Опасный менуэт

– Не микитишь? Объясняю: будет у меня в саду большое гулянье. А ты как увидишь, кто цветы рвет или мусор бросает, так пускай стрелу.

– Да ведь стрела больно бьет.

– Не бойсь! Стрелы те не острые. Всё. Иди к красильщику. За завтрашний день он тебя покрасит и укажет место.

Июньский день отгорел, небо развернуло розовые, жемчужные, лиловые крылья заката, и Нескучный сад заполнили москвичи, любопытные до чудачеств Демидова. Из-за деревьев разносилась мелодичная музыка… За кустами скрывались крепостные со скрипочками и флейтами.

Благоухало лето в самой яркой поре. Пестрели невиданные цветы. Большие кусты купены с похожими на ландыши крупными соцветиями соседствовали с каприфолями, из каждого их листа поднимался белый цветок. Ярко пылали золотом солнечники, а за ними лихнисы, или горицвет; дорожки, причудливо извивающиеся, окруженные цветами, уводили в глубину сада. Можно было видеть лилии, которые распускаются только на закате. А какие ароматы витали в воздухе!

Мало того, то тут, то там возникали странные человеческие фигуры. Глядишь, вдали барышня или мужик, а подходишь – обманка – фанерная фигура, да так ловко раскрашенная, как настоящая!

В одном из укромных уголков, окруженный цветущей сиренью, на каменном постаменте стоял обнаженный мальчик, истинный Купидон. На боку колчан со стрелами, в руках лук, а бронзовое тело в плащике; стоял в полной неподвижности.

Прошло полчаса, час; нога, на которой стоял, онемела, и Миша незаметно переменил ноги. Тут появился подвыпивший мужчина, нехорошо выругался, развалился на земле, подмяв под себя японские маки, которыми так дорожил Демидов. Что делать? Стрелять? А вдруг ранит? Миша нацелился и выпустил стрелу так, чтобы она воткнулась в землю рядом с незадачливым гулякой.

Тот обернулся, протер глаза, огляделся кругом. Встал и подошел к купидону. Миша замер. Кажется, даже глаза его окаменели. А вдруг все раскроется, надает ему тумаков мужчина! К счастью, явилось спасение. Оно предстало в виде белой мраморной скульптуры, изображающей то ли Марса, то ли Юпитера. Это был искусно выкрашенный мелом лакей Пронька. Он наклонился, взял ком земли и запустил в подвыпившего гуляку, да еще гаркнул. Гуляка сел, осоловело замотал головой, еще раз оглядел пустую дорожку, так на четвереньках и пустился наутек.

Демидов всем беломраморным «скульптурам» и «купидонам» на другой день поднес по серебряному рублю. Однако Мишка-купидон сильно захворал после того дня. Оттого ли, что голый столько часов стоял на камне, или оттого, что краска, покрывавшая тело, дышать плохо давала, – непонятно. Весь горячий, провалялся он чуть не месяц. Барин навещал больного, звал докторов, травы целебные из своих рук пить давал. И жалел о своей придумке, даже каялся в церкви Ризоположения.

Зато после того как выздоровел отрок, ему еще больше перепадать стало барской любви. Еще бы! Никто не умел так ловко вытачивать из деревяшки кораблики, никто не срисовывал лучше картинки, да и умом остер и языком ловок любимец. К пятнадцати годам у Михаила манеры появились господские. Ручки дочерям хозяйским научился целовать, наклоняя при этом головку и бормоча по-французски комплименты. А выглядел старше своих лет.

Как-то на Пасху хозяин опять решил удивить гостей. Доставлены были устрицы из Парижа, приготовлено мороженое, стол ломился от гусей с яблоками, всевозможных рыб и прочих яств. Гости прогуливались среди роскошных картин, скульптур, в зимнем саду под пальмами. Театр показали не хуже шереметевского; некая девица проскакала по сцене стрекозой, как бы и не касаясь пола. Лакеи в красных ливреях, подпоясанные веревкой, разносили угощенья.

– Ну-ка, Васька, поговори с гостями, как умеешь.

Курносый детина зажмурился.

– Бонжур, мадамы и мусье. Кушайте. Ан, до, труа. Аревуар, – выпалил и удалился.

– Николай Александрович, дорогой гость! – Хозяин занимал Львова, мелкопоместного дворянина, а таких Демидов уважал. – Для тебя я нарочно выписал рожечников. Разве такое в Петербургах увидишь-услышишь? Ты человек культурный, любитель народной музыки, сколько песен, сказывают, уже собрал.

– Собрал, собрал, Прокопий Акинфиевич, люблю наши простонародные песни. Хотел я спросить: отчего это так странно одеты лакеи у вашего сиятельства?

– Какое я тебе сиятельство? – недовольно пробурчал барин. – А ежели тебя интересует, то могу сказать. Оттого мои лакеи таковы, что образ их – это как бы наша Россия в нынешние времена. Мы все наполовину – русские мужики, а на вторую половину – французы или немцы. Что? Хорошо я удумал? – И он захохотал так, что стены задрожали.

– Однако каковы рожечники? – напомнил Львов.

Демидов хлопнул в ладоши, и из-за двери вышло не менее десяти мужиков. У каждого в руках рог или рожок, и каждый рог издавал лишь один звук определенной высоты. Львов поразился нежному, мелодичному звучанию. Даже встал, чтобы лучше всех видеть, и на лице его отразился такой восторг, что стоявший неподалеку Мишка тоже засмотрелся: столь выразительных, искрящихся и умных лиц он еще не видел.

– Браво! Браво! Прокопий Акинфиевич, ай да молодцы!

– В Петербурге разве такое услышите? – вел свое Демидов. – Петербург?! Да там все пиликают на скрипочках да на этих, как их, виолончелях. А у нас на Москве – все наособинку! У нас сад, так конца ему нет, не то что ваш Летний, насквозь просвечивает, мраморов-то боле, чем людей. Что это за гулянье? Москва вроде как тайга или океан, будто не один город, а много. А столица ваша? Фуй! Одна Нева только и хороша.

Прокопий Акинфиевич был прав. Что за город Петербург в сравнении с Москвой? Вытянулся по ранжиру, улицы под нумерами, ни тупиков, ни садов, в которых заблудиться можно. А нравы? В Москве каждый вельможа себе господин, граф-государь, вдали-то от императорского двора. Ему важно не только порядок соблюдать, но и удивить гостя; своих подданных, крепостных и дворовых поразить – тоже радость. Ему надо, чтобы любили его, за это он на любой кураж, на дорогой подарок готов пойти. Иной вельможа и за великие деньги крепостного своего ни за что не отдаст. Зато подойди к нему в удачный час, подари бочонок устриц – и получай вольную. Оттого-то граф Орлов жаловался государыне Екатерине: «Москва и так была сброд самодовольных людей, но по крайней мере род некоторого порядка сохраняла, а теперь все вышло из своего положения».

Вот и Демидов «выходил из своего положения».

Вдруг, осененный некой мыслью, барин поманил к себе Михаила, схватил его за голову и велел пасть на колени перед Львовым.

– Что вы, что вы! – досадливо повел плечом Львов.

– Становись! И расти до этого человека! Николай Александрович, батюшка, поучи моего Мишку! Он парень ловкий, сообразительный. А главное – страсть как рисовать любит! Ему бы там, в Петербурге, преподать несколько уроков. К Левицкому сводить. Пусть поучится. Как, Мишка, хочешь в Петербург?

Парень вытаращил глаза, – как не хотеть?! Он уже смекнул, что Львов этот – человек особенный.

– Благодарю! – выпалил. – Поеду! Поглядеть на столицу – мечтание мое.

– А какая еще у тебя мечта? – склонив голову, мягко спросил Львов.

– Рисовать! Глядеть! Путешествовать!

– Славно, – улыбнулся гость. – Нынче я в Торжок еду, а через месяц-два буду в столице. Приезжай. Найдешь меня в доме либо Бакунина, либо Соймонова…

Демидов, провожая Михаила, уединился с ним.

– Посылаю я тебя не просто так. Одно условие делаю: поучишься – напиши там портрет одного человека. Он из царского двора. Зовут Никита Иванович Панин, важный человек у императрицы. Так вот, надобен мне его портрет, и всенепременно. Дам тебе немного деньжат, поживешь там – и обратно. Понял?.. Но и ты зарабатывай деньги, гроши копи, из них рубли вырастают. Знаешь пословицу? Деньги и мыши исчезают незаметно.

На Васильевском острове в Петербурге

В Петербурге и впрямь все делается по ранжиру, оттого Демидов, верный своему слову, в столицу не езживал. Васильевский остров разделен на прямые, как чертеж, улицы. Вдоль Невы бывший Меншиков дворец, Кунсткамера, Сухопутный шляхетский корпус, а дома – в одинаковом отсчете этажей, да все каменные, еще и разрисованные. Снаружи красота, а заглянешь во двор – беспутица московская, да еще и мрачность. Лестницы широкие, пологие, а кто победнее, тому шагать и шагать по тем лестницам в глубине двора.

По ранжиру живут и именитые люди. Ежели ты тайный советник или генерал, можешь не замечать мелкого служащего. И не придет такому человеку в голову выдавать свою дочь за мелкопоместного дворянина. Но это лишь на первый взгляд советника, а не его дочери… Сколько бывало в столице безранжирных любовных историй! К авантюрам располагал сам туманно-призрачный Петербург. Он словно создан для подобных действий: приливы, набегающие с моря валы, затопляющие набережные и дома. Или светлые, белые ночи, когда одни жаждут любви, а другие смерти… Кажется, к чему долго жить? Может, и впрямь прав человек, сказавший: «Худо умереть рано, а иногда и того хуже жить запоздавши»?

Никакого сверхъестественного фатума, о котором писали поэты, Михаил не встретил. Просто на Васильевском острове постучал в первое попавшееся заведение, меблированные комнаты. Дверь открыла служанка и проводила его к хозяйке.

– Зовут ее Эмма Карловна, сама из себя прямо как есть генеральша.

Эмма Карловна, однако, оказалась прехорошенькой 30-летней дамочкой в платье с оборками, открытой грудью и золотой цепочкой на шее. А волосы! Локоны и кудри, что тебе волны на Неве. И главное, любезна, приветлива и говорлива. Миша сперва растерялся, а потом и глаз не мог отвести от хозяйки. Комнату она ему дала светлую и чистую, с видом на Академию художеств. Вот ведь удача, о которой и не мечтал начинающий рисовальщик!

Мало тех удач. Словоохотливая Эммочка выведала, что желает молодой человек обучаться художествам, всплеснула ручками и воскликнула:

– Сам Бог привел тебя ко мне! Да знаешь ли ты, студиозус, что в доме моем обитает настоящий художник, немец! Уговорю его, вот клянусь, уговорю, и станет он тебя учить. Экий ты, – она потрепала его по волосам, – славный малый! Волосы мягкие, должно, и характер мягкий…

Он смутился, порозовел. Про характер свой ему еще было не все ведомо, только знал, что внутри порой у него что-то загоралось, и он еле-еле с собой справлялся. Да и то, разве в Воспитательном доме или у Демидова позволительно характер проявлять?

Вечером хозяйка познакомила его с немцем-гравером, который делал и миниатюры, и гравюры, и брал заказы. Лицо его показалось Мише плутоватым – нос крючком, подбородок тоже, а на голове волос седых прямо кот наплакал. Однако как не порадоваться такому случаю? Немец показал несколько миниатюр, заметив:

– Много теперь в Пэтерсбурге флиятельных щеловеков, и фсе вольят иметь миниатюр. Пудешь заработать! А за щтудирен пуду я брать с тебя мало-мало деньги.

Показал тонкие кисточки, краски и книгу «Основательное и ясное наставление в миниатюрной живописи, посредством которого можно весьма легко и без учителя обучиться». Миша, прочтя название, заметил: может, и он без учителя обучится?

Немец его предупредил:

– Не надо верить, что есть написан. Глюпость! Я буду учить!

Дни стояли в Петербурге прохладные. Ветер дул не переставая, к тому же лил дождь, так что Миша неотрывно сидел дома, увлекшись миниатюрами. Немец приносил портреты важных персон, Миша подготавливал рисунки, а немец наносил краски тонкими кисточками на прямоугольные либо овальные плашки.

Эмма Карловна садилась рядом и глядела то на рисунок, то на смуглое круглое лицо с ямочкой на подбородке. И, поднимая глаза, Миша встречал ее живой заинтересованный взгляд. Она поила его чаем, сама старательно дула на блюдце, шея и грудь ее розовели, а щеки лоснились от удовольствия. Однако, когда он спросил ее, где живет Левицкий, она замкнулась:

– Откуда мне знать, да и кто это такой?

То был, конечно, обман, потому что Левицкий жил на Васильевском острове, преподавал в Академии художеств, но почему она фыркнула? Подозрительный дом, подозрительные хозяева. Часто бывали тут бедные молодые люди. Неужели они тоже работают на Лохмана? Или учатся? А один тип был определенно из мошенников, да и одет подозрительно: в плаще с капюшоном, из которого торчали усы.

Если бы знать, что ждет москвича у Львовых, не сидел бы столько возле Эммы. Вот он, дом Бакуниных! Статный, нарядный. Как уютно уже в прихожей! А в комнате звучали клавикорды. Четверо девиц нежными голосами выводили песню «Стонет сизый голубочек». Миша долго мялся, прежде чем объяснить, кто он и откуда. Молодые люди летали вокруг девушек, словно пчелы вокруг светоносных цветов.

Что касается самого Николая Александровича Львова, то он – как огонек. Он и тут и там, во всем участвует, непрерывно перемещается. Вот разыгрывает сценку, басню о том, как глупец, изучавший за границей метафизическую философию, падает в яму и, вместо того чтобы выбраться из ямы, предается размышлениям: веревка – вещь какого рода?

А теперь обращается к Михаилу.

– Послушай, ведь ты мастер на все руки. Придумай, как изобразить на сцене гром и молнию!.. А еще пожар! Мы устраиваем свой театр, ставим «Дидону».

– Что? – не растерялся Миша. – Мы делывали так: возьмешь железный лист и колотишь по нему, а в темноте – горящая пакля.

– Так. А это не опасно? – При этом Львов не спускал глаз с очаровательной Машеньки Дьяковой.

– Не смущайтесь, Мишель! – пробегая мимо, шепнула она ему.

Но Михаил чувствовал себя провинциалом. Сидя в уголке, молча наблюдал за всеми, завидуя их легкости, ловкости, смеху. Вот бы так научиться! Все напоминало ему лето, бабочек, стрекоз, пчел, порхающих по цветам. Ему стало так жарко, что вскоре, хотя был счастлив, он раскланялся и ушел.

Возвращался к дому неспешно и не отводил глаз от небосклона, освещенного сине-лиловыми всполохами закатного солнца. Это была картина, сотворенная Творцом Небесным… В голове еще звенели строчки, читанные Львовым: «Вкушаю я приятность мира / И муз щастливейший покой, / Воспой, воспой, любезна лира…» Дальше не помнил… Дома навстречу ему выбежала Эмма и бросилась на шею:

– Где ж так долго пропадал?!

Он молча пил с нею чай, ни словом не обмолвился о чудном вечере. Лохмана, к счастью, не увидел. Однако ночью… Ночью разнеслись странные, нервные звуки, этакая трель дьявола. Вроде и похоже на скрипку, но ее звуки так зловещи! И откуда они? Неужели это играет Лохман, изливая собственную злость – на что?

Утром – еще не встала ни Эмма, ни Михаил, но Лохман уже исчез. А часа через три вернулся и, ткнув пальцем в грудь московского приезжего, заговорил о том, что надо работать, работать… Бормотал что-то, Михаил разобрал лишь слова «любовь» и «кашель». Что он хотел сказать? Что любовь как кашель, ее не скроешь? Или что это детский кашель, который быстро проходит? Но откуда же неслись дикие ночные звуки?

Ах, юность, безрассудная юность, в какие непотребные места заносит тебя! Не тебе ли велено писать портрет Панина? Не ты ли мечтал учиться живописи у Левицкого?

И в один из следующих дней, стряхнув с себя наваждение, Михаил с сердитым лицом распрощался с хозяйкой и отправился к дому Бакуниных. Швейцар впустил его, приняв синий камзол.

В доме опять царила непринужденная атмосфера, смесь звуков клавесина и женских голосов. На этот раз Михаил старался быть ловким, разговорчивым. Хозяйка представила его новому гостю, Капнисту Василию Васильевичу.

То был малоросский помещик, шумный, улыбающийся, он сыпал поговорками и не спускал глаз с Сашеньки, Машиной сестры. За столом Михаил постарался сесть ближе к Ивану Ивановичу Хемницеру. Очень ему понравился этот неловкий, рассеянный, близорукий человек. За столом текла непринужденная беседа, управляли ею Львов и Капнист. Возникла мысль навестить Левицкого. Машенька запрыгала.

– Дмитрий Григорьевич обещался нынче показать новый портрет. Идемте!

Про этого замечательного художника немало говорил еще Демидов. Секретарь императрицы заказал ему парадный портрет Демидова для Воспитательного дома, но только Демидов не пожелал ехать в Санкт-Петербург, пусть Левицкий в Москву сам приезжает. И продиктовал собственные условия: чтобы писался портрет не по классическим канонам, а на фоне цветов, растений и без всяких регалий. Демидов не просто вельможа, он ученый, ботаник, его Нескучный сад ценит сам Паллас. Так что в руках он будет держать… лейку. Вот как отчудил Демидов. Рассказать об этом? Нет, не решился Миша. Пусть сам Левицкий, если захочет.

Когда молодежь выходила из дома Бакуниных, на пороге появился отец семейства, важный сенатор, прокурор Алексей Афанасьевич Дьяков. К времяпрепровождению своих дочерей он относился снисходительно, полагая, что не может быть опасности в архитекторишке Львове или рифмоплете Хемницере. Дочери его не так глупы, полагал он, чтобы видеть в этих вертопрахах женихов. Только не догадывался прокурор, что девушек, имеющих наследство и важного отца, как раз более всего занимает ум молодых людей, быстрая мысль, а о выгодах они и не помышляют.

Левицкий радушно встретил гостей. Он был уже стар, сед, но черные глаза горели молодым огнем. Подвинул кресло Машеньке, познакомился с Капнистом, пожал руку Ивану Ивановичу Хемницеру, Михаилу молча указал глазами на мастерскую: гляди, мол.

Святая святых! Тут были гипсовые и мраморные античные головы, бюсты, дорогие драпировки, красивейшие ткани, бронзовые подсвечники и картины, картины и рисунки. Портреты стариков, детей, женщин – чудо как хороши! А одна девушка, изящная, с цветком в руке, словно летящая, как бы мельком взглянула и бежит дальше! Вот бы скопировать, подумал Михаил.

Разговор зашел о Демидове, о том, как Левицкий завершал его портрет, и до Миши доносился глуховатый голос художника.

– Да, 1773 год знаменательный. Дидро, покидая Россию, сказал, что в России, под 60 градусов широты, блекнут все идеи, цветущие под 40 градусами. Я поехал в Москву, к Демидову, познакомился с вельможей. Ну, не встречал еще подобного! На выезд его сбегалась толпа. Удивить – главная его забота. Между тем умнейший человек, скажу я!.. Так ты, – неожиданно он обратился к Михаилу, – у него живешь?

– Да, – коротко ответил тот, не пускаясь в пояснения.

– А тут где обитаешь?

– Совсем недалеко…

Вдруг раздался восторженный возглас Машеньки, и разговор прервался.

– Вот он, наш Львовинька!

Левицкий одобрительно кивнул, и все столпились вокруг портрета.

– Ах, как славно вы это передали, Дмитрий Григорьевич! – расплылся в улыбке Хемницер.

– Да он будто еще и фразу не договорил! – засмеялся Капнист. – Рот не успел закрыть наш Цицерон!

– И правда! – улыбнулась Маша. – А глаза-то, так и сияют умом!

– Да то не мой ум! – засмеялся Николай Александрович и тут же сочинил экспромт:

Скажите, что умен так Львов изображен?

В него искусством ум Левицкого вложён.

С портрета на всех смотрели большие лучистые глаза, взгляд, приправленный легкой насмешкой, пронзительный, проницательный. Губы чуть приоткрыты, словно писал его художник в момент очередной страстной речи. Львов всегда говорил темпераментно, восторженно, умно, порой в глазах его мерцали слезы.

– Я, как бы пасмурен ни был, приходя к Николаше, всегда делаюсь веселее, – улыбнулся Хемницер.

Михаил услышал над собой чуть глуховатый голос художника:

– А ты, юноша, вроде любишь живопись, вон как глядишь. Чем занимаешься?

Михаил вытащил из кармана миниатюру, сделанную для Лохмана. Левицкий ее похвалил, но добавил:

– На сем остановишься – живопись упустишь. Большие портреты не пробовал?

– Я уши не могу на месте прилепить, не получается.

– Уши, говоришь? Это дело непростое. Некоторые рисуют так, чтоб ушей не было видно. Гляди, пробуй. Дома есть кто-нибудь? Вот и пиши портрет.

Возвратившись вечером в меблированные комнаты, Михаил столкнулся в коридоре с взлохмаченным Лохманом. Тот сразу скрылся в своей комнате, а Михаил еще долго не спал, листая книгу и вспоминая нынешний вечер. Потом открыл баул, где кошелек? A-а, вот он, внизу. Пересчитал. Денег, которые дал Демидов, сильно поубавилось. Плохо помнит, сколько было. А может, взяли? Но тут же обругал себя.

Следующим днем, обрадованный заданием Левицкого, все отложил и усадил на диван красотку Эмму. Купил холст, кисти, краски, взялся за портрет. Молодая красавица в ореоле кудрей сидела в горделивой позе. Губы ее еще не утратили девической припухлости, глаза в томной неге со смешливыми искорками смотрели прямо. Он попросил ее завести волосы за уши, долго и старательно выписывал их. Кажется, после пяти сеансов портрет получился. Однако Эмма, поглядев, пришла в дурное расположение духа. Вместо горделивости она увидела хитроватую мину, вместо огневого взгляда – нагловатость; фыркнула и разобиделась.

А ночью Михаилу приснился барин-благодетель во всем своем великолепии, но в гневе: «Где дело мое?! Не сделал? Амуры разводишь?!» Господи, что же он забыл про самое главное?

За завтраком спросил:

– Не знаете, где можно найти Панина? Никиту Ивановича?

Эмма взглянула на Лохмана.

– Самого графа? Что у тебя, дело к его светлости? Разве ты с ним знаком?

Миша молчал.

– Том его напротифф Шереметеф. Фонтанка.

Миша немедленно поднялся, впервые запер на ключ свою комнату и отправился на Фонтанку. Денег хватило только на то, чтобы купить бумагу и мягкие карандаши. Долго бродил вдоль Аничкова дворца. Должен же появиться знатный экипаж! И дождался. Вот лакей открыл дверцу богатой кареты, оттуда вышел ладный, прямой человек в знатном мундире. Он! Панин!

И на второй, и на третий день Михаил делал множество зарисовок. Листы те должны стать заготовками для портрета.

Возвращаясь домой, он не обращал внимания на жадные взгляды хозяев, ничего не объяснял и ложился спать. В памяти всплывали слова Демидова: «Гляди вокруг во все глаза! Башкой своей думай. До чего сам додумаешься, к чему руки приложишь, то и будет твоя судьба!»

Михаил торопился, делал рисунки один за другим, складывал в баул, никому не показывая.

Он закончил портрет Эммы и отправился к Левицкому. Стоял перед ним нескладный, длиннорукий, глядя под ноги.

– Гляди-ка, братец, – заговорил художник, – глаза-то у нее на разных уровнях. А руки? Будто мертвые. Зато уши, уши получились. – Еще вгляделся в лицо и ахнул. – Уж не Эмма ли Карловна? С немцем живет? Батюшка мой, да где же ты ее взял?

– Я у них живу.

– Остерегись! Ох остерегись, голубчик! У них там целая лавочка. Студентов из Академии переманивают, дают заказы, платят копейки, ловчат так, что не приведи Господь!

– Да я уж скоро уезжаю, – оправдывался Миша. – А что вы мне скажете, могу ли я живописать?

– Талант у тебя есть кой-какой. Теперь – терпение, учение и труд. Рисуй поболе, краски учись смешивать, чтобы нужный тон получался. Барин твой понимает толк, умен, авось поможет учиться.

* * *

…На одной из площадей Москвы остановились лошади, соскочил с запяток кареты лакей и закричал:

– Эй, дворник! Что стоишь? Не видишь, кто прибыл?

Второй лакей распахнул дверцы кареты. Из кареты вышел грузный человек, можно сказать, великан. Это был Демидов.

– Чего стоишь, пентюх! – не утихал лакей.

– Чего изволите, ваша милость?

– А то надобно, чтобы дворники площади явились сюда!

Подошли еще два дворника, и Демидов, кивнув им, заговорил. До тех, видимо, не доходил смысл слов, лица их окончательно отупели, и тогда в объяснения пустился лакей.

– Чего непонятно-то? Барин снимает все комнаты, которые на площадь выходят окнами. Деньги заплатит. Знаете, какие деньги – демидовские! Чтоб к завтрему тут никого не было, никто не жил! Своих гостей принимать будем. – Лакей, впрочем, тоже ничего не понимал, однако глазом не моргнул, не его дело.

А на следующий день все квартиры, выходящие на площадь, были свободны, и демидовские люди заняли места в комнатах.

Что же на сей раз удумал изобретатель и чудак? Дело было связано с портретами, которые писал Михаил.

По возвращении из Петербурга встречен был он барином в гневном расположении духа. С утра Демидов жаловался головою, тем не менее прибыл в Воспитательный дом, выразил шумное недовольство порядками, а главное, встретил там своего недруга Собакина. Под руку попался Михайло, и уж на нем барин отыгрался.

– Ты по какой причине так долго в Петербурге был? Не для того я тебя посылал, чтобы гулял без ума, дурак!

– Ваша светлость, но я не более двух месяцев ездил, – пролепетал Михаил.

– Ага! Мы не виноваты, что были глуповаты?! От кого получал там приметное удовольствие, признавайся! Учился или баклуши бил? Велено тебе было отразить графа Панина, а ты что?

Михаил вспыхнул, в сердцах схватил баул и давай спешно вытаскивать оттуда один лист, второй, третий… Хозяин оглядел те листы и сразу переменил тон.

– О, да это он самый, Панин! Узнал! Ай да Мишка, сукин сын! – оглядел его с ног до головы, схватил в охапку и отпрянул. – Ну доставил удовольствие! Молодец!

Михаил не знал плана действий барина, однако поспешил добавить:

– Прокопий Акинфиевич, то ж только рисунки, а я из них живописный портрет сотворю, славно будет! Я видел его.

Демидов сел, подпер рукой голову.

– Да. Только то, братец, половина дела. А надобна мне еще морда вице-губернатора московского.

– Собакина? – догадался Миша. – Так я могу, видал его.

– Вот и сделай.

– А для чего?

– Не твоего ума дело! Через неделю чтобы готово, понял? Награду получишь.

Через неделю перед Демидовым предстали оба портрета. Поставил он их перед собою и оглядел с такой хмуростью и злостью, будто видит заклятых врагов.

А на другой день, утром, прогуливавшиеся люди увидели прикрепленными к воротам оба портрета. Под ними была бумага с такими словами: «Собакин архипарикмахер, только что возвратившийся из Парижа, предлагает свои услуги почтеннейшей публике. Адресоваться к г. Панонину». В последнем слове две буквы, «но», были замазаны и читалась фамилия Панина.

Собралась любопытствующая публика.

– Глядите-ка, – перешептывались прохожие.

– Ой, неладно это, вице-губернатора назвать архи-парикмахером!

Достиг ли слух о новой проделке Демидова ушей Собакина – неизвестно. Скорее всего, он был не так глуп и, услыхав, сделал вид, что его это не касается. Однако нашлись доброхоты, которые поспешили сообщить о том императрице. Демидов всюду поносил Собакина.

Михаила заинтересовала ситуация. А кто всегда все знает обо всех? Лакеи, конечно. Он обратился к своему приятелю.

Тот объяснил ему. Как-то пригласил к себе барин всю Москву, а Собакин не явился на приглашение. Ну не собака ли он после того? Демидов велел посадить на его место породистую собаку и кормить ее весь вечер. А после пришла весть, что в северной столице граф Панин желает назначить Собакина сенатором. Сенатором? Собакина? Этого бездельника! И – закрутилась карусель. Ему нужны были портреты. За тем и послан был Михаил в столицу. Демидов самовластвовал в Москве и обид не прощал.

Однако императрица была памятлива. Улыбчивая и любезная, она сделалась не похожа на себя, узнав про выходку с воротами. Панин, по доброте своей, уговаривал ее замять дело. Она согласилась. Но на том дело не кончилось.

Удовольствоваться молчанием Демидов не желал и устроил еще одну штуковину. На этот раз велел учителю сочинить несколько пасквилей в стихах на Собакина, хоть и дурные, но стихи лучше запомнятся. А еще: сделать их известными при дворе. Пусть читают. Когда Екатерине принесли те пасквили, императрица, выдержанная, как настоящая немка, пришла в ярость. И повелела собрать поганые пасквили, отправить их в Москву и там устроить аутодафе, то есть сжечь прилюдно на площади.

Но Демидов уже закусил удила, это распоряжение его рассмешило. В ответ он придумал следующее. Надо лишь узнать, на какой площади будет происходить «казнь». Взятка чиновнику – и все стало ведомо. Затем следовало откупить квартиры с окнами на площадь, где должно состояться аутодафе. И вот…

В этих квартирах накрыли богатые столы, пригласили музыкантов. В таких обстоятельствах разве будет кому дело до мелкого пожарника? Вот вам и аутодафе! Звучала музыка, разносился стук ножей и вилок, а что касаемо еды, то подавали стерлядь, белужий бок, спаржу, пироги. В животах уже «танцевали» гуси и французские сласти, наливки…

И лишь один Михаил, раздосадованный тем, во что обернулись ею первые удачные труды, стоял у окна и смотрел на костер, пожирающий «преступные бумаги». В памяти его всплывало что-то далекое, какие-то мерцающие огни.

Демидов торжествовал весьма недолго. На другой же день происшедшее стало известно государыне и последовал страшный указ: выслать Демидова из Москвы!

Демидова? Из Москвы? Вот тут-то все домашние и слуги завыли. Впервые они явились свидетелями жгучей тоски и черной меланхолии своего господина. Не дай Бог!

А чем кончилось дело? Пришлось барину идти на попятную. Надо было умилостивить Екатерину. Спасти его могли только огромные пожертвования в государственную казну. Он сделал это, и расчетливая Екатерина не устояла, простила дикую прихоть московскому чудаку…

Что касаемо Михаила, то он прежде жил у барина как слепой котенок, потом в Петербурге кипел в котле жизни, а тут испугался. А ну как выяснится, кто писал те портреты? Трусил долго, молился ежевечерне, просил у Бога крепости духа.

Однако жизнь тем и удивительна, что не догадаешься, что ей вздумается. Даст ли тебе пинка или сделает подарок.

И чем сильнее ждешь удара в спину или пониже, тем дороже нежданный подарок.

Он ждал пинка, но Демидов привел его в свой кабинет, выдвинул ящик из стола, взял шкатулку, достал что-то завернутое в замшу и протянул Михаилу.

– Вот тебе за труды… Монета старинная, Франциск I, зашей надежно в платье и храни. Деньги – это свобода, с ними тебе куда хочешь путь открыт. А еще это талисман, запомни!

Слаб человек, и даже такие ученые, как Демидов, верили в силу амулетов и талисманов, хотя… Хотя пройдет время, и станет известной всем одна демидовская история с бриллиантом в 50 каратов. Первым владельцем алмаза был бургундский герцог Карл Смелый, который уверовал в чудодейственную силу камня и воевал, нося алмаз на шлеме. Но в 1477 году был убит наповал. Солдат извлек алмаз из шлема, не зная о его ценности. И продал за один флорин. Затем короли сумели вернуть драгоценный редчайший камень, и долгое время он находился в короне. Но история переменчива. Случилась французская революция, кто-то алмаз украл, а в конце XVIII века его владельцем стал Демидов. Сын Анатолий женился на племяннице Наполеона. Алмаз был ей преподнесен, но брак оказался несчастливым. Талисман не помог.

Какой окажется судьба владельца талисмана «Франциск» безродного Михаила? Пока неведомо.