Марьям
– Вы из империи? – спрашивает тощая блондинка с безвкусной, коротко подстриженной челкой.
Она лежит в палате напротив, мы случайно сталкиваемся в коридоре и только теперь до меня доходит смысл косых взглядов от соседей по отделению.
– Нет. – отвечаю, гадая, что заставило прийти к такому выводу.
– Но ваш телефон! – говорит она тоном, словно я заехала на ее лужайку и разворотила газон. – Я видела, там стоит имперский язык!
– Я работаю в том регионе. Поставила, чтобы скорее привыкнуть.
– Скажите что-нибудь на имперском, я хочу услышать ваш акцент!
Голос становится все более нахальным, я ускоряю шаг, но она не отстает.
– Спойте «Боже, Царя храни»!
Захлопываю дверь в миллиметрах от ее носа, запираюсь. Все еще слышу, как она стучит и дергает за ручку.
Снова вспоминаю об этом сразу после того, как ее выписали. Кто-то пробрался в мою палату и покромсал на куски зарядку телефона – будто мало было разрезать провод один единственный раз. А матрас нашпигован швейными иглами. Но об этом я узнаю, лишь когда одна из них глубоко проникает в мою задницу.
В общем, из палаты выхожу не часто. Она располагается на третьем этаже, чистая и уютная, но главной достопримечательностью становится окно. И хотя обзор полностью загораживает плотная завеса листвы, большего мне не нужно: днями напролет колышется перед глазами умиротворяющий зеленый прямоугольник, звучит тихий шелест и стук дождя по карнизу. А дождь почти не прекращается. Небо не проясняется даже на пару минут и до самого заката комнату заполняет ровный, прохладный свет. Сколько бы я ни ждала, ни единый лучик настоящего солнца ко мне так и не заглянул.
Ночами же, если вдруг удается заснуть, пол покрывается густыми багровыми потеками или странной жидкостью зеленовато-токсичного цвета; откуда-то из темноты доносится голос врача, сообщая, что мне показана срочная ампутация всего, что возможно отрезать от моего тела, затем раздается щелканье ножниц, рев электрической пилы и черт знает еще какая мерзость. В конце концов я просыпаюсь. Не с криками и не в холодном поту, но без малейшего шанса снова погрузиться в сон ближайшие несколько часов.
Зато есть нормальная связь. Во время долгих созвонов с Максин мы отлично проводили время, но вскоре я начала ей надоедать. Теперь, только зная, что мама лежит в больнице, она не бросает трубку под каким-нибудь наивным предлогом и не пропускает мои звонки мимо ушей.
Наверное, Эмерик сможет привезти ее хотя бы на денек.
– Я правильно понимаю, что ты ни единого раза не брала больничный за все годы работы в своей… Организации. Но после того, как я подал на развод, вдруг совершенно случай загремела чуть ли не в реанимацию?
– Получается, что так.
На том конце провода слышится тяжелый вздох.
– Если мы приедем, ты подпишешь бумаги?
– Я не отдам тебе опеку.
– Почему?
– Она моя дочь.
– Ну и что? Она тебе не нужна.
Свет меркнет, кровать уплывает, пальцы смыкаются на рукояти длинного ножа и прямо перед глазами расползаются кровавые пятна на его пальто.
– Слушай меня: еще раз скажешь что-нибудь подобное, я вырежу тебе язык.
На долгое время повисает тишина.
– Не сомневаюсь, ради этого ты нашла бы время навестить семью.
– Я не шучу. Ты будешь жрать собственный язык, ты меня понял?
– Ты слышишь, что ты такое говоришь? Ты – психопатка, Марьям. Не понимаю, как тебе удавалось скрывать это столько лет.
Он бросает трубку – я швыряю телефон, он пружинит на матрасе и соскакивает на пол со звуком, что не предвещает его судьбе ничего хорошего.
Что же, годы, проведенные среди ур-сакх возвели мою способность озвучивать пугающие угрозы до космических высот. Но кровавое марево перед глазами рассеивается и не оставляет ничего, кроме стыда и сожаления.
Несколько лет назад, когда я только начала работать на Них, Максин каждый вечер умоляла позволить приехать ко мне на лето. Не помню, какую я тогда придумала отговорку. Через год все повторилось и я изобрела что-то новое. На третий год она спросила один единственный раз и уже заранее знала ответ.
Намного сложнее оказалось понять тогда еще мужу, почему я не хотела видеть свою дочь. Не объяснить слепому от рождения, на что похожа радуга, глухому не расскажешь, как звучно пение ночных птиц, что скрашивает мою бесконечную, некупируемую препаратами бессонницу. Им можно дать лишь абстрактное представление, что не способно заменить чувств, которых от природы они оказались лишены. А тот, кто вот уже третий десяток лет начинает свой день незадолго до полудня с йоги и латте на миндальном молоке, не поймет, что такое Ужас.
Пока не увидит своими глазами.
«Я в порядке, милый. Здесь хорошо. Думаю, я уже люблю этих людей.» – твердила я во время первых звонков домой, вытирала катящиеся по щекам слезы и молилась, чтобы он каким-то образом не почувствовал их сквозь разделяющее нас пространство.
Надо извиниться. Так будет правильно. Подбираю телефон и одолеваю покрывшийся уродливыми трещинами экран.
Но трубку он больше не берет и я остаюсь наедине с собой.
Так протекают дни.
Самый конец лета. Они проводят его где-то на теплых островах, и я тоже могла бы приехать на несколько дней, когда меня наконец выпишут.
– Не уверен, что это хорошая идея. – тянет Эмерик скользким, совершенно не свойственным ему тоном.
– Почему?
– Мой адвокат не советовал такие встречи.
– Какие – такие?! Даже по закону она все еще моя дочь! Где вы находитесь? Я могу прилететь через неделю.
– Пожалуй, все-таки послушаю адвоката.
И снова короткие гудки.
Я вдоль и поперек изучаю фотографии из соцсетей Максин, надеюсь зацепиться за редкие ориентиры и узнать ее точное местонахождение, но как назло почти все новые снимки сделаны крупным планом.
Стук в дверь. Заглядывает медсестра и со странной, заигрывающей улыбкой сообщает, что ко мне пришел посетитель.
Спускаясь, перебираю в уме возможные варианты. Наверное, это мама или папа, но как они могли узнать, что я больна? Не важно. Ускоряю темп и перепрыгиваю через ступеньки.
Салазар.
– Привет. Как ты тут?
– Нормально.
Смотрю в пол, плотнее кутаюсь в теплую оверсайзную толстовку.
– Решил тебя проведать. – говорит он, выводя меня на крыльцо и сажая на скамейку.
– Спасибо. Меня скоро выпишут и… Я собиралась возвращаться.
– В этом пока нет нужды. Мы справляемся. Но вскоре планируются некоторые изменения и нам потребуются все твои таланты. Мы ценим их и хотим видеть тебя в наилучшей форме, так что не торопись. Больше не беспокоишься из-за Милтона?
Беспокоюсь? Моя семья волнует меня намного больше. А Милтон и его забота…
– Я… Нет. – я вроде бы отвечаю, но он продолжает смотреть на меня со спокойным, выжидательным любопытством и в конце концов я сдаюсь. – Просто не понимаю. Почему я? Я думала, у нас… Думала, мы друзья.
Салазар кивает.
– Если день ото дня избивать собаку, однажды она бросится. Не на палку, не на того, кто ее бил. Она загрызет ребенка или соседского кота, что лежит на солнце пузом кверху и не знает ни о каких палках.
– Он не был собакой.
– Но тоже не утруждался установлением причинно-следственных связей между жертвой и обидчиком. Из объекта насилия он хотел стать субъектом, а жертву выбрал по принципу беззащитности.
– Зачем вообще кого-то избивать? Тем более собак…
– И здесь моя метафора перестает быть удачной. Ты никогда не думала, почему ему так доставалось от ур-сакх? В бункере полно наемников – мелкие стычки случаются постоянно. Но только его они ненавидели, только его не оставляли в покое. Почему?
– Потому что они боятся больницы. – пожимаю плечами.
– И почему они ее боятся? Почему это не мешает им обожать Зои?
Поднимаю глаза – его лицо живое и спокойное.
– Не больницы они боялись. Как и все другие, Милтон создал свое окружение сам. Так что, разберись со своим собственным, а потом возвращайся к работе.
Ах, если бы я знала, как с ним разобраться. И Салазар, прочитав мысли, продолжает:
– Мне известно про твой развод. Вы говорили об этом с Яном. В таких вопросах ему свойственно выражаться слишком расплывчато. Тебе кажется, что ты одинока, что весь мир огромен, холоден и настроен против тебя. Что нет никого, кто протянул бы руку помощи и подставил свое плечо. Но это не так. Ты не одинока. Ты – одна из нас. Ты часть Семьи и мы тебя не оставим. Реши свои собственные проблемы так, как умеешь решать наши общие. В твоих руках огромная власть, используй ее, забери то, что принадлежит тебе не по закону людей, но по праву, данному самой природой. А если не можешь – скажи. Я помогу, сделаю это за тебя. Сделаю это ради тебя. Отдыхай и думай об этом. До встречи.
И, сжав на прощание мое плечо, Салазар уходит. Под звуки негромкого смеха пациентов и их близких, отражая свет многочисленных улыбок, он исчезает за поворотом ведущей от больницы аллеи.
– Вот ведь вам повезло. – говорит все та же же медсестра с пухлыми розовыми щеками.
– Что?
– Я имею ввиду: такой мужчина.
И наваждение рассеивается.
Едва не сбив ее с ног, бросаюсь в палату, но спотыкаюсь о ступеньку и вырвавшийся из моего горла поток заливает лестничную площадку. Вытаскиваю из лужи пальцы. Вытираю губы. Конечно, дверь за спиной скрипит в тот самый миг, когда я решаюсь покинуть место преступления незамеченной.
– О, божечки! – кричит медсестра, глядя глазами, полными смеси отвращения и неприкрытого веселья.
– Я… Простите.
– Не переживай, милая, я ничего ему не расскажу.
Добравшись до палаты, долго чищу зубы, отстирываю заблеванную толстовку куском гигиенического, ароматизированного мыла и потираю ушибленные коленки. Погружаюсь в горячую ванну.
Салазар видел Милтона насквозь. Но Милтон, пусть и оказался психопатом, не ошибался на счет меня: в уродливом механизме бу-уда-бар я далеко не последнее по своей важности звено. И все в глубине души устраивало, пока существовала в жизни хотя бы видимость наличия семьи. Настоящей семьи. Не преступного клана, что обслуживает людоедов и чудовищ. Когда-то он опутал меня словно паук, а теперь подбирается к Максин.
Сизиф толкал камень в гору и в этом была его пытка. Древние греки виртуозно решали философские вопросы, еще искуснее научились таковые задавать. Однако, пытливые их умы так и не постигли мысль, что намного мучительнее эти камни сталкивать – смотреть, как они катятся по склону, разбиваются о скалы и исчезают в бездонном ущелье.
Первым камнем стала моя семья. Разбившись на тысячу осколков, она дымится где-то на дне пропасти, в которую скатывалась годами. Теперь же целая планета трещит по швам и мчится в преисподнюю.
А я – Сизиф-наоборот. Такую роль уготовили мне Они.
До сих пор верю, что однажды, все станет хорошо. Даже сейчас. Что однажды некоторые сдохнут уже от настоящего рака или просто-напросто не проснутся. Что социал-каннибализм канет в прошлое и люди с умными лицами сделают так, чтобы радуга сияла в небе на каждые праздники, а дети становились взрослыми, минуя переходный возраст.
Только начать придется с себя. Пока не стало слишком поздно.
Вода почти успела остыть, но пара тонких металлических колечек запотела и пропиталась теплом моего тела. Это маникюрные ножницы. И неглубокие, от локтя до запястья белые следы на моих предплечьях.
Остался шаг. Всего лишь шаг.
Резко и пронзительно звенит телефон. Из-за вдребезги разбитого экрана, не видно, кто звонит.
Но какая разница? Не так уж я кому-то и нужна.
А ножницы звучат гостеприимной, успокаивающей мелодией. Остался шаг. Всего лишь один, последний шаг. Но телефон звенит и звенеть продолжает. И музыка их стихает.
– Привет, мам!
– Привет, поросенок…
– Как у тебя дела?
– Хорошо.
– Ты выздоравливаешь?
– Да, милая, выздоравливаю.
Ножницы выпадают из рук и со звоном бьются о кафельный пол.
– А у меня кошмарно.
– Что случилось?
– Меня задолбала эта дура. Я уже не знаю, куда от нее…
– Выражанцы, милая.
– Упс, прости. Она сегодня…
– Про какую дуру ты говоришь?
– Про Джоди. Представляешь, она…
– Подожди. Вы разве не на островах?
– Да, на островах. Мы тут вчетвером. В общем, сегодня она…
– Вчетвером с кем?
– С Джоди и Анджелой.
Что?
– Мам… Мам! Ты меня слышишь? Где ты? У тебя все нормально?
– Прости… Все хорошо. Извини. Скажи еще раз, с кем ты там находишься?
– Ты плохо меня слышишь? Так нормально? Я могу говорить гро-о-омко!
– Я хорошо слышу, просто повтори, с кем ты…
– Я же говорю: c папой, с Джоди и ее мамой.
– А как же ее папа? Почему его с вами нет?
– Не знаю. Они о нем не говорят. Но я слышала, он с ними больше не живет. Если хочешь, могу попробовать узнать. Мам… Мам? Ты все еще тут?
– Да.
– Узнать?
– Нет.
– Ты уверена? Мне не сложно.
– К черту ее папу. Вы часто проводите время вме…
– Мам, выражанцы!
– Прости. – багровые следы от ногтей проступают на ладонях. – Анджела когда-нибудь оставалась у нас ночевать?
– Да, они постоянно ночуют и…
– Давно?
– Ой, слушай, я уже не помню. Наверное, с папиного дня рождения. Да, точно! Я помню потому, что…
День рождения Эмерика. Середина сентября. Почти год. Когда я возвращаюсь в реальность, Максин уже молчит.
– Хорошо. Теперь расскажи мне про эту сучку.
Максин не отвечает.
– Давай, расскажи про Джоди. Я хочу услышать все.
Она начинает говорить, сначала робко, напугано, но постепенно ее голосок обретает форму привычной и почти беззаботной болтовни. Я все равно не слушаю. Меня трясет крупной непрекращающейся дрожью, но никакого холода я не чувствую – наматываю круги по комнате, поддакиваю в нужный момент и ловлю в зеркале свое полыхающее, раскрасневшееся лицо.
Ножницы лежат на полу где-то под ванной, за ними я не полезу и, наверное, там они и останутся пока через много месяцев не обнаружит их уже новый пациент.
Мы прощаемся, кое-как натянув неопознанную одежду, врываюсь в кабинет своего врача:
– Я выписываюсь. Сегодня. Сейчас.
Зои
Я больше не могу спать на животе. Не потому, что это доставляет физический дискомфорт – из страха навредить малышу. А вчерашний день ознаменовался еще одной долгожданной вехой, что обозначила новый уровень наших отношений: я начала чувствовать его движения. Он шевелится.
Впервые я заметила это, уронив одну из подаренных Яном медицинских книг. С громким хлопком она шлепнулась обложкой на гладкий плиточный пол и в этот самый миг внутри меня кто-то вздрогнул, а затем сладко потянулся.
Сама мысль о том, что еще недавно я раздумывала оборвать жизнь этого маленького чуда, не вызывает ничего, кроме смеси ужаса и облегчения от того, что в конце концов выбор был сделан правильный. Теперь я и правда не одна.
На самом деле, нас очень даже много: я, малыш и все многочисленные тревоги, что ни на долю мгновения не оставляют в покое. Только бесконечные хлопоты, что раз за разом обрушивает моя главная забота – больница, помогают очистить голову и отбиться от неприятных мыслей.
И днем я отдаюсь отрезанным ушам, снятым скальпам, пневмониям и прочим совершенно обыденным вещам, а к вечеру возвращаюсь домой. Туда, где нету от тревог никакого спасения, но где и лежат ответы на все повисшие в воздухе вопросы. Кажется, они совсем рядом: стоит лишь протянуть руку, сделать шаг и все расставится по местам само собой.
Но этого мало. Кто-то должен сделать шаг на встречу и ко мне.
– Все будет хорошо. У тебя нет поводов для беспокойства. – отмахивается он пустыми, ничего не значащими фразами, словно и вовсе не забивает голову судьбой своего собственного дитя.
Но я знаю, что это не так. Я чувствую: он недоговаривает.
И снова возвращаюсь в больницу.
Змеелюди не знают нормальных языков и даже санитары, что неотступно следуют за мной словно тени, вроде и понимают, но сами едва способны связать лишь пару слов.
Отсутствие собеседников компенсирую чтением. Читаю медленно, по слогам проговаривая сложные медицинские термины, а когда они оказываются даже слишком сложными, не ленюсь подробно объяснить значение. Порой приходится повторять несколько раз, пока лежащую на животе ладонь не сотрясет вполне ощутимый – но только с той стороны – толчок, давая понять, что материал надежно усвоен. Так мы изучили вирусные и бактериальные кишечные инфекции, а затем перешли на респираторные.
– Привет, ну как вы тут?
– Привет. Наверное, ты единственный нормальный человек в этом месте, который обладает столь слабым и болезненным организмом, чтобы хоть изредка меня навещать. – отвечаю, услышав привычный скрип двери и стандартное приветствие.
– А может, мне одному хватает смелости беспокоить наше светило медицинской науки? – отвечает он со смехом.
– Ой, не надо. Я знаю, что они стараются держаться от меня подальше. Но я бы тоже держалась от себя подальше. Ума не приложу, как умудрилась до сих пор никого не угробить…
– Еще не вечер. – Мерат снова смеется, но, поймав мой осуждающий взгляд, становится серьезным. – А если по правде, то так и случится, если не начнешь больше отдыхать. Тебе стоит больше думать о вас двоих, поменьше работать и перестать читать всю эту муть.
– Нет. Я понимаю, о чем ты говоришь, но мне правда легче именно так.
– Почему? Если надо, я могу с ним поговорить.
– Спасибо. Но вряд ли это поможет. Просто… Мне кажется, он что-то скрывает.
Мерат долго молчит и смотрит куда-то в сторону.
– Не волнуйся. Наверное, он просто обиделся. Хочет отплатить тебе той же монетой.
– О чем это ты?
– Ну, ты ведь тоже долго скрывала.
– Неправда, Мерат. Я поделилась сразу же, как только поняла сама.
– Окей, сестренка, как скажешь.
Он ухмыляется и между нами надолго повисает молчание, холодное и натужное.
Хорошего лжеца отличает способность придерживаться своей легенды до самого конца и даже дольше. Когда все маски сброшены, когда правда давно вышла наружу, он продолжает гнуть свою линию, таскает себя за волосы и рвет на груди рубашку в неистовых попытках доказать невиновность – апеллирует не к фактами, но к эмоциям. Нередко это работает.
Но с самого детства я была отвратительным лжецом и совершенно ничего не могу с этим поделать.
– Как давно вы знаете?
– Какая разница?
Он собирается уходить.
– Я тебя спрашиваю, значит разница есть.
– Я не вижу смысла в этом разговоре, Зои.
– Хорошо. Не видишь так, не видишь. Я просто думала, что мы друзья…
Он отпускает дверную ручку, закрывает глаза и упирается лбом в металлическую поверхность.
– Не знаю. Наверное, месяца 4.
Четыре месяца? Примерно столько же, сколько знаю и я сама. Но эта теплая улыбка на обычно бесстрастном лице… Эти объятия, искреннее изумление и радость в глазах человека, что только что стал отцом…
Ну не мог он знать все наверняка! Этого не может быть.
– Не может, так не может.
Неужели все это было ложью?
Скрип двери возвращает в реальность.
– Подожди! Не уходи. Что еще ты знаешь?
– О чем?
– О моем ребенке. Что с ним будет? Какая его ждет судьба?
Он снова долго молчит и ни разу не смотрит мне в глаза. Наконец спрашивает:
– Чего ты боишься?
– Не знаю. Просто… Я здесь уже давно. Ни разу не видела ребенка или даже подростка. Ни одной матери!
– Я тоже. Это не самое подходящее место, Зои. Но уверен, тебе не о чем беспокоиться. Вам ничто не угрожает.
– Но я все равно боюсь… Разве ты понимаешь? Я думаю, он хочет сделать его глашатаем. Наверное, это не самое худшее. Ведь я всегда буду рядом и смогу его защитить, не позволю стать плохим или жестоким! Но как бы все не повернулось… Мы останемся здесь и то, что там… Внизу… Оно никуда не денется. Я боюсь. Боюсь стольких вещей одновременно. Куда ни повернись – везде поводы для страха.
Он только качает головой.
– Тебе просто нужно развеяться и отдохнуть. Всегда так делаю.
– Помогает?
– Да. – отвечает он и почему-то снова прячет глаза.
Развеиваться я не хочу. Да и какое уж тут развеяться?
Вечером все равно возвращаюсь домой пораньше и застаю Яна вместе с Марьям. Разительно отличаясь от той версии себя, что видела я несколькими неделями ранее, она превратилась в другого человека.
В ее глазах полыхает пламя.
– Ты дал мне право использовать ресурсы Семьи. Но я хочу просить о твоей персональной услуге.
– Я слушаю. – его брови едва ощутимо скользят вверх.
– Мне нужен Шкура. Ненадолго.
– Забирай. – отвечает Ян и почему-то его это веселит.
– Но ты скажешь ему, что… Я имею ввиду, мне надо твердо знать, что он сделает все, как…
Его улыбка становится шире.
– Он выполнит все твои приказы беспрекословно.
– Хорошо. Спасибо.
Через секунду цокот шагов уже стихает в коридоре.
– Что это было? – спрашиваю, очнувшись от вида огненных всполохов из под ее ног.
– Скоро узнаем. – говорит Ян, все еще глядя ей вслед.
– Я тоже хочу кое о чем поговорить.
Он наконец обращает свое внимание на меня.
– И о чем же?
– Мне страшно. Я боюсь за нашего малыша. Мне снятся кошмарные сны.
– Для этого нет причин. Он проживет долгую жизнь и займет высокое положение в обществе.
В обществе, основанном на страхе и насилии. В обществе, что существует, чтобы обслуживать чудовищ.
– Ты думаешь, он будет доволен своей жизнью?
– Я не думаю. Я знаю. Он станет слышать ее голос.
– Это… Ты тоже знаешь?
– Да. Так решила Она.
– А что будет с тобой? Ты станешь одним из них?
– Этого не случится никогда. Ни с ним, ни со мной.
– Почему ты так уверен?
– Не каждый может стать врачом. Не каждый – великим художником. Для этого нужен талант, определенный склад характера и ума. Тысячи мелочей должны сложиться в строгом порядке, чтобы человек был способен проявить себя с определенной стороны. Так же и здесь. Мы служим бессмертным, но сами мы – другие. Для нас дорога к бессмертию закрыта.
– Значит, ты хочешь, чтобы твой ребенок… Стал слугой?
– Я ничего не хочу, Зои. Этот мир не про наши желания. Мы лишь выполняем свою роль.
– Зачем? Не ради денег. И бессмертным тебе не стать. Так ради чего? Почему ты продолжаешь?
– Потому, что в этом мое предназначение. Если ты не можешь этого принять – я не стану тебя удерживать. Ты вольна уйти. О тебе позаботятся. Но для начала придется выполнить свое.
– Ты говоришь о… Вырастить малыша?
– Не вырастить. Родить.
– А потом?
– Ты свободна, как птица.
– Я… Я ведь… Я не могу его бросить!
– Ты его не бросишь. Он останется с Ней.
– А в чем разница?
Он долго смотрит на меня странным, нечитаемым взглядом и наконец говорит:
– Твоему ребенку оказана великая честь. Прими это и постарайся не усложнять. Нам сейчас не до этого.
Мы говорим еще долго, но разговор сводится лишь к бесконечному повторению одних и тех же вещей.
– Почему? Просто скажи мне, почему именно мы?! – кричу, не в силах удержать слезы. – Ну почему вы не можете найти кого-то еще?!
– Я же сказал. Тысячи мелочей. Одна из них – это ты. Нин Сикиль считает, ты подходишь.
– Это не справедливо…
– Таков мир, в котором мы живем.
– Нет! Это мир, в котором живешь ты, только ты! Но это ведь и твой ребенок тоже! Попроси ее! Пусть позволит самостоятельно выбрать свою судьбу!
– Нет.
– Ну почему?! Хотя бы попробуй! Пожалуйста, я прошу тебя…
– Я не стану этого делать.
Я больше так не могу. Я раскрываю объятия навстречу человеку, что был мне когда-то близок, что спас мою жизнь и стал отцом нашего общего с ним маленького чуда. Но бьюсь о железную стену, прыгаю на нее с разбегу и каждый раз, за миг до столкновения она успевает обрасти шипами – намеренно ранит лишь сильнее.
Как я могла обманываться столь долго?
Ноги моей не будет в этом месте.
Не помню, как добралась до больницы, очнулась уже лежа на кровати, спрятав голову под подушкой. Когда-то здесь спал Милтон. Наверное, он чувствовал все то же самое, ведь как иначе может человек превратиться в озлобленного на весь мир, кровожадного психопата? Кто спал здесь, кроме нас двоих? Сколько спин помнит этот матрас? Надеюсь, судьбы их сложились чуть лучше.
Кто-то однажды сказал, что счастливый человек счастливее всего, когда засыпает, несчастный же наиболее несчастен в момент своего пробуждения. И только постигнув самую глубину настоящего несчастья, можно понять это изречение.
Необремененный разум погружается в сон в беззаботном ожидании того, что принесет ему новый день. Разбитый же, страдающий под грузом всего, что обрушивает на него судьба, способен лишь отыскать иллюзию надежды: очередной жуткий отрезок его жизни оказывается позади.
Но пробуждаясь, он снова и снова обнаруживает себя в нижней точке катящегося в пропасть колеса.
Сон не приносит отдыха, но утро приходит все равно. Надо вставать, делать перевязки, выдавать препараты.
Но я не хочу.
Кое-как заставляю себя одеться и вылезти из постели. Одна только мысль о еде вызывает тошноту.
Короткий стук, дверной скрежет.
– Привет, ну как вы тут?
– Уходи, Мерат.
– В смысле «уходи»?
– В прямом. Я думала, мы друзья. Но ты знал все с самого начала и ни слова мне не сказал.
– Зои, как я мог сказ…
Не знаю. Наверное, как-нибудь да мог. Просто не хотел.
– Хороший вопрос, Мерат. Как ты мог? Я больше не хочу тебя видеть.
– Мы друзья, Зои, друзья! Но я не могу рисковать ради тебя всем, что у меня есть!
– А что у тебя есть?
Молчание.
– Что значит «что у тебя есть»?
– Чем ты рискуешь?
– Своим будущим, Зои.
– У тебя есть будущее? Тогда извини. Я просто думала, ты проведешь здесь всю оставшуюся жизнь, не оставив ни доброй памяти, ни скорбящей семьи. Так же, как и все остальные.
Я наконец поднимаю голову – его лицо краснеет и наливается кровью.
– Знаешь, что? Пошла ты…
Дверь хлопает за его спиной и мелкие предметы по всей комнате покрываются короткой, звенящей дрожью.
В этом мире достаточно зла. Оно врывается в жизнь без приглашения, не вытирая у порога ног. Его не прогнать – ты забиваешься в уголок, дрожишь, обнимая колени, терпишь побои и унижения, пока ему не наскучит. А когда все закончилось, его нельзя наказать. Оно уходит и мы сидим на полу, вытираем кровь, слезы и срываемся на тех, кто оказался рядом в злосчастный момент. На тех, кому не безразличны. Не без причин, ведь порой они сами вручают злу ключи от нашего дома. Но делают это случайно. Они всего лишь люди, нет смысла ждать от них слишком много. А наказывая тех, кто любит нас… Мы умножаем зло.
Иногда его легко исправить. Достаточно сказать «прости».
Но давно Мерат ушел.