Он не хотел размышлять. Размышления принесли ему слишком много горя. Со стороны не слишком понятны причины такого падения личности, слишком неправдоподобно, однако и помочь никто тоже не может. Некоторое время впадал в страх, боясь, что к нему снова придёт демон, но он не шёл. Сергей круглосуточно был под наблюдением санитара, да и к тому же ничего больше не мерещилось. Он боялся смотреть в окна, а то вдруг увидит там такое знакомый и опротивевший лик Асмодея. Но нет, никого там не было. Понемногу и этот надуманный страх отпустил его. Стало казаться, что тот раз был последней встречей, и больше посол ада никогда не явится к нему со своими пафосными и непонятными речами, если он вообще хоть раз приходил в самом деле. Впрочем, абстрактные мысли посещали его куда меньше, чем могло бы показаться. Несмотря на убогую действительность, Сергей посвящал ей куда больше времени, чем в середине лета. Эскапизм здесь был никакущим, участились вылазки и мысли об Инессе. Он перестал их стыдиться и сопротивляться им, пропала и та скрытая зависть её “совершенству”, которую он всячески маскировал под восхищения. “Что ж поделаешь, прекрасное создание”. – думал он и не чурался этого. Это было так ново и непривычно, что настораживало, и даже немножечко пугало. Мысли о смысле жизни и мерзотности перактократического начала во всех причинно-следственных связях и обществе больше не будоражили сознание.
Он будто на порядок отупел (ей-богу, чего ещё ожидать в этом заведении!?). Приходили, конечно, и мучали, но уже не с таким остервенением. Они ему будто надоели, перестали так волновать. Хотелось выбраться отсюда.
Теперь он на своей шкуре чувствовал, что значит тащить на гору тяжёлый камень. Он, истязая себя, перекатывает его всё выше и выше. На вершине этот неблагодарный кусок скалы опять падает с грохотом вниз, нужно возвратится за ним и тащить наверх – опять. Этот камень был его позором, бельмом и обузой, а что поделаешь: без него тоже нельзя. Никто так и не объяснил, зачем его тащить на вершину. Это длинющая череда спусков и скатываний изматывает морально и психически, но, кажется, произошло изменение. Теперь, схватив свой камень, вздыхаешь и начинаешь толкать наверх, уже, однако, без сожалений, ропота и гнева на судьбу, которая устроила ему такую уродливую игру. Прошло больше нескольких тысяч циклов, прежде чем наступил этот момент, когда ломка закончилась и началось смирение.
Через некоторое время его развязали. Он стал ходить, есть самостоятельно и рассматривать заросшее лицо в зеркале перед умывальниками уборной комнаты. Рожа милее не стала. Осколки психики откалывало полное бездействие и апатия. Безразличие к себе и своему будущего. Это естественная адаптация организма к такому окружению.
Вскоре перевели Сергея из наблюдательной палаты в обычную. Туда разрешался допуск определённых вещей и еды, можно также передвигаться самостоятельно по коридору отделения и смотреть телевизор в комнате для досуга, там же он взял книгу с библиотечной полки. Второсортный детективный роман он предпочёл смелым сказам о героях строителях коммунизма. Такой расклад был куда лучше, и он почувствовал себя на свободе.
Вечером в строго отведённый час пациентам могли позвонить на стационарный телефон у поста после тихого часа. Дозвониться очень трудно, так как аппарат один, а тех, кто звонит, обычно с десятка два. Колязина подозвали к стойке, он как раз смотрел кулинарное реалити-шоу по телевизору.
На проводе оказалась Алёна Витальевна, она все эти дни старалась дозвониться и узнавала у заведующего постом, можно ли поговорить с Сергеем Колязиным. Пациентом наблюдательной палаты не положено принимать звонки. Разговаривать разрешалось не больше пяти минут. Алёна Витальевна довольно холодно спросила, как он там. Разговор не клеился, обменялись фразами, дежурными вымученными вопросами, и закончили на этом. Сперва, это показалось каким-то невероятным разговором, очень важным и особенным. На деле же вышло не так. Не этого он ожидал, может он хотел рыданий или слов в признании вины за своё непонимание, однако ничего грандиозного и цепляющего не получилось. У него заметно упало настроение. Он чужд теперь людям по ту сторону стены. Сожаление мутило водную гладь его возрождающегося водоёма жизни. Рябь пошла кругами. Как дни и ночи. Как мысли и пустоты.
Ни с кем он здесь знакомств не завёл, даже с однокомнатниками. По речи и повадкам не назовёшь их какими-то странными или даже нездоровыми. Однако, согласно МКБ47, все они довольно серьёзно больны. Одному диагностировали шизофрению, другой в глубокой депрессии и с забинтованными руками, ибо вены вспорол, третий – что-то мутное и непонятное, четвёртый имел ярко выраженную манию преследования и с логикой у него было туговато. Заговаривал Сергей с ними изредка, зато они между собой заводили разговоры по поводу передачек с большой земли и своего извечного недоедания.
Эйфория освобождения спала как-то быстро. Имеющийся расклад его не устраивал. Голова болела и многие прочие мелочи удручали его, о которых хотелось бы забыть.
Сегодня к Сергею приедет остальная семья, он был предупреждён и это его возбудило до безобразия. Занять себя чтением или сном оказалось невозможным. Когда же время неуклонно стало близиться ко встрече, душа его омрачилась, и он хотел отдалить это дело, а то и совсем отменить. Он думал, что скажет, хотя наученный опытом мечтаний об Инессе, мог бы и догадаться, что его красивые сюжеты не будут иметь точек соприкосновения с реальностью. Наконец, его вызвали, он с содроганием сдвинулся с места и последовал за смотрительницей. Перед ним отворили дверь отделения и в сопровождении конвоя увели на первый этаж, как и ещё одного доходягу с дальней палаты.
Он спустился по лестнице, это было необычно в плане смены обстановки, так как здесь действительно живёшь в коробке с прогулками в десять минут раз в неделю. Знал он цену и здешним сигаретам, эти никотиновые изделия были чем-то наподобие валюты между пациентами. Собственно, обладателем сигарет ему так и не довелось побывать, а любая тяга к табаку давилась мерзким объяснением зависимостей согласно получению перакты.
Спуск вниз. Ему опять отворили две двери, прошёл чуть вперёд. В большом холле советских раскрасок стояли у жестяных сидушек-лавок Елена, Алёна Витальевна в платке, как в церкви, и отец в чёрной кожаной куртке, которой на вид было лет десять, а на самом деле и все пятнадцать. Хотел подойти, но железно прирос к полу. Боялся надсмотрщика рядом, так показалось на первый взгляд, а за этим таилось что-то более глубокое, чего он избегал и стыдился.
К нему сама кинулась сестра, когда завидела брата, она с нечленораздельным воплем побежала к Сергею и с инерцией врезалась в него. Ухватилась покрепче, как это только возможно, в его исхудалое тело, окинутое холщовой рубашонкой, ношенной до него с незапамятных времён.
– Серёжа! – вырвалось у неё, и она не начала плакать. А Сергею этого почему-то хотелось. Он стыдился этого и ничего сделать не мог.
“Подумать только: иметь старших братьев. Один скончался по своей глупости, а второй… А у неё ведь могло больше никого и не остаться. Было два брата, а стало ни одного. Каково ей будет жить тогда?” – Колязина пробрало до дрожи, он мог всё опошлить и теперь, но пошлять нечего. Страдания: свои, чужие, общечеловеческие. Его теория строилась на удовольствии и гормонах счастья, а страдание упоминалось вскользь, на то были свои причины. Его пример наглядно показал, что лучше сладкая ложь и неведение, чем худая правда. Он не хотел верить в то, что он был прав. Пусть лучше он сошёл с ума и всё придумал, чем тот гадкий мир будет таким, каким его открыл он сам, воспользовавшись призмой науки и рационализма, что повлекло Сергея в ад. К сожалению, он думал не раз и о том, что он, как гордец и себялюбец, мёртвой хваткой вцепился в свои рассуждения, в которых он находил подтверждение собственной уникальности, отличности от стада; он приписал себе роль мученика и из гордости и тщеславия хотел показать, как жалко существование, потому что эта сверхидея, оказавшаяся непреложной истиной для самого себя, была его своеобразным Ковчегом Завета и Святым Граалем48, которому он воскуривал фимиам.49 Сергей не мог до конца себе это объяснить. Пытался. А потом просто остановился, умыл руки, и бросил затею. Не зачем это объяснять, а слепо копаться в поисках мифического знания, чтобы упоить своё самолюбие, было уже пройденным этапом, к которому возвращаться не хотелось.
К нему подошли и родители. Они что-то говорили, но то уже совершенно не имело значения. Его не стали ругать и обвинять. Он не всё уничтожил. Ещё можно взрастить новое поле на старом месте, где горела его сущность, разум и душа. Пепел – хорошее удобрение для новых ростков и пришло время их сажать. Пришла весна…
В середине сентября Сергей Колязин был выписан из клиники. Выйдя за пределы больницы, он ожидал узреть глобальные изменения, но мир его огорчил, всё то же самое, только теперь уже желтеющее и более холодное.
Через адаптацию в два дня дома был укомплектован рюкзак, Сергей снова ступил на старую тропу. Он перевёлся в новую школу, в одиннадцатый класс, чтобы закончить старое и начать новое. Создаётся ложная иллюзия волшебного исцеления, но его не было. Предстоял целый пласт работы, не стоит полагать, что больница его вылечила. Ещё очень много чего предстоит проделать, чтобы спастись. Очень много. Другие никогда не увидят и не оценят этого труда, но он был, и если он не бесполезен хотя бы для одного, то значит, это делается не зря, и старания не тщетны. Вопросы бессмысленности бытия никуда не исчезли, и никто не даст ему ответа. Однако шоры сняты. Теперь он ступил на первый шаг трудного и тернистого пути к возвращению…
Эпилог
В саду уже ничем не пахло. Лёгкая морось окропляла лица холодом, эти невидимые капельки ниспосланы откуда-то сверху, созданные серым тоскливым небом, возвращённые на землю покаяния. Шума не было.
Закончилась служба, то было причастие, обедня или около того. Немногочисленные люди стали один за одним выходить из расписного храма, построенного только в начале века. Прошло не так много времени, прежде чем священнослужитель, облачившись в ничем непримечательный костюм, выскочил на улицу из бокового выхода, поглядывая на часы. “Ещё сорок пять минут в запасе, на такси приеду, да ещё и ожидать придётся” – думалось ему в тот момент. Здесь он пошёл по большей части из-за того, что не любил он мимо убогих проходить, которые сидят у главного входа. Не дать – плохо, хотя и с одной стороны ничего в этом такого нет. Кто знает, что у них на уме? Одни хлеба не видят, другим же любым способом до дешёвой дури добраться. Сейчас этим он себя обременять не хотел, это вопрос без правильного ответа.
Быстро ступая по плитке, он живо добрался до бокового выхода со двора церкви. Там на бетонной оградке сидел притупившийся мальчонка, а рядом женщина в алом платке стояла. Картина была притягательная, мимо пройти не удалось по следующей причине:
– Отец Сергий! – воскликнула женщина.
Священнослужитель от неожиданности остановился в метре от выхода и на таком же расстоянии от носительницы алого платка.
– Да, чем могу быть полезен?
Он заметил, как на него смотрят полные горечи глаза мальчонки, ему на вид было этак лет тринадцать или четырнадцать, но взгляд был очень тяжёлый. Даже священнослужителю, видавшему многое, стало немного не по себе.
– Отец Сергий, мы специально приехали в эту часть города для того, чтобы попасть к вам на службу и поговорить с вами.
– В самом деле?
– Понимаете, проблема у нас, у меня, у моего сына, у Ильи. Страшное что-то случилось, не хочет жить и как втемяшил себе в голову, ничего толком не рассказывает, говорит, что всё равно жизнь, это мерзкое болото, и нет смысла в ней, только одни страдания и мучения.
Отец Сергий посмотрел на подростка, потом на мать, а затем на часы, однако пришлось отвечать.
– Надо же, могли бы написать на электронную почту, там на сайте, согласовать встречу как-нибудь. А то так вылавливать не слишком результативно, могли бы и прогадать.
– Я смотрела на ваш график, но у вас он занят на несколько дней, а поговорить надо сейчас.
– Там был телефон организации, через него можно было узнать мой номер и позвонить.
Женщина не нашлась что сказать на это, то ли не захотела, то ли не могла. Продолжила на свой лад.
– Можете, пожалуйста, поговорить с Ильёй. – в её глазах можно было разглядеть самое настоящее отчаяние, хотя держалась она как могла.
Священнослужитель был в некотором смятении. У него скользнуло живенькое нежелание заниматься чужими проблемами, которое ещё с начала разговора он не мог ухватить.
Над их головами пролетела тёмная птица, не то грач, не то ворон. Она, видимо, сорвалась с водоотводной трубы храма, чтобы отправится по своим делам. Ветер почти не шумел, где-то сзади слышался разговор двух медленно шагающих старушек. Внутри священнослужителя появился чёрный клин, и будто врос куда-то глубоко внутрь, дотронулся до хрупкого и пушистого, но не осмелился повредить, отпал вниз и исчез.
Хотел помочь, но чувствовал, что сейчас не в состоянии это сделать хотя бы в меру своих сил. Он мог конечно дать общие советы и отделаться за пять минут, но от матери и сына излучалось что-то недоброе, даже очень страшное. Ему казалось, что его вынужденная халатность могла стать последней; этакое самое последнее злобное непонимание этого мира, после которого не далеко и до…
– Что ж, Илья, давай поговорим с тобой, – отчеканил отец Сергий, судорожно пытаясь не смотреть на часы.
Мать легонько припихнула сына к священнослужителю. Тот в походке был совсем слаб, взгляд мутный, как у наркомана. Шёл крайне неохотно.
– Давай пройдём на лавочку за церковью, а мама твоя здесь подождёт, ты не против?
Священнослужитель отвёл мальчика на задний дворик, где находилось небольшое кладбище. Там располагалась у тёмно-зелёного облупленного заборишки под навесом косая жёлто-деревянная лавка без спинки. Они опустились на неё.
– Что случилось в твоей жизни, Илья? – спросил священнослужитель.
– Я жить не хочу, этот мир – грязная вонючая яма. Я не хочу в нём тонуть. – его голос дрожал.
– Почему ты так решил, ты же не всегда так считал, верно?
– Тогда я не знал, какой это отвратительный мир.
Отец Сергий немного призадумался, и сказал:
– Ты же не веришь в Бога?
Тот молчал, а потом промямлил:
– Не знаю.
– Ничего страшного, Илья, я не собираюсь тебя принуждать, потому что принуждать верить – это не вера. Просто скажу тебе, что тем, для кого Бог есть, будет проще преодолевать невзгоды и тяготы пути. Самому богу то не так уж и нужна вера в себя самого от людей, которые родились по его закону. Это нам нужна вера в него и помощь тех сил, которых понять не можем. Расскажи, почему мир для тебя стал таким плохим?
– Люди умирают, все умирают, зря живут и пропадают, и ничего нет там. Они гниют в земле или их прах разносят по ветру. Они гадкие, гадкие! – речь заблудшего дрожала, ещё немного и он начнёт всхлипывать, слёзы давно уже текли.
– Были те, кого ты знал, и которых больше нет с нами?
– Да. Мой дед, жуткий пьяница был, и сдох, некрасиво сдох. Я на похоронах его был, мне его не жалко было. Но он жил, был, что-то делал, и раз – его нет. А ещё умерла моя собака – Крекер, я знаю, что её подарили моим родителям, когда я ещё не родился. Мы столько всего с ней… Ас… И вот: её больше нет. Она спала тогда очень много и не ела ничего, и умерла. Это было четвёртого августа прошлого года. Зачем жить, если всё равно умрёшь?
– Полагаю, чтобы оставить после себя какой-то след, желательно хороший, так будет лучше многим, а не только тебе одному.
– Жизнь дрянь.
Покачивались из стороны в сторону лютики возле могилы. Гранит заляпан грязью. Священнослужитель нарочно пытался не смотреть на часы, но они предательски приковывали к себе внимание.
– У тебя что-то очень пошло не так?
– Я не знаю, мне просто плохо.
– У тебя ничего не болит?
– Только голова, а физически я здоров.
– Не в порядке ты, но очень сложно сказать, что с тобой, и как помочь, может стесняешься чего-то и сам того стыдишься, никому не рассказывая.
Тот в ответ промолчал, но этим и выдал правдивость догадки.
– Можешь не говорить, что именно, скажи, ты себя виноватым чувствуешь?
– Как это?
– Вину за происшедшее или происходящее, за материнскую скорбь, за своё состояние такое, чувствуешь вины печать на себе?
– Нет, не знаю. Я не виноват.
– Но кто-то же или что-то виновато, особенно, если у тебя не болезнь физическая.
– Мир виноват.
В этих словах отец Сергий опять заподозрил хождение по кругу.
– А можешь ты допустить возможность, не обязан, конечно, чтобы простить это миру?
– Нет, я не понимаю ничего. – плакал мальчонка.
Окольные вопросы не помогали и нужно было спешить, поэтому отец Сергий спросил прямо:
– Скажи, Илья, сильно ли тебе так не хочется жить, что ты готов её преждевременно закончить?
Он опять не ответил, и было ясно, что это означало.
– Ты чувствуешь, что неоткуда не получишь помощи?
– Да. Мы сменили пять специалистов, я не могу с ними работать, я хочу плакать всё время, выхода нет, этот мир не изменить.
– Так, как ты хочешь, наверное, не изменишь, но повлиять можешь, хотя бы на свою жизнь.
– Не верю я не во что, ничего не выйдет.
– Без веры ты уже погибаешь, человеку надо во что-то верить: в Бога, в науку, в себя, в кого-то ещё. Это как аксиомы в математике. Люди верят в то, что может им помочь. Я даже знаешь почему через Бога говорю? Так проще людям помочь.
– Что же мне поможет?
– Даже в самый отчаянные моменты у тебя может быть вера и надежда, что прекратиться сие зло и небо просияет. Видишь, тебе трудно без Бога найти помощь на этой земле, но он видит твои страдания и посылает тебе ангела, который пытается тебе помочь, но мы часто его не слышим. Ты не веришь, наверное, мне, что они бывают, но случалось ли тебе замечать в своей голове такие проблески, будто кто-то шепчет со стороны, как тебе поступить, а ты не слушаешь это, думаешь и поступаешь по-своему. Ты их можешь никогда и не увидеть. Возможно, в науке это как-то по-другому называется, если объяснено это вообще.
Илья плакал, закрывши лицо ладонями, наклонившись вперёд к кладбищу. Отцу Сергию почему-то он напомнил плачущего ангела-подростка из социальной рекламы.
– Я не слышу их. – коротко ответил он.
– Я, точно как и ты не слышал их. Был убеждён, что чепуха это всё. И знаешь, произошло не то что бы и чудо, а какое-то странное стечение обстоятельств, кажется, ничего сверхъестественного не было, но чувствуешь, что будто кто-то руку приложил. Бог знал, что я в него не верил, но он послал мне помощь, её очень трудно понять – эту помощь; он разыграл это как по нотам, но предоставил выбор мне. Тем, кто в это не верит, как и я в своё время тоже не верил, сложнее конечно увидеть эту незримую силу, но она есть, и была. Можешь называть её не ангелами и не божественным вмешательством, оно внутри, внутри тебя. Без тебя и твоего существования в ангеле не будет особого смысла. Если ты будешь желать, чтобы тебе помогли, то шанс услышать этого ангела увеличивается. Я не хочу показаться в твоих глазах очередным чудаком, пытающимся помочь, но не могущим это сделать. Я не хочу, чтобы ты плакал, давай вместе попробуем держаться.
– Я не могу.
– Не переживай, оставь сейчас мирское, оставь пока что. Тебе нужно утешить душу, чтобы затем удержать тело. Давай твоя мама свяжется со мной, и ты придёшь ко мне, или мы свяжемся через видеосвязь. Только мне нужно от тебя всего одно задание, трудное и очень ответственное – это прожить до дня нашей встречи, через боль, через мрак, через ужасы. Ты можешь пообещать мне, что постараешься с собой ничего не сделать, Илья? Мы не бросим тебя, даже если грех на тебе большой, Господь всё прощает искренне кающемуся. Не конец это, Илья, это не будет концом. Мама как за тебя переживает. А за что чувствуешь хватит силы – берись, на что нет – оставь, тебя никто не неволит, Бог наградил тебя свободой выбора, ты в праве решать свою жизнь. Пообещаешь, что ничего с собой не сделаешь? – и он приобнял плачущего за плечи.
Илья посмотрел исподлобья, пальцы тряслись, ладони, мокрые от слёз, распустились, как майские цветы, он долго-долго думал над ответом, его нельзя было торопить, это был, пожалуй, один из нелёгких выборов. И несмотря на весь соблазн прекратить страдания и боль, он выбрал жизнь. Он не до конца был потерян, даже самый отчаянный самоубийца в недрах содержит это желание надежды, но его глушит слепое движение, чтобы приглушить и закончить муки во что бы то ни стало. Он содрогнулся и с усилием выдавил из себя:
– Да! Я, я…
Отец Сергий приобнял его и сказал:
– Ну, полноте, полноте. Молодец, у тебя всё получится, если не ослабнешь духом. Я поговорю с твоей мамой, ходишь в школу?
– Нет.
– Это пока что правильно, не надо туда пока приходить. Уроки спрашивай, если боишься запустить, а коль нет, то и не надо. Если сможешь, коли время будет, нарисуй, каким ты представляешь себе эдем – сад райский, и ад. Сможешь?
– Попробую…
– Не обязательно как в библии, представь рай, а ад… – ты уже знаешь, наверное, как он выглядит, а теперь идём к матери, извини, что так мало, просто я немного тороплюсь по мирским делам, но это не значит, что твоя проблема мне не важна.
Оба встали, рука священнослужителя была на плече Ильи, так они дошли до бокового выхода со двора церкви.
– Как? – робко спросила женщина в алом платке.
– Позвоните мне, – он вытащил из кармана своей одежды визитку, – если Илья будет готов поговорить, я буду рад помочь по мере своих сил, не заставляйте его, прошу. Ты как, Илья, не против?
– Нет, наверное.
Все трое перекрестились и вышли за ограду. Пока сын смотрел на окружение, мать попыталась всунуть отцу Сергию двадцать долларов.
– Помилуйте, бога ради, вы найдёте им лучшее применение, чем отдать мне. – зашептал священнослужитель, – и потом, рано благодарить, он сам, если посчитает, отблагодарит.
Тогда мать и сын направились к парковке.
– До свидания. Спасибо большое. – попрощалась женщина.
– До свидания. – произнёс Илья.
– Я буду ждать тебя, если ты не против. – улыбнулся в ответ отец Сергий.
Через четыре минуты с остановки его забрало такси.
Бедные, несчастные души людей согнаны на эту бренную землю и вынуждены существовать здесь и переносить тяготы и невзгоды. Существует притча о том, что людей, отправили после грехопадения сразу в ад, но не для того, чтобы их наказать, а для того, чтобы они сделали его раем.
И некоторые верят в это…
Красивые слова, обрывки, фразы,
В воспоминаниях теперь
Осколками разбитой вазы
Царапают входную дверь
Души свободной и печальной,
Чья жизнь в начале сентября
Так расцвела и обострилась,
Но лишь в лучах пустого фонаря.
Прекрасный взмах, полёт, удар,
Падение, и так опять.
Скажите, это не кошмар,
Таким же быть, чего-то ждать?
Тонуть в озябшей ностальгии
И биться о непроходимое стекло
Несуществующей идеи,
Чтоб время жить вот так впустую утекло…
Крик «Мотылёк» И. Э. Шостакович