. В таком ключе путники провели без малого около двух часов, находясь посреди леса в равном удалении ото всех населённых пунктов, располагавшихся поблизости. Труды профессора и его юного помощника, проковырявшиеся возле надломленной оси, увенчались некоторым успехом. Вдвоём им удалось заменить стальной прут на деревянный стержень, усилив его дополнительными планками, которые также как и новая ось были соструганы ножом и топором тут же на месте. Старый металл был уверенно отброшен в сторону, но не оставлял покоя обоим путешественникам, так как они обнаружили, что ось была не только надломлена, но и машинально подпилена. Надрез был слишком ровный, чтобы этого не понять даже невооружённому и не столь опытному глазу, хотя при сильном напряжении на металл бывают подобные надрывы, но именно имеющийся спил нельзя перепутать ни с чем другим.

Сапожковский отреагировал на данное обстоятельство сдержанно и спокойно, лишь бросив несколько задумчивый взгляд на Петра, который ответил ему понимающими глазами. Дело обстояло странное. Кому-то понадобилось подорвать сроки начала экспедиции, и, видимо, профессор уже догадывался, кто это мог быть, но всё это он оставил опять же при себе. Пётр в свою очередь ещё раз изучил покорёженную ось, несколько раз прощупав подпиленную часть.

«Кто бы это мог быть? Недовольный трактирщик или безобидный академик? Или может карета изначально была повреждена ещё до выезда из Вятки?» – Петра начали мучить эти назойливые предположения сразу же, как выяснились данные сложившиеся обстоятельства, но ответить он на них, конечно, никак не мог, и нужно было двигаться дальше, ведь день уже перевалил за обед, а путешественники так и не притронулись к съестному, только лишь пригубив приготовленный самим юным травником настой.

Наконец, тройка вновь была запряжена, а экипаж готов к отправке. Назара охватил озноб, поэтому за вожжи взялся лично профессор, оставив Петра в кузове присматривать за больным, обеспечивая его должным уходом. Когда все приготовления закончились, дилижанс со страшным скрипом всё же благополучно тронулся, изредка дребезжа новенькой осью. Погода больше не изъявляла капризов, поэтому путь стал спокойнее и ровнее, не смотря на труднопроходимую и несколько размытую дорогу. Лошадки, вдоволь отдохнувшие, везли экипаж чуть бодрее, хотя Борис Борисович всё же вёл не без опасения. Деревянная балка, которую они с Петром установили даже очень добротно вместо оси, тем не менее не вызывала ту уверенность, какая была к металлической прежней. Пётра же больше волновало состояние почтальона, который дорогой задремал, хотя его и брало в жуткий холодный пот. Молодой студент больше не думал не о чём. Всё, что касалось его прежней жизни, будто бы куда-то провалилось, сжалось в маленькую точку и совершенно пропало, растворившись полностью. Пристальное внимание за больным обратило ясный взор студента в микроскопическую трубу, которая сфокусировала внимание на одной крохотной цели этого мира. Он совершенно не знал этого человека, но понимал, что его судьба полностью зависела от них двоих – Сапожковского и Самарина.

В какой-то момент, Пётр так задумался, что даже окружающий его мир как будто бы скрутился в узкую трубочку и перестал существовать, размывшись в его боковом зрении. Глаза словно остекленели, а русая голова потяжелела, но словно из потустороннего мира послышался очередной «чих», вернувший трезвое восприятие к Петру, после чего он обомлел и, быть может, побледнел, поняв, что чихнул вовсе не кучер, не профессор и даже не он сам.