Учитель народа. Савонарола

Когда вошли Лоренцо и кардинал, церковь уже была переполнена народов. Началась литургия, но Джулиано Медичи все не было. Наконец, Франческо Пацци и Бернардо Бандини отправились к нему и стали доказывать, что его присутствие необходимо в соборе. Пацци, под видом шутки, обнял его, чтобы убедиться надеть ли на нем панцирь, но Джулиано, страдая в этот день наследственной болью в ноге, не только был без панциря, но даже снял свой длинный охотничий нож, который обыкновенно носил при себе. После некоторого колебания Джулиано отправился в церковь с своими мнимыми друзьями и встал рядом с Лоренцо около алтаря. Кроме убийц, обоих Медичи окружали заговорщики, которым не трудно было приблизиться к ним в виду толпы наполнявшей собор.

Когда наступил назначенный момент, и кардинал поднял св. Дары, Бернардо Бандини с быстротой молнии вонзил свой кинжал в грудь Джулиано Медичи. Тот сделал несколько шагов и упал без чувств на землю; Франческо Пацци бросился на него и, нанося ему удар за ударом, пришел в такую ярость, что сам ранил себя в ногу. Одновременно с этим на Лоренцо напали оба священника; один из них, Антонио Вольтеро, положил руку на плечо своей жертвы, чтобы нанести удар кинжала в шею. Но Лоренцо быстро отскочил в сторону, и, обернув левую руку полой плаща, обнажил шпагу и стад защищаться против убийц с помощью двух своих слуг, из которых один был тяжело ранен.

Лоренцо также были нанесены две раны в шею. В то время, как оба священника старались спастись бегством, Бернардо Бандини, убийца Джулиано, хотел напасть на Лоренцо; но этот успел скрыться в ризницу, где около него столпились друзья. Один из них запер тяжелые бронзовые двери, другой высосал раны Лоренцо, так как предполагали, что кинжалы убийц были намазаны ядом; затем наскоро была сделана повязка.

Между тем приверженцы Медичи рассеялись по церкви, одни преследовали убийц, другие собрались перед дверями ризницы и настойчиво требовали, чтобы их впустили, в чем сначала им было отказано, потому что Лоренцо боялся измены. Наконец один из слуг влез на орган, откуда можно было видеть внутренность церкви, и когда он убедился в полной безопасности, то двери были открыты; Лоренцо положили на носилки и отнесли в его палаццо под прикрытием вооруженной толпы его приверженцев.

Заговорщики не были приготовлены к такому исходу. В полной уверенности, что предприятие их увенчается успехом, они не приняли никаких мер, чтобы овладеть своей жертвой, что не представляло особенного труда в первый момент общей сумятицы, пока толпа не знала сущности дела. Вместо этого они устремились к палаццо «Signoria», куда заранее отправился архиепископ Сальвьяти с своим братом, некоторыми родственниками и многочисленной вооруженной свитой своих приверженцев. Часть сваты он оставил у главного входа, а другую провел в залу нижнего этажа; но, по рассеянности, уходя запер дверь на ключ. Вследствие этого находившиеся в зале не могли соединиться с товарищами и принять какое либо участие в дальнейшем ходе дела.

Сальвьяти, распорядившись таким образом, вошел в комнату гонфалоньеро, который жил в палаццо «Signoria», где он был представителем высшего начальства. Эту важную должность занимал тогда Чезаре Петруччи, человек почтенных лет, бывший очевидцем многих заговоров на своей родине, что делало его вдвойне недоверчивым и осторожным. Сальвьяти, поздоровавшись с ним, заявил, что должен передать ему поручение от папы, но Петруччи заметил, что при этом архиепископ несколько раз менялся в лице и не мог скрыть своего волнения. Между тем Сальвьяти, зная, что дверь из комнаты гонфалоньеро ведет в залу, где он случайно запер часть своей свиты, мысленно проклинал себя за неосторожность; и глаза его невольно обращались в эту сторону. Петруччи внимательно следил за взглядами архиепископа, и затем встал и отворил дверь в залу. Увидев непрошенных гостей, он тотчас понял в чем дело, созвал своих людей и стражу, и приказал арестовать всех бывших в палаццо. Приказ этот был немедленно приведен в исполнение; те которые оказывали вооруженное сопротивление были убиты, остальных выбросили из окон. Сначала архиепископ с братом и родственниками был задержан в зале «Signoria», но когда Петруччи узнал сущность заговора, то он без дальнейших объяснений приказал повесить всех их на окнах дворца.

Оба священника, посягавшие на жизнь Лоренцо, были захвачены и изрублены в куски приверженцами Медичи. Бернардо Бандини, видя что Лоренцо ускользнул от него, и дело заговора потеряно, успел во время спасти свою жизнь бегством. Раненный Франческо Пацци настолько ослабел от потери крови, что должен был вернуться домой; он упросил своего дядю Джакомо сесть на лошадь и обратиться с воззванием к народу. Джакомо собрал вокруг себя около сотни заговорщиков и отправился с ними на площадь перед дворцом «Signoria», приглашая по пути граждан взяться за оружие и защищать дело свободы. Но так как это воззвание не произвело никакого впечатления, то он поспешно вышел из городских ворот с своим небольшим войском и удалился в Романию.

Лоренцо Медичи не сделал никаких распоряжений, чтобы захватить заговорщиков, но тем сильнее обрушилась на них месть народа. Ничто не могло более расположить флорентийцев к дому Медичи, как этот неудавшийся заговор, который был вместе с тем и вопиющим святотатством, достойным небесной кары. Если кто выказывал неприязнь к Медичи или находился в каких либо сношениях с заговорщиками, то его убивали без сожаления. Кардинал Риарио искал спасения у алтаря, где священники с трудом могли оградить его от народной мести. Франческо Папци лежал в постели вследствие своей раны, но его принудили наскоро одеться и поволокли в палаццо «Signoria», где повесили на окне рядом с архиепископом Сальвьяти. Дорогой побои и оскорбления наносимые ему озлобленным народом не вызвали у него ни малейшей жалобы, он спокойно смотрел на своих сограждан, и только выразил сожаление, что они хотят остаться в прежнем рабстве. Нужно приписать чуду, что народ пощадил наследственный дворец фамилии Пацци и превосходную капеллу, построенную Брунелески по поручению Андреа Пацци, которая уцелела для потомства, на монастырском дворе Санта Кроче, в виде неподражаемого образца строительного искусства времен Возрождения.

Из всех членов фамилии Пацци, бывших в этот день во Флоренции, уцелел один Гуильельмо Пацци, муж сестры Лоренцо Медичи. Едва Бианка узнала из бессвязного рассказа конюха о том, что случилось в городе, как у ней явилась твердая решимость спасти своего мужа, несмотря ни на какую опасность. Она тотчас же сделала все необходимые распоряжения для своего отъезда, ничем не выразив своего волнения, и только во время прощания с детьми слезы навернулись на её длинных ресницах. Затем она села на лошадь и отправилась в город в сопровождении двух слуг. Флорентинцы знали всех членов знатных фамилий своего города, и Бианка всегда пользовалась общим расположением за свою доброту и простое обращение. Поэтому её появление на городских улицах было встречено доброжелательными криками. Мало по малу вокруг неё образовалась многочисленная народная толпа, которая сопровождала ее во дворец брата. Несчастье, постигшее Медичи занимало всех; вместе с громкими жалобами и плачем раздавались крики ярости и проклятия. По улицам тащили тела убитых; всюду виднелись обезображенные куски человеческого мяса, вздетые на копья, которые носили по городу. По-видимому фанатическая жажда мести дошла у флорентийцев до крайних пределов и ей не предвиделось конца.

Заговор Пацци

Бианка, пользуясь правами близкого родства, подошла к постели Лоренцо и вместе с сожалениями о смерти их младшего брата выразила радость, что видит его живым. Лоренцо ласково встретил сестру, которая живо напоминала ему покойную мать своей кротостью и красотой. Он был заранее уверен, что Бианка приедет к нему, как только узнает об его болезни; но поведение Гуильельмо Пацци казалось ему крайне сомнительным. Бианке удалось уверить брата, что Гуильельмо не принимал никакого участия в заговоре и, только уступая её настоятельным просьбам, отправился в город, где уже все было окончено без него. Наконец мог ли он быть недругом Медичи при той нежной привязанности, какую он всегда выказывал жене и детям!..

Лоренцо, поверив красноречивым убеждениям молодой женщины, обещал свое покровительство её мужу, которому дозволил остаться в своем дворце, пока не уляжется народная ярость. Но Бианка, не совсем доверяла обещаниям своего брата, и с ужасом думала о том, что может наступить день, когда Лоренцо при своем честолюбии, не задумываясь пожертвует зятем, если это окажется нужным для его целей. Таким образом она переживала тяжелые дни, в великолепном палаццо Медичи, ожидая с часу на час, что ярость народа обрушится на Гуильельмо Пацци. Ни один член этой фамилии не мог считать себя в безопасности, так как флорентийцы не отличали правого от виноватого; и повесили ни в чем неповинного Ринальдо Пацци, вместе с его дядей Джакомо, который был пойман на дороге в Романию и не принимал непосредственное участие в, заговоре. Тело Джакомо сначала выставили в фамильном склепе Пацци, затем в виду святотатства, которое позволили себе заговорщики, его похоронили за городской стеной, откуда оно было снова вырыто и выброшено на улицу.

* * *

Между тем, заговор Пацци еще более упрочил неограниченное господство Лоренцо Медичи над флорентинцами. Едва оправившись от раны, он поехал в Рим, чтобы отпраздновать свое бракосочетание с Кларой Орсини. По внешности Клара могла бы служить типичным изображением римлянки. Правильные резкие черты лица её выражали горделивое сознание собственного достоинства, которое вызывало презрительную улыбку на её губах. Большие черные глаза смотрели повелительно на свет Божий и гармонировали с её высоким ростом, умеренными движениями и спокойствием внятной дамы. Когда она въехала во Флоренцию с своим молодым супругом и была встречена у ворот городскими властями, знатью обоего пола и радостными криками народа, то на лице её появилась снисходительная улыбка удовлетворения. В её голове впервые промелькнула мысль, которая имела решающее влияние на её дальнейшую жизнь. Она дала обет придать в будущем более высокое значение дорогой диадеме, украшавшей её волнистые черные волосы.

Как велика была власть Лоренцо в это время можно видеть из того, что турецкий султан по первому его требованию выдал Бернардо Бандини, которому удалось найти убежище в Константинополе. Бандини привезли во Флоренцию, где он был немедленно приговорен к повешению.

Глава II
Юношеские годы Джироламо Савонаролы

С давних пор «boccia» (игра в шары) была в большом ходу не только в Болоньи, но и во всей Италии и служила удобным народом к сближению обоих полов, которые вообще были строго отделены друг от друга. Молодые девушки привилегированных классов воспитывались в монастырях или под надзором матерей, которые держали их вдали от общества. Этот обычай соблюдался в Болоньи строже, чем где либо, потому что знаменитый университет привлекал массу молодежи из других стран, и далеко не все юноши отличались нравственностью и одинаковым рвением к науке. С другой стороны замкнутая жизнь, неблагоприятно отражалась на молодых девушках и способствовала их вольному обращению с молодежью другого пола, которую они видели только во время веселых празднеств. В сущности какое дело было беспечным юношам и девушкам до серьёзных политических соображений отцов и материнской заботливости об их будущности, в те счастливые часы, когда они сходились на местах общественных игр или в цветущих садах и всецело предавались наслаждению минуты!

Ежегодно фамилия Бентиволио в Болоньи давала блистательный праздник в залах своего дворца и примыкавших к нему садах. Это делалось в честь короля Энцио, предка фамилии, с целью сохранить о нем воспоминание в памяти жителей. При этом ничто не должно было напоминать тяжелую борьбу гвельфов с гибеллинами, в которой многолюдный промышленный город принимал деятельное участие. Между тем эта борьба была причиной того, что любимый сын Фридриха II Гейнрих или Гейнц, прозванный итальянцами Энцио, содержался двадцать лет в болонской тюрьме. Выше упомянутый праздник должен был только служить напоминанием героической любви Лючии Вендаголи, уроженки Болоньи, к императорскому сыну. Печальная судьба немецкого принца, которого вели пленным по улицам города, в связи с его привлекательной наружностью тронула сердце прекрасной Лючии. Она нашла доступ в его темницу и оставалась при нем неотлучно до самой смерти в качестве его жены. Род, происшедший от этого замечательного супружества, назывался Бентиволио и благодаря родственной связи с императорским домом пользовался особенным уважением. Наконец, по прошествии многих лет, фамилия Бентиволио, пользуясь смутами в городе, достигла безграничного господства с помощью папы и получила в Болонье такое же значение, как Медичи во Флоренции.

Естественно, что празднество, устроенное в память верной любви, было преимущественно назначено для юношества. Если в данный момент между представителями фамилии Бентиволио были юноши и девушки, то празднество получало еще более веселый характер, и все было направлено к тому, чтобы доставить самые разнообразные увеселения собравшейся молодежи. Роскошная природа Италии придавала особенную прелесть этого рода празднествам, когда они устраивались в лучшую пору года, как например в мае, как это было в данном случае. Множество прекрасных цветов, связанных гирляндами украшали стены великолепного дворца Бентиволио, образуя пестрый ковер, на фоне которого выделялись милые юношеские физиономии, сиявшие весельем.

На этот раз был только один молодой представитель фамилии Бентиволио, и так как с ним были связаны все надежды родителей и родственников, то он составлял для них предмет безусловного поклонения. Ипполиту Бентиволио только что исполнилось двадцать лет; это был богато одаренный юноша в физическом и нравственном отношении, хотя безграничная любовь близких ему людей способствовала развитию его природного высокомерия. Внешний признак немецкого происхождения, роскошные белокурые волосы несчастного Энцио, время от времени встречались у его потомков, как мужчин, так и женщин. Такие же густые белокурые волосы были у Ипполита Бентиволио и при этом большие тёмно-голубые глаза, которые в минуты гнева или радости принимали металлический отблеск. Его прекрасно сложенная сильная фигура, закаленная с детства в физических упражнениях и верховой езде, вполне подходила к его будущему положению – вождя могущественной Болоньи. Естественно, что все девушки города относились благосклонно к красивому юноше, которому предстояла такая блестящая будущность. Он мог выбрать любую из них, так как матери больше своих дочерей ухаживали за ним, и каждая считала бы для себя величайшим счастьем породниться с фамилией Бентиволио.

В этом году, по случаю празднества в честь Энцио, опять собралось множество юношей и девушек во дворян Бентинволио. Время проходило незаметно среди всевозможных увеселений. К вечеру приготовлен был в саду народный праздник с различными играми, состязанием в беге, лавашем по шесту и пр. В заключение должен был быть сожжен великолепный фейерверк на обширном лугу, где, по примеру древних театров, были устроены амфитеатром ряды мест для зрителей. Но пока ворота оставались закрытыми для народной толпы, молодежь знатных фамилий собралась в саду для игры в «bоссiа», при которой бросались шары и затем сообразно расстоянию от цели определялся выигрыш или проигрыш. Игра эта сопровождалась веселым смехом и шутками, и нередко служила поводом к оживленным спорам, которые всегда кончались миролюбивым образом. Во время более или менее продолжительных промежутков между играми прислуга разносила десерт.

При этом немедленно составлялись группы, около некоторых девушек теснились их поклонники. Ипполит Бентиволио не принадлежал в числу их, потому что сам был центром многочисленного женского кружка, среди которого были самые красивые и более тщеславные девушки.

Ореола Кантарелли была бесспорно самая красивая между своими сверстницами, как по своей миловидной грациозной фигуре, так и очаровательным чертам лица. Она только что вышла из детского возраста, но по уму и развитию давно уже достигла зрелости. В ней не было и следа робкой ребяческой наивности, и только холодный расчёт руководил ею; но она умела искусно скрывать его под маской детской беззаботности. Желание нравиться пробудилось в ней вместе с сознанием могущества своей красоты, и хотя по внешнему виду она оставалась невинным беспечным ребенком, но в душе это была себялюбивая кокетка в полном значении этого слова.

Игра кончилась, и опять наступил довольно продолжительный перерыв. Ореола, не пренебрегая никакими средствами, чтобы обратить на себя внимание Ипполита, хотела еще более увеличить число своих поклонников.

Она обратилась с лукавой улыбкой к стоявшему около неё молодому офицеру:

– Я должна вам заметить синьор Оньибене, что ваш брат Джироламо не принадлежит в числу любезных кавалеров! Всякий раз, когда прерывается игра, он отходит в сторону и предается своим мыслям, между тем он мог бы заняться беседой с молодыми дамами и блеснуть своими необыкновенными умственными способностями, о которых столько говорят у нас.

– Будьте снисходительны к нему синьорина, клянусь честью, что Джироламо хороший и честный человек, хотя и мечтатель. Он самый умный в нашей семье, и в десять раз лучше меня, у которого нет других достоинств кроме искреннего желания выказать свою храбрость в битве против неприятеля.

– Все это прекрасно, ответила со смехом очаровательная Ореола, – но я желала бы звать, какие мысли могут настолько поглощать молодого человека, что он не обращает никакого внимания на нас, молодых девушек. Как вы думаете, о чем размышляет он в настоящую минуту?

– Мне не трудно угадать это, потому что мы ежедневно видимся с ним. Я знаю, что в последнее время все его внимание было поглощено событиями во Флоренции, и держу пари, что мысли его заняты ими и теперь. Он недоволен заговором Пацци и его последствиями. Если я ошибся, и не это в его голове, то он вероятно думает о своих ученых книгах и стремится к ним душой, хотя в угоду мне принимает участие в этом великолепном празднике.

– Во всяком случае со стороны вашего брата крайне невежливо, что он так высоко ценит свои книги, что из-за них пренебрегает нами! – возразила она, бросив взгляд на юношу серьёзной наружности, который шел по аллее с опущенной головой, и в эту минуту свернул на уединенную тропинку. – Тем не менее, – добавила она вполголоса, – любопытно видеть человека, который думает о заговоре Пацци и стремится к своим книгам в то время, когда все мы собрались сюда с единственною целью повеселиться.

– Вы кажется хотите, синьорина, заставить всех нас ревновать нашего доброго друга Джироламо! – воскликнул Ипполит Бентиволио, подходя к Ореоле. – Кончится тем, что все мы бросим наши шпаги и займемся книгами, чтобы заслужить ваше одобрение!

Слова эти понравились тщеславной девушке, она ответила на них веселым смехом, к которому присоединились молодые люди, стоявшие вблизи и слышавшие весь предыдущий разговор.

Между тем юноша, обративший на себя внимание красавицы скрылся в зелени дерев. Он шел медленно по уединенной тропинке, останавливаясь по временам, чтобы взглянуть на цветущие кусты роз и камелий. Его занимали серьезные думы, которые редко приходят в голову молодым людям его лет. Уважение, каким пользовался Джироламо Савонарола среди близких ему людей было вполне заслуженное, так как он был одарен не только глубокой чуткой натурой, но и редкими умственными способностями. Мировые события и общечеловеческие дела несравненно более интересовали его, нежели узкие личные интересы и его собственная особа. В течении нескольких дней он не переставал думал о кровавых событиях во Флоренции, о которых говорила не только Италия, но и вся Европа. В памяти его воскресла прошлая история «цветущего» города и бесконечная борьба гвельфов и гибеллинов. Обе партии всплыли вновь под названием «черных» и «белых»: в их борьбу втянут был и поэт Данте. В 1300 году он был одним из приоров, присвоивших себе титул «signoria», под властью гонфалоньеро. Поэт принадлежал к партии «белых» и во время одного переворота был навсегда изгнан из Флоренции; долго после этого странствовал он с места на место, пока не нашел убежища у Гвидо да Полента, властителя Равенны.

Данте Алигьери

Его гениальная поэма, названная им самим «Комедией», к которой впоследствии прибавлено название «Божественной», была чужда каких бы то ни было партий и изображала события современной жизни, под видом возмездия на том свете. Между тем для флорентийцев наступили тяжелые времена; они сначала признали над собой господство неаполитанского короля, затем так называемого принца Ахайского, пока Медичи мало-помалу не присвоили себе безграничную власть над городом.

В молодой и впечатлительной душе Джироламо все более и более укреплялось убеждение, что условия, в каких находилась Флоренция и другие города Италии, не могут быть долее терпимы. Он видел, что везде был произвол единичных тиранов, которые эксплуатировали народ для своих целей и мало заботились об его благосостоянии. Пылкий патриотизм юноши еще более усиливал его жажду деятельности, но у него часто являлись сомнения относительно своих способностей. Он сознавал, что в наружности его не было ничего внушительного и, что провидение лишило его дара того красноречия, которое действует на массы. Сначала он хотел, по примеру отца своего, посвятить себя законоведению, хотя внутреннее убеждение говорило ему, что он призван обучать юношество или быть народным оратором. Когда у него являлись подобные мечты, он воодушевлялся до такой степени, что мог часами обдумывать речи, в которых хотел сообщить свои взгляды многочисленным слушателям, хотя они существовали нова только в его воображения. Кроме политики и науки, сделавшей быстрые успехи в новейшее время, внимание его было в такой же степени возбуждено сильным движением в области искусства. В это время пластика шла уверенным шагом по новому пути. У многих явилось понимание бессмертных художественных произведений античного мира; признано было, что они переживут все фазы развития человечества и будут вечно иметь плодотворное влияние на его духовную деятельность. Тень не менее допрос о достоинствах вновь возродившегося древнего искусства служил поводом к оживленным Спорам. Хотя Джироламо Савонарола был достаточно одарен от природы, чтобы наслаждаться поэзией Данте и безыскусными картинами Джиотто, но он относился с недоверием и даже отчасти с глубоким отвращением к чувственному элементу, который являлся преобладающим при новом (повороте искусства, и представляя отрицание античного духа, угождал вкусу сластолюбивых властителей. При этом Джироламо, как это часто бывает в молодости, заходил слишком далеко в своем строгом взгляде на искусство и по-видимому становился как бы врагом его. Душа его жаждала освобождения от ига тиранов, он мечтал о счастье всего человечества, и ненавидел все, что было связано с тиранией или что пользовалось его покровительством.

Веселые, смеющиеся девушки и юноши не подозревали какая борьба происходила в это время в душе Савонаролы. Хорошенькая Ореола, рассчитывая на всемогущество своей красоты, заявила, что не мешало бы сделать опыт, чтобы убедиться, что сильнее: книги или жизнь? Если какой-либо молодой девушке удастся отвлечь серьезного Джироламо Савонаролу от его ученых занятий, то это будет служить неоспоримым доказательством, что молодое, свежее личико может взять перевес над старыми учеными мужами, несмотря на то высокое уважение, которым они пользуются.

Молодые люди единогласно выразили свое одобрение. Ипполит Бентиволио также нашел предложение Ореолы восхитительным, хотя лицо его в это время имело довольно странное выражение. Вслед затем, он отыскал какой-то предлог, чтобы шепнуть несколько слов на ухо Ореоле. Он совершенно серьезно спросил ее: не намерена ли она сама привести в исполнение мысль, высказанную ею относительно Савонаролы? Когда она заносчиво ответила ему в утвердительном смысле, то он заметил, что, быть может, под этим кроется действительное участие, которое она принимает в молодом ученом. Сердце Ореолы забилось от радости, но она не решалась дать какой либо ответ. И тогда Ипполит объявил ей, что в данном случае он должен сознаться, что принимает самое живое участие в том, до чего она намерена довести это дело.

Ореола покраснела при этих словах, и с трудом могла скрыть улыбку торжества, которая готова была появиться на её лице, так как Ипполит в первый раз дал ей понять, что никому не уступит обладание ею. Она скоро придумала ответ, и, бросив многозначительный взгляд на своего поклонника, сказала:

– Я буду вести дело до тех пор, пока вы будете спокойно относиться к этому, и тотчас же предоставлю мою жертву собственной судьбе, как только вы потеряете терпение.

Едва успела она прошептать эти слова, как Оньибене Савонарола опять обратился к ней.

– Сжальтесь над моим бедным братом синьорина Ореола, – сказал он, – вы и без него найдете немало других жертв. По своему доверчивому характеру он может принять за истину то, что с вашей стороны будет только забавой.

– Кто вам сказал, что это только забава? – спросила Ореола. – Разве, вы знаете мои намерения? Если молодой ученый не отнесется к этому серьезно, то дело потеряно с самого начала. Если вы будете мешать мне и встанете поперёк дороги, – продолжала она подняв с угрозой свой красивый пальчик, – то я сама начну против вас войну, и потребую от всех своих друзей, чтобы они отомстили за меня.

– Вы можете пугать меня вашим гневом, синьорина, но не вашими друзьями, – возразил молодой офицер, который сам испытывал на себе очарование её красоты. – Если вы действительно хотите произвести опыт над моим братом, то мое присутствие не будет стеснять вас, потому что завтра с рассветом я уезжаю из Болоньи и вероятно не вернусь раньше года; даже с братом мне придется проститься сегодня вечером. Он разумеется останется здесь, чтобы продолжать свои занятия. Впрочем, признаюсь откровенно, что меня самого до известной степени берет любопытство, будет ли ваша попытка иметь желаемый успех, так что даже ради этого я не стал бы мешать вам. С другой стороны, едва ли вам удастся долго обманывать моего брата, потому что он наблюдательнее, чем вы думаете.

Ореола почувствовала упрек, который заключался в этих словах и только насмешливо улыбнулась.

Окружавшие ее молодые люди были очень удивлены и даже опечалены известием, что Оньибене намерен покинуть Болонью, потому что все любили его за неизменную веселость. Они наперерыв начали расспрашивать его о причине отъезда, вследствие этого, разговор принял более серьезный оборот и общество разделилось на группы.

Оньибене Савонарола сообщил своим друзьям, что его неожиданно назначили в Падую, так как этот город намерен помогать венецианцам в одном спорном вопросе против Милана. В заключение он добавил, что дело может быстро уладиться, хотя, с другой стороны, нет ничего невероятного в том, что оно перейдет в продолжительную войну.

В это время Ипполит Бентиволио и Ореола отделились от остального общества и вошли в боковую аллею. Он сказал ей взволнованным голосом:

– Уверены ли вы настолько в своем сердце, синьорина, чтобы делать подобную попытку? Обещайте мне, что ваша шутка с Джироламо не перейдет в привязанность; я не могу допустить мысли, чтобы вы отдали свое сердце другому человеку, прежде чем я осмелюсь спросить вас: не может ли оно принадлежать мне?

Красивой и тщеславной девушке стоило опять большого труда сдержать торжествующую улыбку, но изменнический румянец против воли выступил на её щеках.

– Никакие соперники не опасны для вас, – прошептала она, протянув Бентиволио свою руку, которую он поцеловал с увлечением первой любви.

Он не решался идти дальше этих намеков, так как ему было известно, что его родители имели в виду совсем иные планы. Кантарелли, хотя и принадлежали к знатному роду Болоньи, но издавна было в обычае, что господствующие фамилии города искали родства с царствующими домами. Тяжелая борьба предстояла Ипполиту в том случае, если бы он вздумал последовать своей склонности к Ореоле, и если в известные минуты он готов был преодолеть все препятствия, то вслед затем на него нападало раздумье и он останавливался на полдороге. Ореола была достаточно умна, чтобы понимать свое положение; она знала, что нужна большая выдержка со стороны Бентиволио, чтобы он мог соединиться с нею, поэтому она решилась употребить все средства, чтобы раздуть его страсть до последней степени. Борьба с равнодушием Джироламо Савонаролы казалась ей одним из самых верных средств для достижения заветной целя, но она хотела осторожно приступить к делу, из боязни помешать успеху лишней поспешностью.

Когда опять возобновилась игра, Джироламо беспрекословно согласился участвовать в ней, так как, несмотря на серьезное направление ума, в нем сохранилось много детской непринужденной веселости. Он не был красивым молодым человеком в обыкновенном смысле этого слова; его наружность не представляла особенной привлекательности для женщин. Это обстоятельство, в связи с искренним увлечением наукой, оградило его от многих соблазнов и опасностей, которых не избегли другие юноши его лет. Мать и младшая сестра были единственные женские существа, к которым он чувствовал сердечную привязанность; только с ними находился он в близких сношениях, если не считать нескольких благочестивых родственниц и приятельниц их дома. Мать его была также набожная женщина, и в том же духе воспитала своих детей. Джироламо не находил удовольствия в обществе молодых девушек, так как сознавал, что не особенно нравится им; он не умел обходиться с ними и не мог придумать разговора, который по его мнению мог бы представить для них какой либо интерес. У него было также мало друзей между сверстниками и товарищами, но с этими немногими лицами он был в наилучших сношениях; они относились к нему с глубоким уважением, сознавая его нравственное превосходство над ними. Старший брат его, Оньибене, всегда был для него приятным собеседником, но их натуры были настолько различны, что они мало понимали друг друга.

Джироламо чувствовал большую симпатию к своим младшим братьям, из которых Марко Аврелио был его любимцем. Печальная судьба этого брата глубоко огорчила его и впервые навела на размышления о суетности земных желаний и надежд. Марко влюбился в молодую девушку, по имени Анна Буоноворси, которая была старше его двумя годами и приходилась ему родственницей по матери. Анна, одна из первых красавиц Феррары, относилась небрежно к своему поклоннику и, по-видимому, не замечала, что его привязанность к ней постепенно превращается в неизлечимую страсть. Марко терпеливо выносил её гордое обращение, восхищался её красотой и безусловно верил в её добродетель. Но вскоре его постигло неожиданное горе: она приняла предложение знатного и богатого патриция, старого и безобразного, у которого был взрослый сын одних лет с Марко. При встрече она объяснила влюбленному юноше, что он слишком молод для неё, и, что она успеет состариться, когда для него наступит пора женитьбы. Марко уверял ее, что всегда будет любить ее, хотя бы ему пришлось жениться на ней, когда она сделается дряхлой старухой. Красавица смеялась, слушая эти уверения, и несколько недель спустя вышла замуж за старого богача.