Милтон
Часы говорят, прошло не больше двух часов с того момента, как я наконец смог заснуть, но пронзительный, надрывистый скулеж из реанимации разъедает последние остатки сна. Так встречает новый день. Журчание горячей воды заглушает прочие звуки – когда я вылезаю из душа, часы убежали далеко вперед, а кончики пальцев покрылись глубокими белыми морщинками. Одеваюсь, отпираю десяток замков на выходе из комнаты.
Вопли стихают, стоило захлопнуть дверь. Лучше бы ему сдохнуть самостоятельно, пока я разбираюсь с завтраком и утренним кофе.
Но завтрак будет не скоро, а кофеварка наполнена чем-то, напоминающим червей: почти с палец длинной, толстых, белесоватых, с редкими короткими волосками. Один из них вплотную прилегает к прозрачной стенке кофейника и лишь по этой причине я заметил ловушку до того, как почувствовал на вкус.
Наверное, бессонные ночи наконец достигли критической массы и мозг отозвался тяжелыми галлюцинациями. Или же…
Нет, это крысиные хвосты.
Содержимое желудка почти удается донести до унитаза.
Уборщики игнорируют мои личные помещения, я долго ползаю по грязному полу с вонючей тряпкой. Где-то за углом заливаются хохотом санитары, но стоит сделать пару быстрых шагов и до меня доносится только ускользающий топот. Когда возвращаюсь избавиться от содержимого кофеварки, вся проделанная работа едва не становится напрасной. Выбрасываю целиком. К счастью, у меня есть и вторая.
Крысиные хвосты… Шуточки бывших пациентов или санитаров, уж точно не обошлось без их содействия. Они редко позволяли себе подобные выходки, пока я находился в фаворе, теперь же мелким, а порой крупным пакостям не видно ни конца, ни края. Время повернулось вспять. Снова окунуло в беспросветную атмосферу средней школы. Каждое утро я просыпаюсь с мыслью, что сегодня меня не стесняясь макнут головой в унитаз или просто изобьют. Наверное, я готов на этой пойти с условием, что потом от меня наконец отстанут. Но среди людей ходят слухи, что ур-сакх, почти не имеющие в своем обществе женщин, практикуют и куда более извращенные способы сведения счетов.
Едва заслышав мои шаги, реанимация погружается в тишину. Я все равно без труда вычисляю источник разбудивших меня звуков – один из ублюдков умудрился освободить руку и вырвал себе печеночный дренаж. Теперь, размазывая сопли и давясь слезами, он сполна наслаждается потоками желчи, что растекаются по его внутренностям.
Увидев меня, тварь замирает. Расширенные от боли зрачки трусливо прыгают то на заткнутую пальцем дыру в собственному боку, то на лежащий в моей ладони шприц. Надеясь, что я пройду мимо, он корчится, извивается, но все еще плотно сжимает зубы – кажется, я слышу как они скрипят, вот-вот и разлетятся во все стороны осколками. Но стоит мне замедлить шаг и последняя жалкая надежда угасает в его глазах, а тишина взрывается.
Ценой порванного халата, нескольких синяков и лопнувших барабанных перепонок, удается снова зафиксировать руку. Кое-как останавливаю кровь. Оно продолжает стонать и извиваться.
Снова достаю шприц.
– Не изволите ли укольчик?
На миг он замирает, затем начинает стучать зубами и поскуливать. В тщетных попытках увернуться от иглы, выгибает спину под неестественным углом и свежие повязки тут же пропитываются снова.
– О, вы уверены?
Игла зависает в нескольких сантиметрах от его зрачков. Он вжимается в кровать и очередной вопль проносится по отделению. Через мгновение голос срывается на хрип, а некогда бледное, теперь же кроваво-красное лицо снова заливает слезами.
– Какая жалость. Больной отказывается от обезболивания. Что же, должно быть, у него имеются веские причины.
Морфин выплескивается на пол. Теперь надо восстановить дренаж. Но, сперва, пожалуй, все же позавтракать.
Когда возвращаюсь, животное обделалось – об этом я узнаю в первую очередь по запаху – и наконец затихло. Я несколько раз кричу, но санитары сделали единственное, к чему действительно приспособлены: растворились в нужный момент.
Хотелось бы его усыпить, но по мнению жуткого выродка по имени Генерал, я слишком часто злоупотребляю подобной возможностью. И видеть его снова я пока не хочу.
В коридоре слышатся шаги.
– Милтон! Где ты? – кричит сука.
Как всегда вовремя. Но мы теперь друзья, а значит, надо быть вежливым и не дай бог не нарушить сложившееся перемирие. Ах, если бы с каждым можно было помириться, всего лишь напившись…
Поправляю занавеску и стараюсь отойти подальше от провонявшей палаты прежде, чем она успеет ко мне приблизиться.
– Я тут мимо проходила и решила проведать. Как дела?
– Что?
– Я спрашиваю, как у тебя дела. Все хорошо?
– Замечательно. Прекрасно. Спасибо за беспокойство.
Марьям смотрит на меня, улыбается и явно чего-то ждет.
– А, эм… Как твои… Дела?
– Не спрашивай. – она вздыхает, закатывает глаза и делает фальшивый, пренебрежительный жест рукой.
В следующие полчаса я в мельчайших подробностях узнаю о визите спецслужб в офисы одной из принадлежащих «семье» подставных корпораций.
– О… Ну… Что же теперь делать?
– Ты уверен, что хочешь знать?
Уверен, что не хочу.
Но мы все равно смотрим видео, на котором дочь президента ответственной за обыски страны заставляет собаку вылизывать свою промежность.
– И много у тебя… Вот такого?
На этот она вздыхает искренне.
– Ты даже не представляешь. Это цветочки.
Уже уходя, она бросает через плечо многозначительный взгляд и до меня наконец доходит.
Марьям. Для кого-то она выглядит неплохо, но я-то видел ее медкарту и знаю настоящий возраст. Она – старая. Еще у нее дурацкий акцент, да и сиськи крошечные. Зато неплохо смотрится задница и, вроде бы, парни часто видят ее в спортзале. Она, должно быть, в неплохой форме. Упругая и сочная. Я слышал, что женщины в ее возрасте становятся более раскрепощенными. Интересно, как она смотрит на…
Достаточно. Старая, нет сисек, лягушачий акцент – на этом все.
Упругая и сочная задница…
Увы, ур-сакх не единственные, кому в этом месте не хватает женщин.
К обеду вспоминаю про дренаж.
Казалось, ничто не сможет меня удивить, но оно умудрилось запихать себе в печень перемазанную дерьмом простыню.
И это прекрасно. Даже Генерал не сможет меня осудить.
Каждый раз в такие моменты представляю, будто в моем кабинете висит тонкая металлическая цепочка. Потянешь – где-то глубоко в аду звенит колокольчик и дюжина чертей ту же вскакивают из-за карточного стола, хватают вилы и, перепрыгивая друг через друга, с песней бросаются разогревать очередной котел.
Все для вас, мои рогатые друзья. Ведущий поставщик грешников с… Ладно, когда-нибудь это будет звучать действительно солидно.
Ах, как хотелось бы стать великаном: схватить планету за полюса и лихо крутануть меж ладоней, смотреть, как разлетаются по космосу людишки, кричащие от ужаса и ничтожные, словно муравьи, затем ткнуть пальцем в уродливый фурункул почти на стыке двух континентов, тереть его, тереть, пока не сотрется в порошок надземная часть старого бункера…
Грязное, прикованное к кровати животное не спускает с меня глаз. Чувствует неумолимое приближение финала. Не издает ни звука, но сглатывает… И начинает дрожать.
В моей руке пропитанный антисептиком комок ваты. В нем нет никакой нужды, но я растягиваю момент и тысячи тонн переплетенных меж собой тканевых волокон, смывают грязные старые строения, затапливают верхние этажи парами спирта. Затем в землю впивается игла, пронизывает многометровые перекрытия из стали и бетона. Нащупывает пустоту. Поток барбитуровой кислоты несется по подземным коридорам, сметая на своем пути и проникая в самые глубокие уголки кишащего паразитами гнойника на теле планеты.
Глаза отпускают мое лицо и упираются в потолок. Зрачки расширяются, дыхание становится резким и натужным, он начинает хрипеть, громко и ритмично.
Минуты текут. Я все еще рядом. Я не уйду.
Бледные пальцы беспорядочно комкают грязную простыню, слюна пенится и стекает по его подбородку. Он по-прежнему хрипит, но ритм сбивается. Все менее регулярными становится дыхание. Наконец оно прекращается. Глаза закатываются. И застывают.
Все для вас, мои рогатые друзья, все для вас.
Теперь можно и кофейку. Сегодня мир стал чуть лучше. Чуть чище.
– Да еб твою мать!
Кофейник выскальзывает из рук и коричневая жижа заливает одежду, а осколки разлетаются по кафельному полу вперемешку с крысиными головами.
– Сука, сука!
Пластиковый корпус разлетается на куски. Вырванная из стены розетка свисает на паре металлических штырей.
Я так больше не могу.
Мне нужен какой-то выход.
– Выход есть всегда. – это шепчет шприц, наполненный парами барбитуратов, его мелодичный голос доносится из ведра с отходами.
Я не хочу его слышать. Это все ерунда. Это пройдет. Мое состояние – кратковременный гормональный сбой, истощение запасов нейромедиаторов в синаптических щелях, еще какая-то биохимическая хуйня, о которой я не вспоминал с момента выпуска из университета. Что бы ни происходило вокруг, надо плотно сжать челюсти, терпеть и ждать, пока что-то там в мозгах не щелкнет, не повернется какой-то тумблер и та же самая ситуация не станет восприниматься проще.
Это правда работает.
Работало раньше.
Ур-сакх жестоки, но глупы и совершенно не обладают фантазией. Их издевательства по-животному примитивны, они надоедают, иногда калечат, но… Это можно терпеть. Об этом получается забыть.
Глашатаи таких недостатков лишены. Они чувствуют потаенный страх, что прячется в глубочайших уголках сознания, запускают в него длинные пальцы, вырывают с корнями и суют в лицо до тех пор, пока обезумевший объект их внимания не утратит последние остатки человеческого достоинства. Не потому, что они этого требуют – по собственной своей воле.
Теперь один из них лежит в моей палате. Я мог бы найти шприц побольше, вогнать в его аорту 50 миллилитров воздуха. Потом провести вскрытие, сказать, мол, из-за аварии оторвался тромб и я, конечно, очень старался, но сделать ничего не мог, как не смог бы и любой другой оказавшийся на моем месте врач.
Увы, шалость вскроется на столе любого патологоанатома. А каждый раз, когда я оказываюсь в той палате, земля уплывает из под ног и перед глазами расползается туман. Такой же туман окутал меня больше 20 лет назад, когда сидя на корточках, едва приподнимая голову из-за мусорных баков, я наблюдал, как толпа смуглых парней из соседнего гетто избивает моего младшего брата и, уходя, забирает подаренный на день рождения велосипед.
Я долго пытался похоронить эти воспоминания. Ценой отношений со всеми, с кем провел свое детство и юность, мне удалось. Но стоило оказаться среди Них и все воскресло заново.
Я так больше не могу. Мне нужен какой-то выход.
Нужно лекарство. Кое-что из альтернативной, но самой природой завещанной медицины. Сочная и упругая задница, раскрасневшаяся и покрытая фиолетовыми – по форме моего ремня – разводами. Вот, что мне нужно.
«Хочешь выпить?)»
Ответные вибрации телефона не заставляют себя ждать:
«Я уж думала не предложишь»
Получасом позже мы сидим за столиком в «ресторане».
– Ненавижу это место.
Марьям отрывает взгляд от моего лица и расслабленно обводит глазами окружающее пространство. Не знаю, как ей это удается, но на лице играет улыбка, а пальцы беззаботно поглаживают бокал.
– А мне оно нравится. Такие высокие потолки. Наверное, самые высокие во всем бункере. Если не считать…
Она недоговаривает, но я понимаю, о чем речь, хотя и никогда не был внизу. И перспектива заполучить ее задницу уже почти не перевешивает необходимость торчать в этом месте.
Она виновато разводит ладонями, уголки ее губ расходятся шире.
– Плохой день?
– Знаешь про аварию?
– Естественно. Как он?
– Не сдохнет, к сожалению.
– Хорошо. – она кивает. – Не налегай на выпивку. Я бы тоже не хотела отправляться на тот свет.
– При чем тут ты?
– Это я должна была ехать за тем кретином.
– Каким кретином?
Ее губы сжимаются, а лицо темнеет.
– Вспомнишь его, вот и оно.
– Марьям. Доктор Милтон! – доносится голос из-за спины.
Из-за разбитого лица и солнцезащитных линз я узнаю Мерата только по голосу. Не знаю, кто над ним так поработал, но точно не ур-сакх. Уж слишком умелая и хладнокровная работа.
– Хорошие очки. – говорит Марьям. – Как благородно с твоей стороны не пугать нас видом своей похмельной рожи.
– Видишь ли, сестренка, это для моих глаз. – его голос становится резким. – Мне так долго светили в лицо, что лампа в них отпечаталась. Я вижу ее даже во сне. И прямо сейчас у меня перед глазами вместо твоей очаровательной климаксной мордашки огромное, мать твою, красное пятно!
Марьям поджимает губы.
– Какая жалость. Лучше бы они сделали это с твоим языком.
Между ними определенно что-то происходит. Умнее всего не вмешиваться. С другой стороны, появилась возможность слегка поправить свое положение и завести знакомство с кем-то, кто с глашатаями действительно на короткой ноге.
– У тебя ожог сетчатки. – стараюсь придать своему голосу как можно большую озабоченность. – Обязательно зайди ко мне и чем скорее, тем лучше.
– Так и сделаю, Доктор. Как только заставлю кого-то из этих ублюдков наконец притащить мою жратву.
Он кивает мне на прощание.
– Не затягивай! – бросаю вслед и, кажется, у меня получилось неплохо.
Марьям прячет лицо в ладонях:
– Черт!
– Не бойся. Он ничего тебе не сделает.
– Что? Боже, я знаю. Просто… Не думала, что ему так досталось. Решила, напился-подрался и сидит в обезьяннике.
– Что у вас с ним?
– Совершенно ничего! – она произносит это слишком громко. – Просто бесполезный, беспринципный дружок одного из глашатаев.
– Ну что же, значит теперь мы оба в немилости.
– C’est la vie, как любят говорить у меня на родине. – она залпом опустошает бокал и снова наполняет.
– И что же с этим делать?
– Расслабиться. И получать удовольствие.
– Что?
– Держаться и ждать. В конце концов обязательно произойдет что-нибудь хорошее. Главное – дожить.
– Что, просто скажи мне, ну что хорошего может произойти с нами здесь?!
Она снова пожимает плечами и с улыбкой устремляет глаза куда-то в потолок.
– Кто знает? Быть может, однажды мы проснемся и все уроды в мире внезапно передохли от каких-нибудь жутких видов рака или просто перегрызли друг другу глотки. А нормальные люди наконец получили возможность жить друг с другом в мире и покое.
Когда я прихожу в себя она снова наполняет бокал.
Пожалуй, это звучит, как план. Другого у меня все равно нет.
Часть 2. Апрель
Зои
Отмороженные ступни и оторванные пальцы. Панорамы уничтоженных кварталов, разбросанные взрывами обломки магазинов и детских площадок. Специальные мины, по виду их не отличить от игрушек или коробки конфет, но стоит прикоснуться – тут же бабах! И жуткое биологическое оружие, что ждет своего часа в секретных имперских лабораториях где-то глубоко в горах на другом конце света. Кожа от него покрывается волдырями, человек гниет заживо, сходит с ума от боли, нападает на своих близких и… Заражает их укусом.
Накал страстей становится невыносим. На ощупь кое-как загребаю онемевшей рукой пульт от телевизора и наконец переключаю канал.
Освобожденные пленники. Дети, преодолевшие половину земного шара, чтобы вернуться к родителям. Бесстрашные герои царской армии, гениальные ученые и конечно же талантливые врачи, что рискуют жизнями, находясь на самой передовой.
Если честно, это куда менее интересно.
Снова мертвые и покалеченные, снова бесконечная кровавая карусель перехватывает дыхание и заставляет до боли в позвоночнике вжиматься в спинку дивана.
Так прошли недели и очередной кошмарный сюжет подошел к концу, на этот раз – про грядущую ядерную войну. Оказывается, дома я уже не одна: Ян вошел неслышно и вот уже долгое время его рука поглаживает мое плечо.
– Боже, когда все это закончится…
– Когда-нибудь закончится. – он пожимает плечами.
– Не скоро?
– Не скоро.
– Откуда ты знаешь?
– Так говорит Нин Сикиль.
– Может, она ошибается.
– Нет.
– Это ведь они все устроили, да? Из-за них все началось?
Несколько секунд он изучает меня внимательным взглядом, а затем качает головой.
– Никто не может управлять ветром, Зои. Но некоторые умеют ставить паруса. Таков мир, в котором мы живем. Это просто надо принять.
И я пытаюсь принять, что ракета попала в дом, где я не раз бывала в гостях, что на освобожденных территориях обнаружили пыточные камеры, что кто-то взорвал плотину и вышедшая из берегов вода затопила зоопарк.
– Хватит.
Сокрытые под толстым слоем грязной воды вольеры сменяются моим бледным, взъерошенным отражением на выключенном экране.
– Что??
– Это тебя изводит. Завтра телек уберут.
– Чем же мне тут заниматься?!
– Не знаю. Расслабься и отвлекись от информации. Ты не можешь ни на что повлиять. Давай поедим. У нас много вкусной еды, которую ты еще не пробовала.
– Что, мне теперь все время жрать? Я стану толстой!
– Тут есть спортзал.
– Ты хочешь, чтобы я объедалась, чтобы ходить в спортзал, чтобы избавиться от последствий переедания?
– Звучит, как смысл жизни.
Его лицо остается серьезным, но я знаю, что внутри он смеется и тоже не могу сдержать улыбку.
Но телевизора меня все равно лишили и дни слились в бесшовное серое безделье.
Пятнадцать шагов в длину, десять в ширину – это гостиная; одиннадцать на восемь – спальня да крохотная ванная комната. Вот и вся моя необъятная вселенная.
– Можно мне связаться с мамой?
Вилка в его руке замирает. Ян смотрит пристально, не мигая, пока несколько кровавых капель медленно скапливаются на срезе плохо прожаренного стейка.
Сдаюсь.
– Пока нет. Может, позже. – отвечает он, как только я опускаю глаза в тарелку и выдыхаю.
– А когда?
– Когда я буду уверен, что ты не наделаешь глупостей.
Увы, глупости – вещь такая, что я и сама в этом не уверена. По-хорошему, от идеи и вовсе лучше отказаться: уж очень не хочется впутывать маму в царящее вокруг безумие – вдруг пришельцы похитят и ее?
– Что не так? – спрашивает Ян, отложив столовые приборы.
– О чем ты?
– Ты нервничаешь. И бьешь меня. Уже которую ночь подряд.
– Прости. Сны снятся.
– О войне?
– Обо всем. Войне, пришельцах.
– Пришельцев не существует.
– Существует. Я видела.
Ян морщится – наш диалог заходит на старую, уже не раз перетоптанную почву.
– Бу-уда-бар не пришельцы, Зои.
– Тогда откуда они взялись?
– А откуда взялись люди?
– Люди были всегда. Долго эволюционировали и прошли путь от обезьян ростом по пояс до разумной жизни.
– Можешь считать их такой же формой разумной жизни, просто другой.
– Такой же, просто другой. Теперь все понятно.
Он улыбается.
– Люди, вернее их предки, и бу-уда-бар существовали бок о бок задолго до того, как homo sapiens стали теми, кем являются сейчас. Их отношения намного сложнее чем все, о чем ты могла читать в учебниках биологии, но ничего внеземного или паранормального в этом нет.
– А как же гипноз?
– Не гипноз. Телепатия. Не волнуйся, этому есть научное объяснение.
– И какое же?
– Меня никогда не интересовали такие подробности.
– Понятно. А что… Что я видела там, внизу, когда повстречалась с Феодорой?
– Там живут Старшие.
– Они тоже приш… Бу-уда-бар?
– Ага.
– Тогда почему они выглядят не так, как твоя… Не как Нин Сикиль. И почему Феодора хочет их сжечь?
– Что?
– Она так сказала. Там было что-то про напалм.
Ян вздыхает и качает головой.
– Эта женщина оказала нам куда большую услугу, чем ты думаешь. Постарайся навсегда забыть о том, что слышала.
– Хорошо. Как и о том разговоре, что состоялся в этих самых стенах примерно 80 лет назад, да?
Провожу пальчиком вдоль линии своего рта и прячу ключик от невидимого замка в карман. Он прикрывает глаза и несколько секунд массирует переносицу.
– Я расскажу тебе кое-что, но не для того, чтобы удовлетворить любопытство, а чтобы ты поменьше лезла в дела, которые тебя не касаются. Ты это поняла?
– Конечно! – киваю изо всех сил, едва не обмакнув рукава в грязную тарелку.
– Бу-уда-бар отличаются от всех прочих известных тебе живых организмов. Они почти бессмертны. Когда бу-уда-бар только появляется, он похож на человека, но с возрастом сходство угасает. Он меняется. Не только внешне, но и внутренне. Поэтому Старшие смотрят на некоторые вещи не так, как делает это Нин Сикиль или другие. Они слишком разные и отношения с более молодыми членами семьи иногда становятся натянутыми. Вот и все. Здесь никаких тайн или чего-нибудь серьезного. Ты можешь считать это конфликтом поколений. Но из приличия об этом лучше помалкивать. Ты поняла?
– Сколько же им лет?
Ян улыбается.
– Сотни?
Улыбка становится чуть шире.
– Ну сколько? Не тысяча же!
– Много, Зои. Много. Ты поняла меня?
– Да. Но мне все равно не с кем об этом разговаривать. Я сижу тут неделями, но кроме тебя и словом ни с кем не обмолвилась. Да я даже и не виделась ни с кем!
– Зато ты жива.
– Иногда я в этом сомневаюсь.
– Не драматизируй.
– Я не драматизирую. Я просто не могу так жить.
Мы снова встречаемся глазами. Его лицо серьезно, даже сурово, но взгляда я больше не отвожу.
– Что же ты предлагаешь?
– Не знаю. Хотя бы мне нужно какое-то дело, нужна какая-то работа…
– Ты хочешь работать? – его голос меняется, брови скользят вверх.
– Ну разумеется!
– Хорошо. Я об этом подумаю.
***
Едва приподняв голову навстречу, Милтон взмывает из-за стола и большая кружка со стуком опрокидывается на бок. Густой темно-коричневый напиток устремляется на его брюки, но кажется, я единственная, кому до этого есть дело.
– Новая медсестра. Введи ее в курс дела, обучи и не давай скучать.
Лицо врача бледнеет на глазах, он несколько раз открывает рот, не издает ни звука, а его подбородок по-детски подрагивает.
– Привет! – кое-как отцепив заледеневшие пальцы от нового, как у самого настоящего доктора, халата, я пытаюсь улыбнуться и помахать рукой. – Меня зовут Зои. И я не кусаюсь.
Он бросает короткий взгляд. Не верит.
– Развлекайтесь. – говорит Ян и оставляет нас молча пялиться друг на друга.
Милтон – не очень хороший человек. Он заставил меня пережить немало ужасов. Но обид этих я не помню, а ворошить прошлое не стану и, набрав полную грудь воздуха, протягиваю руку дружбы и говорю заранее заготовленные слова:
– Эм… Наше знакомство немножко не задалось. Не знаю, почему ты так со мной поступал, наверное, у тебя были на то свои причины. Так или иначе, я не обижаюсь и готова начать все с чистого листа.
Раскрытая ладонь неловко повисает в воздухе.
– Не обижаешься? Не обижаешься… – его пальцы тоже бледнеют и сжимаются в кулаки. – Решила надо мной поиздеваться? Тебе мало того, что ты уже со мной сделала?
– Ничего я не делала! Это ты меня дрянью обкалывал, ты меня ударил, ты меня хотел в инкубатор отправить! А ты ведь меня даже не знал, да ты самый настоящий психопат!
– У меня не было выхода, это моя работа!
– Не было у тебя такой работы, ты должен был обо мне позаботиться!
– Мне этого не сказали!
– Потому что это очевидно!
Милтон хватается за волосы и разражается истеричным смехом.
– Не здесь. Понимаешь? Здесь это совсем не очевидно.
– Не понимаю, нечего здесь понимать!
Он открывает рот, но наконец замечает обширное пятно в районе своего паха. На его лице мелькает ужас. Спустя мгновение он проводит по штанам рукой и выдыхает, увидев перепачканные в коричневой жиже пальцы.
– Это просто кофе. – зачем-то он несколько раз взмахивает грязной ладонью перед моим носом. – Проваливай. Не стану я тебя развлекать.
– Я хочу здесь работать.
– Это моя больница. Я решаю, кто здесь работает.
– Вот как?
– Ага.
– Пойду, расскажу об этом Яну. Вон он удивится.
Злоба стекает с его лица и уступает место иным, куда более кислым чувствам, но глаза сужаются.
– Хочешь пожаловаться папочке? Маленькая стерва. Давай, беги, я не стану перед тобой унижаться. Пусть хоть прикончат, мне уже насрать.
– Я не хочу никому жаловаться. Но ты не оставляешь мне выбора.
Я разворачиваюсь, намереваясь уйти, но Милтон кричит в спину и голос его срывается.
– Стой, подожди!
Обернувшись, краем глаза успеваю заметить протянутые мне вслед ладони.
– Чего ты хочешь?
– Ничего я уже не хочу.
– Тогда зачем пришла?
– Медсестрой быть.
Он смотрит на меня долго и не моргая, его глаза расширяются, а брови уползают все выше.
– Ты хочешь быть медсестрой? Но… Зачем?
– Просто работать. – говорю, хотя с трудом уже вспоминаю об этом желании.
– Ты хочешь работать?
– Боже, я же уже сказала!
– Здесь?
Он продолжает хлопать глазами. Пялится, будто у меня отросли крылья, хвост или и то и другое вместе.
– Как будто у меня есть выбор.
– И чем именно… Ты собираешься заниматься?
– Вообще-то, это ты мне должен сказать.
– То есть… Будешь делать, что я скажу?
– Ну естественно. Ты же врач.
– Ну… Хорошо. – его лицо внезапно обретает подленькие, злокозненные черты. – Есть тут пара дел как раз для твоей квалификации.
Грязное белье. Покрытое пятнами и жирное на ощупь постельное белье я собираю со всего отделения и долго сражаюсь с огромной стиральной машиной выше моего роста, потом мою полы, еще более грязные и засаленные. А в конце дня нахожу себя, отдраивающей стены больничного туалета от самых разных физиологических выделений. Не то, чтобы именно так я представляла себе первый рабочий день… Но место это и правда антисанитарно.
Не важно. Главное быть ответственной и хорошо трудиться. Тогда новому начальнику придется признать мою полезность и поручить что-нибудь действительно интересное. А пока окружающий мир становится чище и возможно даже добрее.
Не страшно, если для этого приходится нырять в грязь совсем даже не образно.
***
– Зашивай его.
Кривясь от пронзительного визга, Милтон кивает на очередного несчастного, чей живот от бока до другого пересекает длинная кровавая полоса. Трое товарищей – если возможно к их обществу это слово применить – привязывают кричащего к кровати и убегают, стреляя через плечо перепуганными взглядами.
– Как? – спрашиваю, едва не выронив швабру из так невовремя задрожавших рук.
– Берешь иглу и тыкаешь острым концом.
– Я имею ввиду…
– Если ты не знаешь, как зашить рану, то возвращайся драить унитазы.
Заталкиваю швабру с ведром в какой-то угол, бегом бросаюсь мыть руки, но мною же надраенный до блеска пол предательски выскальзывает из под ног и изо всех сил бьет прямо по коленкам. Хромая и охая я кое-как отмываюсь и отправляюсь на поиски инструментов. Когда возвращаюсь наложить несколько марлевых салфеток и замедлить кровотечение, Милтон все еще вытирает слезящиеся от хохота глаза.
Первичная хирургическая обработка – очень ответственный процесс. Для начала надо убедиться, что рана не была загрязнена, удалить все инородные тела и частички мусора, затем иссечь омертвевшие участки ткани и те, что не имеют возможности полноценно снабжаться кровью. После этого…
– Ты до вечера собираешься возиться? Зашивай уже, он истечет весь.
– Но я даже не…
– Не нужно. Его просто ножом порезали.
– Ох…
От прикосновений пропитанной антисептиком ткани человек покрывается мурашками, он смотрит на меня неотрывно и, кажется, я начинаю слышать, как по-заячьи постукивает его сердце. Он и сам похож на зайца. Такой же несмелый и лопоухий.
– Не бойся. Все будет хорошо. – стараюсь улыбаться не слишком вымученно и несколько раз похлопываю ладонью по его торчащим ребрам.
– Он тебя не понимает.
– Я знаю.
– Тогда какого…
Глаза Милтона закатываются, на миг он застывает со странным выражением… И чихает. Слюна, грязные, пожелтевшие от табака сопли густым слоем покрывают аккуратно разложенные передо мной хирургические штуковины. Все до одной.
– Что уставилась?
– Ты сделал это специально?
– Заткнись, зашивай или вали к своим унитазам.
– Сам вали к унитазам.
– Что?
– Уходи. Я справлюсь без тебя.
Он нависает надо мной, его пальцы впиваются в плечо, но лицо вдруг бледнеет, он замирает, поджимает губы, пятится и выскакивает в коридор. Опустив глаза, обнаруживаю скальпель, зажатый в моей собственной, подрагивающей от напряжения руке.
Вытираю со лба пот. Снова улыбаюсь своему зайцу. Он – мой первый пациент. И я его не подведу.
– Ну, теперь нам никто не помешает, правда? Как тебя зовут? Не волнуйся, мы справимся.
Заяц отвечает, будто настоящий – молчанием. Но я знаю, он понял. Давно не кричит, дышать начал ровнее и даже кожа его, несмотря на кровопотерю, приобрела чуть более здоровый оттенок.
Но стоило взяться за иглу, его лицо дергается, глаза намокают, а горло разрывается жалобными всхлипами.
Не мало слез утекло, пока я не догадалась закрыть ему обзор, повесив между нами небольшую шторку. Только после этого наконец берусь за дело. Он лежит, замерев, а края его раны постепенно сходятся уродливым, косоруким, но вроде бы надежным швом.
Уже после всех процедур проверяю пациента каждые полчаса. Подглядываю издалека, стараюсь не попадаться на глаза – уж слишком резко начинает вздыматься его грудь стоит мне замаячить в отдалении.
А вечером, кровать оказывается пуста. Неужели он умер? Но этого не может быть, все было хорошо, ни лихорадки, ни… Да нет же, Милтон просто его отпустил.
Получается, я справилась на отлично? Получается, я могу делать мир лучше. На самую малость, но пока для меня достаточно.
Наконец выпускаю из рук швабру и падаю в кресло в одной из вип-палат. Включаю телевизор. Все та же кровавая карусель: вращается, скрежещет, источает дым и грохот тысяч военных орудий. Но как-то уже не так. Тише, словно издалека, будто и не существуя нигде, кроме как на экране телевизора. А потом и вовсе стихает, растворяется в уютной, обволакивающей темноте.
– Какого хрена ты тут делаешь?
– Что? О… Я…
– Ты работать пришла или дрыхнуть?
– Извини…
Милтон хлопает дверью, в ушах звенит.
Я спала. Спала так долго и крепко, что окровавленные, закованные в наручники люди с пакетами на головах не осмелились потревожить мой сон. А притаившееся где-то на нижних этажах бункера инопланетное зло как будто спряталось еще глубже.