XXII
Покой, оставить всё суетное,
над миром горьким воспарив,
незрячим зло глаза открыв,
и бренность тленную свою
на растерзание времён,
предать забвения огню.
Из дневника Сергея Колязина
«Как всё начиналось»
Это состояние трудно описать, но ближе всего, пожалуй, будет апатия, депрессия, меланхолия и подавленность. Он так и выглядел: жалкое подобие существа. Его направили на магнитную томографию для обследования мозга. Пол часа в полости белого цилиндра под футуристические ритмы машины не прошли даром. Аппарат выявил отклонения от нормы в мозге подростка в количестве, равном нулю. Хотелось и возрадоваться, и разрыдаться. По бумаге он абсолютно здоров, но он то сам понимает, что ни черта он не здоров. Его охватывала мания. Сверхидея того, что весь мир, это кукольный театр. Актёры в нём люди, ведомые инстинктами и позывами мозга, которые делаются привлекательными посредству гормональной стимуляции. Правда, непонятно тогда, кто зритель, и зачем нужна эта пьеса? Вопросы сразу отпадают, когда приходит осознание, что нет никаких зрителей и театра. Есть только кукловод, именуемый физико-химическими законами, без сознания и мышления, слепо претворяющий свой ансамбль в исполнение.
За конец июля у психолога Сергей побывал трижды, состояние шло на спад от непрочной надежды на первом, до отсутствия понимания на последнем. Возможно, дело пошло бы лучше, если бы он признался, что была и девушка, и теория, и демон, но он неуместно умолчал об этом, ограничившись экзистенциальным кризисом и подростковой депрессией. Результат не заставил себя долго ждать, вернее, подстегнул к мысли, что его ждать не стоит. Смотря на себя в зеркало, он видел что-то очень уродливое и тошнотворное, эти ветки, этот толстый извилистый ствол, растущие из головы корни, плод почти созрел…
Струна натянулась. Слабого прикосновения хватит, чтобы её порвать. Так тревожно и сумрачно. На гитаре он не играл уже больше месяца. Сестра стала его избегать, он стал ей чужд. Они стали ему чужими – пустыми исполнителями команд свыше, повинующиеся извечному приумножению перакты. Уменьшение страданий и увеличение счастья – вот их поголовный смысл жизни, они хотят этого.
Какой по счёту это круг ада? Или ад ещё не начался? Сергей не верил в эту придумку. Удобно управлять безропотным стадом, которое переносит все невзгоды, веря, что после воскрешения они получат вечную жизнь. А там их ждёт мрак. Пустота и забвенье – бесконечный сон.
Почему этот бред не выветривается из головы? Уровень кортизола42 в его крови всегда способствовал его ужасному настроению. Он страдал. Ничего плохого, в сущности, не происходило, но он ежедневно страдал.
Секира стучала по жестяному ведру, его голове, мерно отбивая лязгающие звуки. Кто бьёт и зачем, понять было не по силам.
Скука, вопиющая всепоглощающая скука, от которой он выл и лез на стены. Больше он ничего не хотел. Мать заказала на него сорокоуст в церкви, да только что эти слова могли сделать. Он убеждённый, даже фанатичный сторонник своей мерзотной теории, которую он ненавидел, которую он мечтал уничтожить, развенчать, разодрать в клочья, и сам же цеплялся за неё, как за лозу, не мог от неё отказаться. Тогда окажется, что у него посредственные социальные проблемы, а не грандиозная эпопея. Он единственный и неповторимый в своей клоаке, непревзойдённый праворуб и пророк, коему обнажилась вся тайна бытия, непонятый и осуждённый, чьи страдания никто не может излечить.
Лежал часами напролёт, Алёна Витальевна плакала и хотела отвезти его в больницу, он рявкал и говорил, что не надо этих паршивых врачей. Он их презирал, как и всё человеческое стадо, несущееся и распределяющееся на миллионы ролей, играющихся в этом рое, где царит преимущественно перактократия. Такое нельзя сотворить во благо – это бессмысленно, всё равно, что оценивать операции калькулятора со стороны моральной этики. Воля сломлена, надежда увяла, сознание забилось.
Он стал “наркоманом”, который стремился облегчить страдания таблетками снотворного. Как же он огорчался, когда приходилось просыпаться. Опять эта дрянь, опять эта канитель, опять страдание, опять боль. Спроси у него, в чём причина этой боли, он и не ответил бы. Она из неоткуда. Даже когда голова не болела, всё равно было ужасно. Уныние и отчаяние стали гнуть его к земле. Бошка отяжелела, то ли от этого дерева, то ли от бессилия. Зачем он сопротивляется, может уже пора?
Он закрывал глаза, и они дьявольски засвечивались на внутренних стенках роговицы, будто кто-то смотрит ему вовнутрь на неприлично близком расстоянии. Сергей стал их бояться, хотя это просто его собственные глаза. От этого ему становилось ещё мерзотнее и хотелось блевать. Сужались сосуды, увеличивалось артериальное давление. Повсюду пролетали тёмные пятна. Это всякий шлак плавает внутри глазного яблока. Его вена, казалось, выпрыгивает из руки, она стала выступать за плоскость поверхности. Он чувствовал, как она пульсирует: тук, тук, тук. И каждый такой “тук” бил по мозгам, и на долю секунды зрение размывалось, превращалось в более резкое изображение. Будто он стал отделять крошечные работающие колбочки на сетчатке, словно завидел своеобразные “пиксели” своего биологического тела. Торчащие рёбра, жилы, сухие фаланги пальцев, их сгибы, щёлканье костяшек, волосатость, след прививки манту, подёргивающийся и выпячивающийся хрящ кадыка, покачивающийся язычок под нёбом, бесчисленные родимые пятна разной формы и местоположения – он давно замечал своё отвращение к телу, но так явно, как теперь, пожалуй, никогда не было. В купе с духовной скупостью это доходило до абсурда. Он чурался своего тела и организма, как ничего другого, что есть на свете.
Август. Последний месяц лета. Последний… Хотя, что в сущности есть календарный месяц? Время стало тянуться чудовищно медленно. Петля на шее стала затягиваться всё туже и туже. Мать просит не сдаваться. Что она понимает, в ней говорят гормоны и нежелание страдать от потери важной инвестиции, то есть, в узком смысле – продолжения себя, в широком – продолжение человеческого рода. Такие мысли кажутся со стороны абсурдом, но если задуматься, то они не беспочвенны. Читка книги, просмотр телевизора, обучение, вкусная еда, любовь, в конце концов – всё это сопровождается выделением перакты. Иначе, зачем всё это? Тело рано или поздно умрёт, забудут и о том, что оно было. От факта существования какой-то там личности и тому подобной чуши миру ни холодно ни жарко. Великому верховному разуму, по сути дела, плевать, как там дела у его созданий, он в их дела не вмешивается. С чего же тогда считать, что после смерти что-то есть. Все эти теории о потусторонней жизни существуют от желания объяснить мир, а также от нежелания умирать. С мыслью о том, что не всё потеряно после конца, не так страшно жить. Куда изощрённее подошли к философским вопросам буддисты и прочие аскеты. Они лишаются земных благ ради надежды на лучшую жизнь после смерти или конца страданиям. Буддистское мировоззрение ближе всего к Колязину, однако в мистическое колесо сансары он не верил. В самом деле, чем оно объясняется? Так сказал мудрый Гуатама, переняв этот круговорот реинкарнаций из ведической43 мифологии, которая походит на сказки для взрослых. В какой-то степени, так оно и есть.
Спускаться на уровень верований было уже невозможно, себя не обманешь. А что предоставляла Сергею наука? Она выпотрошила его изнутри, показала ему, что к чему, и… оставила, так как есть, мол: “На, разбирайся с этим сам, мы – факты, ничего тебе не предлагаем, ничего не обязываем”. Оставшись с этим наедине, здесь то уже и дурак два и два сложит. Картина обрисовывается невесёлая, нормальный человек с удобным мышлением предпочтёт невежество, сказав: “Я в это не верю, это для меня не доказательство”. Сергей не сумел поступить, как удобно себе. Мыслить логически у него никто отнять не мог. Хотя то, во что это превратилось, рациональностью и логикой отнюдь не пестрило. Мерило смысла оказалось ненастоящим инструментом. Он устал от демагогии, просто устал.
Ему поменяли препараты, но их действие было накопительным, первые проблески начнутся (обещались начаться) минимум через три недели. У него не было этих трёх недель. Он не мог ждать так долго! Надежды больше ничего не подавало. Тяга к концу страданий становилась всё сильнее и сильнее. Страдание от желаний оказалось ничем не лучше страданий без желаний. Солнце било в окно, создавая контрастные тени. Колязин взял свой альманах рисунков и выкинул на помойку, хотел сжечь, но всё оказалось в реальности каким-то заурядным, до боли банальным и избитым. Даже визит к бабке-шептухе ничего не дал. Что могла сделать Алёна Витальевна кроме своих молитв? Отцу и подавно не было до него дела, а может всё из-за командировок.
Обыкновенная одинокость превращалась в дикость, а та грозила растащить Сергея на кости. Спастись? Как? Смирится и жить как жил? Попросту не хотелось возвращаться к прошлой жизни. Не актуально что ли. Тотальная девальвация ценностей превратила некогда дорогие вещи в шелуху, а терпеть муки за это никто не будет. Когда чаша жизненных весов «за» становится легче чем «против», то мышление адаптируется, меняя курс с накопления богатства на уменьшение страданий. Не находя должных аргументов в оправдание своей боли, оно сдаёт позиции, ломается психика, трещит по швам фундамент аксиом, жизнь становится невыносимой и глупой шуткой злого рока, дар превратился в проклятье, солнце погибло…
Сергей Колязин пытался эскапировать, но треклятая гормональная теория всё чаще напоминала о том, что он всего лишь кукла, ведомая силами природы.
Матерь хотела уже обращаться в клинику. Сын совсем схирел и одичал, будто больное животное, гниющий остаток плоти, раковая опухоль, гематома общества, которую во что бы то ни стало нужно удалить.
Потом его что-то сломало. Бесконечный коловорот мыслей наткнулся на клин, будоражащий до самых глубоких корней, органично вросшей в него сверхидеи. Это было ударом. Он уединился на балконе, как в тот злополучный день после смерти брата. Тогда был февральский мороз и мороженные стёкла, а теперь – знойный август с бушующей зеленью природой, отдающий желтизной, и остервенело сующий свою праздную бессмысленность в глаза через окно неприятными бликами на стекле.
Он поднял страдальческий взгляд в небо, словно обращался к Богу, но не искал ни поддержки, ни сострадания. Эти мысли зрели в нём с самого начала, но они затаились в самых закромах разума, и только изредка делали кратковременные вылазки. Остов тюрьмы его радикального материализма ослаб, и на волю выбралось… разное.
Разное: “Ведь эта моя мания, этот маниакальный бред с гормонами… Что если я придумал себе эту отмазку, чтобы оправдать себя. Если эти разговоры с демоном были правдой, и эти его пафосные речи. Кажется, я их понял. Пусть это и экстаз воспалённого неосознанного мозга, может и нет, но всё одно. Я уже месяцы твержу и вмуровываю себе, что я жертва несправедливого ужасного мира, правда которого мне открылась. Я в это свято поверил. Что если, на самом деле, это была изощрённая отмазка моего разума, который оправдывал собственные неудачи таким извращённым, но рабочим способом? Я терпел поражения в личном росте, самореализации, на поприще благотворца и доброго самаритянина, моя гордыня самолюбия была уязвлена. Я разграбил невинных и почти даже не смутился этому, я должен был сдаться властям! Как я вообще пошёл на эту низость! Я любил Инессу, но больше чем любил её, я завидовал ей, её достижениям, её смелости, её уму, её целеустремлённости и взрослости. Будучи инфантильным, гордым лентяем, без силы воли и боязнью брать ответственность за своё будущее, я узрел идеал, и как гадкая ущербная натура стал чахнуть от зависти, сам факт её существования изничтожал меня. Я завидовал не только ей, всем тем, кто был общительнее, веселее, успешнее меня. Своя ущербность на их фоне меня угнетала, долго угнетала, все последние годы угнетала. Я был человеком высоких стандартов, и не тянул их. Чтобы не видеть своё падение на общем уровне, свою слабость и нецелесообразность, я сначала, до десятого класса, бессознательно отделил себя от общей массы, нацепив маску ироничного и сухого циника. Мне казалось, что люди в основе своей – черви. Значит, я был чем-то значимым. Хотелось этого. Но реальность не оправдала ожиданий. Вот мне и было плохо, что у других есть планы, амбиции, мечты, а у меня – выгребная яма. Инесса принесла в мою жизнь нечто прекрасное, но я не решил рискнуть, добиться счастья своего, и подарить его ей, меня сковал страх ошибки. Я даже не мог просто подойти к ней и сказать о своих чувствах. Показывать ей, что это больше чем слова, не отступаться и сражаться за неё до последнего. Я побоялся быть осмеянным и приниженным, медлил, принимал полумеры, прикрывал своё бездействие тем, что Инессе будет комфортнее себя чувствовать, если она не будет знать, что является чьей-то музой. Эта отмазка своей трусости и бездейственности, лени и боязни ошибиться! Делал почти всё, чтобы не остыдиться, и осёкся, всё равно получил то, чего так боялся в лице последнего её сообщения. А ещё привет омматофобия и венустрофобия44. И наконец, при виде откровенной своей ущербности, я схватился за эту проклятую идею, посрамив всех и вся, сделав убожествами и марионетками. Я обесценил достижения человечества и людей, которым завидовал, сравняв их с животными. Этого было недостаточно, и, в итоге, мой разум вознамерился возвысить меня во что бы то ни стало, чтобы не стоять в одном ряду с простолюдинами, и я вдолбил дурацкую идею о каком-то выборе вне гормонов, таким образом ставя себя выше других. Ещё одна заплатка на омерзительную лоснящуюся опухоль. Так яростно защищал своё приверженство рационализму и здравому смыслу, что не заметил эту шильду, указывающую на клоаку моего сознания. Кичился, и даже гордился, что нет во мне удобного мышления, что я поступаю не под властью перакты. И так не заметил своей огромной, жирнющей и противной затычки для всех дыр, которая так кстати оправдывала мою лень, гордость, неудачи и зависть. Смеялся над толпой, а сам оказался слепым и неудовлетворённым самодуром. И себя покрывал помоями лишь для самообмана, для приверженства логическому мышлению, для вида, ибо потайной эгоизм теплился внутри, я воспарил над миром как Икар, и луч светила воск расплавил в крыльях. Вот, наверное, что имел ввиду Асмодей, или же мой мозг, опьянённый одурью, стал куролесить вот такие вот вещи. В любом случае, всё говорит о моей ущербности и нет мне оправдания. Я спихнул ответственность на обстоятельства, прикрывая свое ничтожное и мерзкое нутро. Не могу больше, не могу…Я жалкий, тварь, убожество, мразотная нечесть! Я завистник, циник… ” Нельзя сказать, что и новый его виток рефлексий оказался намного логичнее старого, хотя последовательность его суждений оказалась убедительной. Правда это или нет, зависит от координат отсчёта этой самой правды, здесь пока нет научной объективизации, приходится довольствоваться философией и абстракцией.
Он нарочно стукнулся головой об стену, на миг в его чёрной пустоте мелькнул белый хаос. Как в старом аналоговом телевизоре с шипением и потрескиванием выдавалось изображение радиоволн извне, вместо эфира, которое называлось ещё “перерывом в вещании” или “снегом” при отсутствии сигнала. Было больно, но, чтобы сознательно навредить себе, пожалуй, такой метод не годиться. Слишком сильны тормозные инстинкты.
Всё решено. Ничего не подготовлено, хотя слабенький план у него был уже недели две. Как раз отец в командировке, а Алёна Витальевна с Еленой после садика собрались купить новое платье и колготки к школе, пока цены не заломили, предварительно объявив распродажу и скидки.
Натянул своё пальто, взглянул на часы – шесть с копейками. Потоптался немного, собрался с духом и вышел. Он не взял ничего, ни телефона, ни бумаги, только ключи, чтобы заботливо запереть входную дверь.
Направился быстрым шагом. Он бывал там. Это за гаражами. Ещё дальше. В этот раз он не станет дурачиться, сразу сделает всё с толком. Последние усилия, и всё – бесконечное отсутствие страданий. Закончился город. Он шёл по тропинке между полем и строениями неясного назначения. Не раз приходилось таскаться сюда, чтобы порисовать или посочинять наедине с самим собой. Это уходит в лету, уходит навсегда. Клубок неудачных совпадений слишком сильно опустил уровень жизни. Не хотелось его распутывать. Да. Он и не будет.
Он разрубит дурацкий узел.
Он спрыгнет с воза, с телеги, со снопа.
Он уедет в Америку.
Он станет легендой.
Которую никто никогда уже не узнает. Может, оно и к лучшему.
Золотистые колосья нагоняли тоску, редкие берёзы шептали никому неизвестные имена, а лёгкий ветер хранил их секреты. Земля дышала, зелёная шерсть на её теле вздымалась и колыхалась. Шмель залетел в дикий луговой цветок, наращивая жёлтую пыльцу у себя на задних лапках. Стало быть, ему для чего-то это надо. Чёрт бы побрал, но Сергей никогда не слышал ни про шмелиный улей, ни про шмелиных королев, как у пчёл. Но тогда бы этот мохнатик не летал от цветка к цветку весь день, чтобы наскрести обножку для несуществующей семьи.
Что бы там не закралось в ум, это надо было гнать, в этой жизни у него осталось только единственное важное дело. Вот и дырявый диван в сени деревьев возле бетонного забора, такой же ущербный и ненужный, как и сам Сергей. Осталось немного, однако идти стало всё труднее и труднее. На дороге он заметил пустую стеклянную бутылку. На всякий случай схватил он её и сунул за пазуху, как запасной вариант. Мир будто замедлился, делая наигранное затишье перед кульминацией. Звуки стали сливаться в унисон, создавая прелюдию. Краски вспыхнули в свете кончавшегося дня. Так пестры и загадочны, словно великолепный сон, после которого просыпаться бывает очень грустно.
Шаг редел, ноги стали шататься. Сознание мутнело, чего нельзя сказать об окружении. Вот уже слышалось жужжание электрических сетей. За ромбическим стально-белым забором стояли вышки с катушками, которые обеспечивали город электричеством. Сомнений не возникало, что там гудит отнюдь не двести двадцать вольт напряжения. Тут же и предупреждающая об опасности табличка. Он на месте. Одно прикосновение, и его поразит огромная доза электричества несовместимая с жизнью.
Перелезть через забор можно, если снять обувь и карабкаться с помощью пальцевых захватов. Это Колязин сообразил сразу. Но вот так с наскоку не мог, всё-таки не подержаную книжку он возвращает. Надо, что ли, последний раз всё взвесить и обдумать. Не само совершение, с этим всё решено. Нужно было обдумать жизнь, напоследок. Вспомнить, зачем это он всё терпел и проходил. Простить себе и другим все прегрешения. Благословить на будущее, если оно есть. Это было вообще не обязательно, однако без этого он не мог, словно существовал негласный кодекс чести на такой случай, и все перед кончиной взвешивают свою жизнь.
Погрузиться в думы не успел, взгляд совсем помутнел, а ещё этот до дрожи пробирающий голос:
– Я не собираюсь тебе мешать.
Сергей, стоя на одном колене, снимая правый кроссовок, поднял голову. Да, так оно и было: за забором стоял Асмодей. Рога, цвет кожи – атрибуты демона, за оградой чётко не разглядишь, но посол ада, кажется, был одет в костюм, причём не элегантный, не депутатский, а скорее школьный, только длиннее. Дышать стало тяжело, впрочем, как и в те разы. Только теперь не было страшно, уже со всем он смирился.
– Зачем здесь? – кинул человек небрежно.
– Понаблюдать. – выдержал Асмодей паузу и продолжил: – Я видел, как умирал миссия из Галилеи, а теперь посмотрю, как умрёшь ты.
Как-то вот такой кинутый в лоб ответ Сергею не понравился. Не было что ли каких-то смягчающих эвфемизмов45.
Правый кроссовок был снят, да только энтузиазму поубавилось.
–Не стесняйся, – говорил демон, наклонившись к ограде, – ты же уверен, что всё пройдёт как надо, и ты освободишься от этой жалкой оболочки.
Слушать эти речи было тошно. Хотелось побыть наедине, собраться и с чистым сознанием покинуть эту жалкую сцену. Демон уткнулся в ограду лицом, вот теперь то можно было разглядеть его черты. Совершенно неясно, почему раньше он не мог этого сделать. Сводчатые брови, выдающийся подбородок, хищный нос, а глаза…
– Как, это…– только и вымолвил Сергей, узнав в нём свою собственную искорёженную и несовершенную физиономию.
– Если я мешаю, то могу уйти. Но я буду ждать тебя, если ты не против.
Посланник Преисподнией смотрел на него как-то по-тупому, абсолютно не соответствующе уровню. Он скривил бестолковую клоунскую ухмылку, и после такого зрелища с демона слетел весь предшествовавший пафос. Даже его тембр, речь слушалась по-дурацки. Сергей выпрямился, отошёл на два шага. Асмодей всё пялился и корчил неприятную гримасу. Ей-богу, это слишком. Легче было выслушать проповедь, чем видеть это убожество. Сергей почувствовал сильное отвращение. Тот откровенно пялился его же мордой и ничего не говорил. Это молчание раздражало, в конце концов, это жутко. Сергей ничего не сказал, молчание не прорвалось. Он не решился перелезть через забор и стал уходить. Не оборачиваясь, в одном кроссовке. Какой удивительный случай: человек испошлял все идеалы, все ценности, всю жизнь, а этот демон-кретин испоганил ему его единственный последний сокровенный момент, выставив дибиловатый оскал, он своим видом вызывал уйму противоречий. Сейчас в него особенно не хотелось верить.
Сергей не пошёл домой. Он углубился дальше вдоль поля, подойдя к сельской автомобильной дороге. Теперь он внушал себе, что Асмодей – очередная галлюцинация тронувшегося мозга. Очередной маразматический умственный спазм. Строения закончились, вдали виднелись только линии электропередач и столбы. Дорога шла, скорее всего, к автостраде, поэтому он свернул в густеющую чащу леса. Кончились кусты и начался мох. Кое-где валялись заваленные иглами бутылки и пакеты. Вскоре и это ушло. Где-то вдалеке слышались проезжающие автомобили.
Сергей напрягся и разбил бутылку о сваленное дерево. Сверкающая крошка разбросалась вокруг. Один осколок оказался весьма крупным и продолговатым, с острым концом. Он подобрал его и шмякнулся подле ствола одной толстой сосны. Собственно, вот и всё. Пока он шёл, разболелась голова. Даже плевать было, что он не оставил прощальной записки, не сделал загадок, ничего не оставил. Красивого ухода не будет.
Он снял пальто и кинул как ненужный мусор. Закатал рукав, напряг руку и посмотрел на сиреневую вену. “Детский сад. – подумал он, – ручки резать, глупость”. Он наслышан был о байках с царапаными руками, пополнять эту постыдную коллекцию неудачников он не собирался. Он знал, что куда эффективнее перерезать сонную артерию, тогда агония не продлиться и десяти секунд, как он “уснёт”. Он схватил покрепче свой скальпель.
Последний чистый вздох…
Он вонзил осколок прямо в середину шеи, там, где горло, он не поддавался. Пока ещё в здравом уме, нужно было доделать начатое. Он надавил – осколок углубился. Почувствовал упругий пищевод. Его мозг облило чем-то тёплым. Резанул с силой. Боль отдавалась очень неприятно. Голова стала чугуной. За секунды четыре им овладела паника, он не мог углубить надрез. Инстинктивно он подставил руку, но она запачкалась кровью. Дышать было нечем. Он заорал в порыве. Вторая рука – опять красные пятна жидкой крови. Он встал, тут же закружилась голова. Побежал, куда? Сколько прошло времени, минута? Почему же он ещё не умер? Всё бежал и бежал. Вот кусты. Автомобильная дорога в две колеи, где не растёт трава. Бежал к автотрассе и задыхался, всё чернело. Голова наполнилась тяжестью, где-то там, далеко гудела автострада. Он чувствовал, как капала на землю кровь, горло и ниже одежда была перепачкана. Боль разрывала его, с приложенной рукой он бежал трусцой. Всё это время он беспомощно орал и хрипел. И плакал. Ноги подкашивались, воздух освежел до невыносимости. Гул усиливался дорога выравнивалась и вот-вот должна была пойти прямой линией к автостраде. Слева уже шло поле. Вдалеке виднелся бетонный салатовый забор с колючей проволокой. Там же и покатые низкие строения с тёмно-зелёной крышей. Кирпичное здание этажа на три. Никаких мыслей не возникало, но это была воинская часть. Каждый метр давался всё с большим и большим трудом. Всего пятьдесят шагов до этого забора… А там и поворот к автостраде за ней…
Совсем потемнело, носок напоролся на бугорок, от неожиданности Сергей упал. Он заорал, что есть мочи, но стал задыхаться. Последнее, что он увидел, это свою окровавленную руку…