Эмерик
Холодно. Лето в этой проклятой, никому не известной до начала текущего года стране не длится даже несчастных, самим Богом ему положенных трех месяцев. Тем более не захочешь вылезти из машины без куртки в сентябре.
Стемнело. Марьям опаздывает. Она должна была появиться несколько часов назад и только перспектива наконец получить ее подпись на документах заставляет до сих пор торчать на месте. Хотелось бы все-таки встретить пятый десяток лет свободным от всей этой разводной чепухи.
Карман внезапно вибрирует.
«Будь осторожнее. У меня плохое предчувствие.»
«Все в порядке, ангел. Скоро еду в аэропорт.»
В тот самый момент, когда солнце окончательно скрывается где-то за линией домов, с другого конца улицы выруливает черный внедорожник.
Свет в салоне выключен. Я не вижу, кто находится внутри, но Марьям вылезает с пассажирского сиденья. Разительно отличаясь от той версии себя, что видел я несколько месяцев назад, бледная и похудевшая, кажется, будто и на ногах она стоит не твердо.
А в глазах еще большее безумие.
Поймав мой взгляд, она поджимает губы.
– Ублюдок.
– Об этом, ты могла сказать и по телефону. Давай в последний раз сделаем все, как цивилизованные люди и разойдемся, сохранив остатки взаимоуважения.
По ее лицу проходят судороги.
– Взаимоуважения? Ты изменил мне с силиконовой куклой, что пары слов не может связать без помощи телефона. Скажи мне, о каком же взаимоуважении может говорить такое ничтожество?
А я уже поверил, что все пройдет гладко.
– Я изменил тебе с человеком, который не сбегает от своей семьи на другой конец света. И, раз уж на то пошло, не думаю, что ты сделала это ради того, чтобы блюсти целибат.
Пора уезжать.
Шанс раз и навсегда разделаться с разводом растаял, как и последний луч солнечного света. Я был слишком наивен, позволил женщине, ради которой готов был когда-то умереть, вновь завладеть моим разумом. Но снова передо мной предстала психопатка. Она давно ушла, сгинула из наших жизней, но все еще цепляется за них словно хищник в добычу и упрямо не желает отпускать. Зачем, почему? Наверное, считает нас своей собственностью.
– Ты говоришь о семье? Долгие годы, каждый день и каждую ночь, от рассвета до заката я проходила ради семьи через Ад. Я пожертвовала всем, что у меня было: свободой, достоинством, самоуважением, возможностью быть рядом с вами! Ради чего? Чтобы вы могли жить, ни в чем себе не отказывая и спокойно спать по ночам, понятия не имея, сколь чудовищное зло скрывает этот мир за вашим порогом. И что я получаю взамен? Эта самая семья… Променяла меня на шлюху. Ты хотел получить мою подпись? Ты получишь билет в Ад, в котором я существую.
Это просто слова. Ничего не изменилось. Но снова ей удалось и на долю мгновения я ощущаю себя редкостным скотом.
Но она подает кому-то знак – из внедорожника вылезает высокий, костлявый и до странного бледный парень.
И наваждение испаряется. Ничего искреннего, только ложь, угрозы и манипуляции.
Анджела была права. Мне стоило взять с собой хотя бы адвоката.
– И что теперь, Марьям? Он приставит пистолет к моему колену? Все конечно. Ты не можешь ничего изм…
В реальность возвращаюсь лишь когда утихают спазмы в грудине и верхней части живота. Трудно описуемое чувство, но хорошо знакомое каждому, кто когда-либо получал удар в солнечное сплетение.
Где я нахожусь? Трясет словно в старом поезде, холодный металл позвякивает на запястьях где-то за моей спиной, а к коже лица плотно прилегает жесткая, непрозрачная ткань.
Что чувствует человек, когда начиная кричать или стучать ногами, слышит, как останавливается машина, слышит, как открывается где-то над его головой дверца багажника?
Лично я почувствовал удары током. А потом всю глубину своей беспроглядной глупости. И страх.
Зачем, ну зачем я поехал в эту забытую Богом страну, почему не доверил все дела адвокатам, почему не остался на своей вилле играть в теннис, заниматься любовью с Анджелой, почему не сидел спокойно и не учил стихи вместе с Максин? Как мог я оказаться таким глупцом и чего это будет стоить? Денег? Здоровья?
Нет.
Не первый я и не последний, кому довелось прокатиться в багажнике – мне будет, что рассказать друзьям. И как-нибудь следующим летом, развалившись на траве, мы подставим лица солнечному свету, прикрыв глаза, я буду пить вино прямо из горла и глядя в их полные страха и недоумения лица, с улыбкой расскажу об этой бесконечно долгой поездке. О ноющих ребрах, до боли затекших конечностях и о пропахшем рвотными массами мешке.
Лето. Солнце. Друзья. Я снова и снова повторяю эту картину. В конце концов в глазах светлеет, а на языке сам собой возникает вкус хорошего вина.
И в этот момент поездка заканчивается. Я слышу голоса, один из них принадлежит Марьям, но не могу разобрать ни слова и вскоре они смолкают. Меня куда-то ведут, ведут слишком быстро и я спотыкаюсь, меня пихают в спину, а потом, наверное, лифт. Сначала кажется, мы спускаемся, но спуск настолько долгий, что этого просто не может быть.
Щелканье ножниц, что срезают мою одежду, холод, звон часов, что мгновение назад висели на моем запястье и мерзкое, довольное хихиканье.
Они снимают мешок, но я почти ничего не вижу – нахожусь в какой-то клетке, по соседству тоже клетка, за ней еще одна. А дальше только темнота.
Доползаю до стены, опираюсь на прутья. Болит даже то, о существовании чего я никогда не подозревал. Такие приключения мне уже не по возрасту.
А в клетке я не один.
– Эй! – зову такого же догола раздетого мужчину, что жмется в другом углу. – Что здесь происходит, где мы?
Он не отвечает. Бросает на меня короткий взгляд, прижимает палец к губам и будто бы отодвигается подальше.
– Эй! Я – гражданин Альянса! Меня будут искать!
Сосед по камере сутулится и вдвое уменьшается в размерах. Должно быть, кричать здесь не уместно. Посмотрим. Я делаю это снова.
Через минуту раздаются шаги.
– Кто орет? – спрашивает еще одна бледная фигура.
Сосед тыкает в меня пальцем и тут же отворачивается.
Я вновь на траве. Чувствую ее своей кожей, слышу шелест древесных крон над головой. Широко распахнутые, немигающие глаза друзей.
– И тут он подходит ко мне. Вы знаете эти тяжелые, уродливые армейские ботинки? Он наступает мне… Прямо туда. Я клянусь. Всем своим весом. И стоит, просто стоит. А я цепляюсь за его ногу и ору, просто ору. Пытаюсь вырваться. Но я не могу. Вы понимаете? Потом он убирает ногу и говорит: «Ни звука, понял?». Я отвечаю: «Да!». И знаете, что тогда, знаете? Он наступает снова. И это повторяется! Потом я понял, что надо просто кивнуть.
Прикладываюсь к бутылке и снова обвожу взглядом в их побледневшие от ужаса лица. Повисшее молчание нарушает чей-то дрожащий голос:
– Но ты ведь… Я имею ввиду… Твои кохонес… Они в порядке? Ты все еще можешь…?
Хотелось бы его успокоить. Но ответа у меня нет. Ничего нет, кроме холодного бетонного пола, толстых металлических решеток и чудовищной, разрывающей сознание боли.
Со временем она утихает. Не знаю, сколько на это ушло времени. Быть может, часы. До конца так и не исчезла, но хотя бы позволила соображать чуть более здраво.
И по здравым размышлениям, кохонес – далеко не самая важная из моих проблем. Что же, если я отсюда выберусь – еще один повод сильнее любить свою единственную, теперь уж точно неповторимую Максин.
– Где мы? Что это за место? Здесь есть вода?
Мой шепот почти беззвучен, но он не отвечает, бросает на меня короткий взгляд и тут же снова прячет лицо.
Снаружи снова шаги. Ободрав локти и колени, едва успеваю вернуться в свой угол. Мелькает тень и снова открывается дверь.
Стоять не могу, но меня все равно ставят на ноги и тащат куда-то вдоль бесконечной череды клеток.
Затем вучит голос Марьям и конвоиры замирают по приказу. Она стоит передо мной, меж нескольких бледных и уродливых фигур.
Но я смотрю мимо, на то, что находится за ее спиной.
Сквозь широкий, пронизывающий все помещение сквозной колодец я вижу сразу несколько этажей. И все они, на сколько хватает глаз, заставлены клетками. И в каждой клетке – люди.
– Что же ты творишь, Марьям? Во что тебя втянули?
– Прощай, любимый.
Снова мешок на голове, снова лифт, лестница, до странного длинная и крутая, что ведет куда-то вниз.
Жарко, влажно, словно в джунглях. Запах, какой отвратительный запах.
Меня швыряют на грязный каменный пол, я чувствую его своими коленями. Затем шаги удаляются.
На воздухе так же душно, как и в мешке. Лежу в огромном зале, на краю бассейна, настолько глубокого, что вода кажется черной и непрозрачной. Подползаю ближе, хочу зачерпнуть полные ладони.
Что это? Кожа окрашивается красным. Вода – теплая, почти горячая, но вовсе не черная и не прозрачная. Так и не достигнув рта, розовая жидкость утекает сквозь пальцы.
Как же хочется пить. Пожалуй, рискну…
Что-то мелькает в глубине. Из воды медленно вырастает гротескная монструозная фигура.
Этого не существует. Это не по-настоящему.
И все-таки, хорошо, что я поехал без адвоката.
Не хотелось бы утянуть кого-то за собой.
Часть 3. Октябрь
Марьям
Слишком неспокойно стало в последние несколько недель, поэтому стук в мою дверь не предвещает ничего хорошего. Сжимая электрошокер, пялюсь на застывшую в проеме фигуру, щурю глаза от света коридорной лампы и гадаю, насколько мятым и постаревшим способно выглядеть мое лицо в канун полуночи.
– Можно?
Вообще-то, даже нужно, но…
– Ты думаешь, что можешь просто взять и прийти ко мне в любое время, как приспичит потрахаться?
– Я могу подождать. – он отвечает кротко, даже застенчиво, но вдруг ухмыляется. – Только недолго.
Отворачиваюсь и возвращаюсь в кровать. Наверное, в воспитательных целях стоило захлопнуть дверь перед наглым носом. Но я этого не сделала.
Потом мы просто лежим, тяжело дыша и почти не шевелясь. Я не могу заснуть в его присутствии, жду, когда он наконец свалит, но он по прежнему рядом и не спускает глаз.
– Ты собираешься уходить или нет?
Он поворачивает голову и ненадолго замирает.
– Можно мне остаться?
Наверное, я перепутала что-то темноте. Случайно обзавелась еще одним любовником. Пытаюсь рассмотреть его профиль, но нет.
Все тот же самый Шкура.
– Зачем?
– Просто хочу. Быть рядом.
– Мухоморов объелся?
Несколько секунд он смотрит слегка приподняв брови.
– Что такое «мухоморов»?
– Зачем тебе быть рядом?
– Я хотел этого. С того момента, как впервые увидел твое лицо.
– В таком случае, ты выбрал странный способ об этом сообщить. – говорю, вспоминая холодные пальцы, что вцепились в меня посреди экзальтированной толпы и бесконечное преследование во тьме пустых, плохо освещенных коридоров.
– Прости. Я знал очень мало женщин. И все они… Не такие как ты. Я не умел общаться.
– А теперь вдруг научился?
– Да. Я долго смотрел и наблюдал. Боялся снова ошибиться. Боялся, что это мой последний шанс.
Его словарный запас намного больше, чем у всех знакомых мне ур-сакх вместе взятых. Даже предложения на неродном для себя языке он строит по другому, почти так, как делал бы это носитель.
– Ты ведь намного умнее, чем делаешь вид?
– Нет. Я – глупый. – отвечает он и для верности твердо кивает головой.
– Не притворяйся. Я тебя раскусила.
Его лицо дергается, он сжимает мою ладонь.
– Не говори никому. Пожалуйста.
– Почему? Разве плохо быть умным?
– Да-да, очень плохо. – он кивает. – С человека спрашивают по его уму. Чем умнее, тем выше спрос. Я не хочу спрос. Я просто хочу жить и чтобы все было спокойно.
– Твой босс все равно видит тебя насквозь. Он – страшный человек.
– Не очень страшный. Предсказуемый. Его главное не подводить.
– Не слишком похоже на спокойную жизнь.
– Да. Потому что не быть умным – мало. Надо не быть слабым и одиноким. Иметь сильных друзей. Жизнь спокойная, когда тебя не трогают. Для этого надо… Как вы говорите? Во всем соблюдать баланс. Найти свое место, там и сидеть. Заберешься выше и спросят слишком много. Спустишься низко – съедят и не подавятся. Надо держаться в серединке и не выделяться. Быть таким, как все. Выглядеть, делать и думать, как все. Брить бошку, бить тату. Драться. Любить убивать. Тогда все будет спокойно.
– У тебя хорошо получается.
– Нет. – он глубоко и грустно вздыхает. – Думать не получается.
– А убивать? Ты любишь убивать?
– Не знаю. В тот раз, с кишкоправом – понравилось. Он это заслужил.
– Кишкоправ? Милтон? Заслужил чем?
– Он тоже любил убивать. Многих убил. Многих я знал. Кое-кто мне нравился. Но… Нет, убивать просто так я не люблю.
– Разве ты никогда не хотел оказаться выше? Никогда не хотел быть глашатаем?
– Глашатаем нельзя быть. Можно стать. Но быть не получится. Ты не знаешь, как это происходит?
– Расскажи мне.
Его голос становится тише, я придвигаюсь вплотную и прижимаюсь к его телу: бледному, покрытому шрамами, но такому теплому.
– Бу-уда-бар берет человека. Не просто человека – детеныша, совсем свежего, взрослый не выдержит. Детеныш тоже может не выдержать. Потому, что бу-уда-бар кладет в него кусок самого себя. Поэтому всегда так: один бу-уда-бар – один глашатай. А кусок большой. Чтобы поместился, многое приходится выкинуть. Глашатаи – продолжение своих хозяев. Не бу-уда-бар. Но и от человека уже мало. Что-то среднее. Так я думаю. Ты спускалась вниз, видела Старших?
– Нет.
– Они – другие. Совсем не похожи на людей. У них нет глашатаев.
– Как же они общаются?
– У них есть ба-заа. Это как глашатай. Только общий, для всех сразу. Ба-заа как бутылка – внутри будет, что нальешь. Только собственного не осталось. Ба-заа даже поесть не могут, когда сами для себя. Другим приходится помогать.
– И почему они не заводят глашатаев?
– Наверное, уже и не могут. Слишком отличаются. И с каждым годом они все дальше. Кто-то и рад. Другие цепляются до конца. Говорят, тот, чье имя я не хочу называть, ненамного старше ее. Но уже не может жить без воды. Его перевозят в огромной цистерне.
– Ты говоришь о…
Он прижимает палец к моим губам и коротко шипит.
– Не надо. Он услышит.
– Чушь, он не может…
– Не чушь. Он может. Просто не хочет. Мы для него – насекомые. Живем спокойно, пока он о нас не знает. Не надо его кусать. Не надо сообщать, что мы существуем. Надо быть невидимками. Как вы говорите… Тише травы, ниже воды. Тогда будет спокойно.
– Откуда ты это знаешь?
Он пожимает плечами и улыбается.
– Тут подслушал, там подсмотрел. Здесь подумал и сообразил. Это моя жизнь. Знать о ней слишком много – тяжело. Опасно. Но я не могу удержаться.
– Она тебе нравится? Ты доволен своей жизнью?
– Мне не с чем сравнивать. Другой нет.
– Ты счастлив?
– Что значит «счастлив»?
– Что в твоей жизни есть все, что нужно и нет ничего лишнего. Что ты никогда не думаешь, будто чего-то не хватает, но не знаешь чего именно. Что не жалеешь, о сделанных ранее поступках.
Он думает и думает долго. Я слышу, как копошатся в его голове извилины и позвякивают шестеренки.
– Это невозможно. Никто не счастлив.
– Наверное.
– Ты не счастлива? Тебе чего-то не хватает? Я могу найти или украсть!
– Это ведь ты принес цветы! И мандарины!
– Тебе понравилось?
Я не отвечаю, но он понимает и без слов.
– Я принесу еще!
По волшебству возникает стеклянная ваза на моем столике, в ней распускается пышный, благоухающий букет и сердце бьется в предвкушении их волнительного аромата. Увы, наверху давно наступила осень. Ну и что? Луговые цветы сменяются ворохом разноцветных кленовых листьев. Не пахнут, но такие же яркие и стоять будут почти всю зиму.
И все равно качаю головой:
– Не надо.
– Почему?
– Если будешь таскать мне всякий мусор, они догадаются, что ты не такой, как все. Это будет нашим секретом. Ты понял?
Он понимает снова.
Ян
Дверь открывается без стука и без спроса. Охотники заходят внутрь, их много, не меньше двадцати, все с оружием. И в масках.
Я чувствую, как за моей спиной вздрагивает Она.
– Что это значит?
Но бледная их кожа не бледнеет еще больше, а взгляды не устремляются в пол. Держа автоматы на плечах, одним своим видом бросая мне вызов, они выстраиваются широким полукругом.
– Вас приглашают. Вниз.
Приближаюсь к говорившему.
– Сними маску.
Только теперь он дергается. Сглатывает.
– Вас приглашают. Вниз. – повторяет с нажимом.
Его рука впивается в приклад, белеют костяшки пальцев. Панически он пытается слиться воедино с узкой обезличивающей пластиной на своем лице. С единственным, что дает ему мужество находиться в этой комнате и смотреть в мои глаза.
– Я сказал. Сними маску.
«Не надо. Мы идем.»
Хорошо. Позже я сниму ее сам. Вместе с его лицом, если смогу опознать по голосу. И мы идем, а оставшиеся в покоях охотники что-то ищут.
Внизу заставляют ждать, затем раздается лязг – ворота наконец открываются и вместе с клубами пара нас обдает вонью гнилого, полусваренного мяса. Вода по ту сторону больше не кажется прозрачной – она грязная и над всей ее поверхностью блестит густая масляная пленка. В нескольких метрах от края возвышается гора обглоданных костей, еще одна, полускрытая в паровом мареве, виднеется в отдалении.
«Повторяй меня слово в слово.»
Снова охотники в масках. Двое ур-сакх выносят под руки худое, умирающее тело.
Вода за их спинами бурлит. Гигантская, покрытая отростками спина на чудовищно раздутом от жира и впитанной крови, гротескном теле.
Мелькают Его глаза. Как Он огромен…
Едва приподняв голову, ба-заа с трудом разлепляет покрытые коркой губы. Но сила его голоса велика.
– Скажи мне. Откуда это у тебя?
Один из охотников протягивает хорошо знакомый, позеленевший от времени медный меч.
«Ты дал его мне.»
– Неужели? Напомни, как это произошло. Подробнее, не пропускай ничего.
Нин Сикиль молчит.
– Ну же. Освежи мою память.
«Ты пришел на мою землю. Твоя армия обрушила стены моего города. Сожгла его до основания.»
– О… И что было дальше?
В глазах темнеет. Нин Сикиль начинает дрожать.
«Ты четвертовал моего мужа. Занял его трон. Посадил на колья всех моих детей. И заставил меня смотреть.»
– Что было дальше?
«Я умерла.»
– Вот как… Но ты стоишь здесь, передо мной.
«Ты отдал мне тысячи жизней, что забрал у моего народа. И свой меч.»
– И что же ты думаешь? Оно того стоило?
«Каждого мгновения.»
– Уверена ли ты?
«Да!»
– В таком случае, было бы странно, если бы ты вдруг… Не знаю… Решила обратить его против меня!
Он кричит и голова отдается резкой, тупой болью. Охотники не слышат, но их качает и многие хватаются за виски. Нин Сикиль тоже шатается, только ба-заа стоит прямо.
«Нет. Этого не случится никогда.»
– Это уже случилось. Я слышу, как вы замышляете. Слышу, как вы шепчетесь за моей спиной. Вы бросили мне вызов.
«Я ничего об этом не знаю. Я буду предана тебе до конца времен. Клянусь прахом своих детей.»
– Они давно забыты.
«Нет! Я помню каждого!»
Я чувствую ее боль. Я вижу их лица.
Вижу, как один за другим они прикладываются к моей груди. Как неокрепшие, мальчишеские руки впервые тянутся к отцовскому мечу, как девочки берутся за пряжу пока еще неуклюжими движениями. Вижу нарядные платья, пушок на гладких юношеских лицах и первые скачки на колесницах.
Слышу, как они кричат, насаженные на колья. Они – не забыты и не будут забыты никогда.
– Тогда назови мне их имена.
Она не отвечает.
– Назови их!
Стены и силуэты расплываются перед глазами, я падаю, но кто-то подхватывает за локти. Одно за другим я повторяю пять имен и каждое отдается эхом по всему черепу – бьется, как бьется в железной клетке бешеная умирающая крыса.
Это. Невыносимо.
Сознание. Угасает.
– Хорошо. Я тебе верю. Разберись с этим. И не задерживайся. Иначе заберу твою зверушку…
Прихожу в себя, лежа на полу. Она рядом, мы вдвоем. Лифт стоит на месте.
– Эй. – зову, дотронувшись до ее плеча, но из горла вырывается только хрип. – Пожалуйста, не бойся.
Она не реагирует. Она где-то далеко. Что-то влажное в ушной раковине. Трогаю пальцем – он весь в крови.
Мерат
Они убили Бо.
Затащили в какой-то грязный сортир и подвесили к потолку словно свинью. Его покрытое гематомами тело качается прямо перед нами.
Старый, ворчливый Бо. Он прошел не одну войну, пил водку из горла и оставил по всему миру бессчетное количество потомства. Впрочем, в последнее никто особо не верит.
Но он был одним из нас. Собратом по несчастью и оружию. Черт, да просто братом. В болезни и в здравии, в радости и в горе. В богатстве. Пока смерть нас не разлучила.
Пока его не убили ур-сакх.
Кто-то делает шаг, протягивает руки к петле. Под ногами хруст. Это зубы Бо. И тишина взрывается. Два десятка глоток, втиснутые в 20 квадратных метров, хором изрыгают проклятия и трехэтажный мат.
– Я скажу, мужики! – орет парень по имени Джошуа за моей спиной. – Сейчас мы возьмем пушки и пойдем рвать их бледные жопы!
Это чертовски охренительная идея. Я тоже хочу орать и крушить. Вот только…
– Никаких пушек.
Рев стихает и лица поворачиваются ко мне.
– Это еще почему?!
– Потому что я так сказал.
– Ты тут вообще не начальник! – кричит кто-то из толпы.
– Ну, вообще-то начальник.
Сдавленные смешки со всех сторон. И я не знаю, над чем именно они смеются.
– Нет. Тебя поставили Они. И даже над телом нашего брата ты продолжаешь скулить и лизать им задницы.
И ты, Брут? Я думал, мы почти друзья.
Но я смотрю на окружающие лица и в каждом из них горит, что друзей у меня больше нет.
– Вы забыли, где мы находимся? Вы забыли, чем мы отвечаем? Нам нужна справедливость, а не бойня!
Они тоже смотрят в мое лицо. Опускают глаза в пол. Кое-кто переминается с ноги на ногу. Кажется, катастрофа слегка откладывается.
– Он был одним из нас! – кричит Джошуа и маленькая комната звенит от его голоса – Осталась у нас какая-то честь?! Сегодня он, а завтра – кто-то еще! Бо заслужил хорошенькую бойню в свою память! Я иду в арсенал!
Снова вопли. Толпа вываливается наружу.
Бо все еще качается на виселице.
Срезаю веревку – на самом деле это его собственный ремень – он падает и с треском бьется затылком о бетонный пол. Крови нет, она вся в нижней половине тела, медленно сворачивается прямо в сосудах.
Прости, Бо. Я не хотел. Правда. Снимаю куртку и накрываю его лицо. Умываюсь. Оттягиваю момент. еще раз умываюсь. Надо торопиться.
Звоню Яну. Он сбрасывает. Звоню снова.
– Что!?
– Не ори. У нас проблема.
Коротко передаю оперативную сводку и догоняю своих у самого арсенала.
Пара стоящих на страже охотников жмутся спинами к бронированной двери, шипят и размахивают ножами. Мои парни взяли их в кольцо, но получить лезвие под ребра никто не решается и на этом продуманная стратегия Джоша дает сбой.
Вмешаться я не успеваю – к ур-сакх приходит подкрепление и в окружении оказываются уже мои.
Пожалуй, останусь на лестнице.
Сажусь на ступени и медленно отсчитываю секунды. Вопли и ругань. Лязг цепей и металлических прутьев. Кто-то пробует обезоружить охранника – отскакивает с рассеченной щекой. За миг до начала резни появляются Ян, Генерал, Марьям и несколько охотников со стволами.
Ну, теперь можно и вмешаться.
Когда я спускаюсь, вся толпа уже лежит мордами в пол и только охранникам арсенала позволили остаться на ногах.
– Как ты вовремя. – говорит Марьям и поджимает губы.
– Заткнитесь все. – обрывает Ян. – Что происходит?
Он обращается к ребятам. Его глаза налиты кровью. Их взгляды разбегаются в стороны и один за другим устремляются ко мне. Ну кто бы сомневался.
– Кто-то из этих ублюдков прикончил нашего брата. Повесили его в сортире этажом выше.
– И поэтому вы решили вломиться в арсенал?
Никоим образом. Он возник на нашем пути случайно, мы лишь планировали подать коллективную жалобу в связи с этим трагичным инцидентом.
Хм. Звучит слегка натянуто.
Сначала мы не думали об оружии, но боль от утраты нашего друга затмила всяк…
– Ну! – Ян шипит.
Его пальцы дрожат. Отчетливо и слишком быстро пульсирует артерия на шее.
– Да. Мы хотели вломиться в арсенал. Потому что без оружия мы больше не в безопасности. Ублюдки сорвались с цепи. Они подстерегают нас в темноте, поодиночке. Пары дней не проходит, чтобы на кого-то не напали.
Он отворачивается.
– Генерал?
Выродок делает шаг вперед.
– Не знаю, о чем скулит узкоглазый. Эта мразь избила и поимела разносчицу. Якобы, она пересолила его жратву. Но мои ребята его не убивали. Слегка помяли мордашку и, – его губы искривляются в омерзительной усмешке, – позаботились, чтобы женщины могли чувствовать себя в безопасности рядом с такой свиньей. Быть может, он не смог смириться с потерей.
О чем он говорит? Они его…
До моих тоже доходит.
– Да они ему яйца отрезали! – орет Джош, приподнимаясь на четвереньки.
Ян поворачивает голову – голос Джоша обрывается, а тело снова расползается по полу.
– Насчет разносчицы – это правда. – говорит Марьям. – Я видела эту женщину у Зои сегодня утром. Она просила его наказать.
Ее обжигают два десятка взглядов.
Ян кивает Генералу:
– Приведи виновных.
Ублюдок кривится, но растворяется в тоннеле. Джош лупит Марьям по голенищу сапога.
– Ты на чьей вообще стороне?
Она поджимает губы и отходит на несколько шагов в сторону.
Ян разрешает всем подняться на ноги и две группы выстраиваются вдоль стен друг напротив друга. Сначала косые взгляды. Потом тихая ругань. Плевок. Кто-то делает шаг.
– В пол смотреть! – орет Ян и снова повисает тишина.
Не проходит 10 минут, Генерал появляется снова, с ним четверо.
Ян приказывает рассчитаться на первый-второй.
Достает пистолет.
Два выстрела. Первые лежат на полу с простреленным бошками. Вторые стоят, забрызганные кровью и мозгами. Я вижу, как дрожат их колени. Вижу, как расплывается на штанах мокрое пятно.
Ян поворачивается к Джошу.
– Вы довольны?
Джош не отвечает. Ствол погружается в его живот. Джош молчит. Все ресурсы его организма направлены на сохранение кислотно-щелочного баланса собственных штанов.
– Я спрашиваю, вы довольны?!
Голос Яна срывается на хрип. Густая темно-красная капля набухает в его ноздре, срывается и стекает по губам до самого подбородка. Он не замечает.
Марьям смотрит на него с открытым ртом. Генерал не дышит, его глаза лезут из орбит.
А больше никто ничего не видит. Почти 50 человек пялятся в пол, до боли сжимая дрожащие веки.
Мертвую тишину нарушает Марьям:
– Мы полностью удовлетворены свершившимся правосудием и выражаем безмерную благодарность Великой Госпоже за восстановление справедливости.
– Тогда валите отсюда.
Моргаю. Секунду назад коридор был забит народом. И вот он пуст. Мы вдвоем. Исчезла даже охрана арсенала.
– Что смотришь? – спрашивает Ян. Еще одна кровавая капля собирается под его носом.
У тебя кровь. Что происходит?
– Ничего. – качаю головой и исчезаю в тоннеле.
***
Лестница соединяет все подземные этажи. Не та, что находится у лифтов, еще одна – куда более темная и узкая. Она насквозь провоняла табачным дымом, а обгоревшие сигаретные фильтры десятками сжимаются под подошвами ботинок. Разумом понимаю, что вокруг никого, но за долгие годы, а может десятилетия эхо царящей здесь грызни пропитало саму тишину. Я мог бы включить фонарик или увеличить яркость телефона – осмотреться чуть лучше, возможно увидеть на стенах брызги крови и непонятные надписи.
Блокирую экран. Слепота.
Смахиваю ладонью пару окурков, сажусь на голые бетонные ступени. Здесь хорошо. Наверное единственное место на всем земном шаре, где никто не станет меня искать.
Абсолютная слепота.
И лестницы больше не существует.
На самом деле я в пустыне. Вокруг одни дюны да барханы. Не знаю какая между ними разница, но это и не важно – песок просто повсюду: под ногами моего верблюда, в воздухе, даже в трусах. Даже сопли в носу перемешаны с песком, не смотря на белую ткань, что прячет лицо от палящего солнца и…
Нет. Это я уже проходил. Не работает.
Я в ледяной пустыне. Пар вырывается изо рта и крошечными кристаллами оседает на поверхность тысячелетнего ледника. Где-то далеко, сквозь километры бурана находится мой дом. Он выдолблен из блоков спрессованного снега, внутри ждет моя жена – очаровательная пухлощекая девица с чернющими волосами, что знает 50 слов обозначающих тот или иной оттенок белого цвета. Только не моется. С тех пор, как родилась, такой вот у нее единственный недостаток. Едва появилась на свет, ее натерли тюленьим жиром, упаковали в какие-то шкуры и строго-настрого повелели хранить каждую толику заложенного матерью тепла. Это ничего. С моим сыном придется сделать так же.
А в ногу тычется собака. Виляет лихо закрученным хвостом. Почти не чувствую из-за плотных штанов – я сделал их сам. Из шкуры волка. Или белого медведя?
Черт. Не хочу убивать животных.
Буран разрывается дверным скрежетом.
Шаги. Голос. Тихий, почти шепот, но резкий, а звуки хорошо разносятся по лестнице.
– Наконец-то. Я тебя ищу! Ты знаешь, что произошло? – говорит кому-то Марьям.
– Да, знаю. Шеф казнил двоих.
Незнакомый голос. Кто-то из охотников?
– Я не об этом! Что с ним происходит?
– Этого не знаю. Никто не знает. Всем очень страшно. Между Ними больше нет согласия. Многие думают – виноваты вы, наемники.
– Почему?
– Многие думают, наемники замышляют против Них. Хотят перессорить между собой.
– Чушь собачья.
– Да. Я тоже так говорю. Но меня не слушают. Мне говорят, я – глупый.
– Кого слушают? Генерала? Он их подговаривает?
– Нет. Генерал делает, что говорят. Ему сказали… Как это называется… Не раскачивать лодку, вот. Но она все равно качается. Сама. Так бывает, когда шторм. Я это знаю, однажды фильм смотрел про лодки, там…
– К черту лодки. Что будет дальше?
– Не знаю. Говорят, тот, чье имя я не хочу называть, отдал Ей приказ. Все боятся. Думают, она может не подчиниться.
– И что тогда?
– Никто не знает. Такого не было никогда.
– И что нам делать?
– Не знаю. Я бы убежал. Но мне некуда. Тебе – есть. Лучше беги.
– Мне тоже некуда.
– Почему? Твой мир там, наверху.
Она долго молчит.
– Нет.
– Хорошо.
– Это еще почему?
– Значит, ты меня не бросишь.
Она смеется. Так женщины смеются, когда… Это что еще за звуки? Марьям, какого черта? В бункере столько нормальных мужиков, а ты… Проклятая лестница. Зачем меня сюда понесло? Я не хочу этого слышать! Но и уйти беззвучно не могу.
Ладно, я ничего и не слышу. Я – в джунглях. На мне набедренная повязка…