Глава II
Сильвестр Яницкий мало говорил Барановскому о самом хозяине, Харитонове; он или не знал его прошлого, или избегал расспросов Стефана. Любопытство его было удовлетворено позднее самим хозяином, недели через две после прибытия их на хутор. Хозяин бывал порою задумчив. В такие минуты он сам старался стряхнуть с себя находившую на него тоску. Он исчезал на целый день из дому, ходил в поля, где шла жатва, ездил по хозяйству и нередко, проведя день таким образом, возвращался домой бодрее. Но когда и это не помогало, то его видели дома сумрачным на весь вечер, он старался оживить себя вином или рассеяться, играя в шашки с крестником Афимьи Тимофеевны. Так случилось и при Барановском.
В один летний вечер, когда солнце зашло, а даль одевалась сереньким туманом, Харитонов вернулся из поля довольно мрачно настроенным. Две дочери его и оба гостя сидели на крылечке, спускавшемся в сад с крытой галереи, окружавшей дом. Ольга вышивала что-то, Сильвестр читал вслух. Анна нанизывала на белые шелковые нитки огромные бусы и янтари, коробку с которыми держал Стефан, подавая ей понемногу.
– Вот эту возьмите, вот крупная…
– Не мешайте Сильвестру, говорите потише… – замечала Анна.
– Кто ему помешает! Он когда начнет читать, так ничего не слышит, хоть загремят бусами у него над ухом… – Барановский тряхнул коробку, бусы посыпались…
– Что вы наделали? – спросил, останавливаясь, Яницкий.
– Подберите-ка! – сказала Анна.
Барановский медленно подбирал бусы, продолжая встряхивать коробку.
В это время вошел Харитонов и прошел мимо них в дальний угол террасы; он сел, облокотясь на перила. Посидев несколько времени молча, поодаль от молодых людей, он кликнул к себе дочь Ольгу и передал ей какое-то распоряжение. Барановский не слышал, что говорил ей Харитонов, но видел затем, что мальчик, крестник Афимьи Тимофеевны, принес на галерею небольшой стол и расставил на нем несколько стаканов, большую кружку, в которой подавался на хуторе крепкий, домашней варки мед, и бутылку вишневой наливки, манившей взоры Барановского своим чистым густым цветом. Все это было поставлено поодаль подле хозяина, неподвижно сидевшего и смотревшего вдаль бесцельно. Немного погодя он обернулся к принесенному столу и выпил стакан крепкого меда.
– Так-то лучше! – сказал он. – Что ей, злодейке, волю давать. Дашь волю грусти, так она заест! Ну, вы там, чего притихли? Не хочешь ли, ученый человек, стакан меду? – спросил он, обратясь к Сильвестру. – Или ты, Стефан? Да иди ко мне, поговорю с тобой повеселее!
– Чего же унывать? Разве болеете?.. – спросил, подходя ближе, Барановский.
– Болею я часто, да не так, как другие, по-своему, тоскую! – прибавил он с сильным ударением на последнем слове. – Удивишься, может быть? – продолжал Харитонов. – Чего, дескать, тосковать?.. Выпей меду или вот наливки рюмку да садись… Я, пожалуй, лучше порасскажу тебе. Они там заняты своими разговорами, – указал он на Сильвестра.
Барановский смотрел на старика и с любопытством, и с участием, садясь подле него на стул, стоявший рядом. Оба они взялись за рюмки и медленно выпивали из них налитую наливку.
– Вспомнишь и стоскуешься! Ведь много пережито в прошлом, – говорил Харитонов отрывисто и задумчиво. – Вы вот начинаете, – а мы свое кончили! – сказал он, взглянув на Барановского несколько веселее.
– Не кончили, а давно живете, – перебил его Барановский.
– Давно! Да, давно! – подтвердил Харитонов. – Подумай! – продолжал он, ставя на стол пустую рюмку. – При Петре Первом, по его указу, поступил на службу солдатом, когда вызвали на службу всех, у кого в полках найдутся родственники, меня и взяли, почти мальчиком, лет семнадцати, служил я в одном полку с двоюродным братом, Шубиным… Слыхал о нем когда?..
– Слышал, что-то говорили…
– Ну так с ним служили! – заметил Харитонов значительно. – Лет двадцать было мне, когда я в поход ходил с царем Петром; в Финляндию с ним отплыли. Там Апраксин взял нас под команду; при мне еще и город их взяли, Або. При Анне Иоанновне ходили мы с турком биться, под Очаков! Ну это все ничего. Все вынесли; в гвардию нас перевели с повышением! Правда, порядки тогда тяжелы были в армии, да и менялись-то порядки уж больно часто! Не применишься, бывало! Ну это еще все ничего!..
– Еще и трудней что-нибудь пришлось? – спросил Барановский.
– Вот в этом-то беда! – отвечал хозяин. – Про Шубина слыхал? – спросил он опять вполголоса, наклонясь ближе к Барановскому.
– Кажется, слышал про него, – отвечал Барановский.
– Так вот, это было в то время. Елизавета Петровна тогда лет семнадцати была, цесаревной ее называли. Когда взошел на престол молодой царевич Петр II Алексеевич, и тогда все толковали, что ее обошли отеческим престолом! Все жалели о ней; всех привлекала она к себе и тогда: видом незлобива, приветлива, – ум у ней был в родителя, – и просто со всеми обращалась, по-русски! Ну, каждый в ней душу видел; вся гвардия к ней расположена была! Еще при воцарении Петра II многие за нее пострадали…
– И вы?..
– Нет, тут до нас не дошло, – продолжал Харитонов. – А вот при Анне Иоанновне еще больше невзлюбили и подозревали всех, с кем ласкова была цесаревна Елизавета Петровна! Тут оговорили родственника моего Шубина, и с ним я был сослан…
– Сослан? Куда же? Далеко?.. – спросил Барановский.
– Далеко попали! В Камчатку!..
– Боже ты мой! И долго вы там томились?
– Долго! Всего там испытали, вынесли все, благодаря Бога! Возвратили нас на второй год царствования государыни Елизаветы, – раньше отыскать не могли!
– Так вы здесь живете с самого возвращения вас из ссылки!
– Нет, сначала мы прибыли с братом в Петербург. Нам оказывали много милостей, оставили в Петербурге; но мы скоро просили уволить нас по слабости здоровья. Брат уехал в свою вотчину, а я приехал сюда. Меня пригласила сюда по старому знакомству Софья Петровна (покойная жена моя), Ольга и Анна были ее дети от первого брака с Ефимовским, я нашел ее вдовою, и позднее она согласилась выйти за меня замуж. По смерти ее я один остался при ее детях: они на моих глазах выросли и воспитались. Для помощи по хозяйству я пригласил родственницу мою, вот Афимью Тимофеевну. Брат мой скончался в своей вотчине. Много всего было, как вспомнишь. Много раз мы попадали из огня в полымя!
Сержант замолчал, высказав свои старые воспоминанья, и угрюмо смотрел вдаль. И было отчего!
Рассказы старого Харитонова наводили раздумье даже на бесшабашного Барановского. Он перебирал в уме все события только что минувшего времени, когда водоворотом перемен втягивало в беду всех, кто не успевал посторониться, и все жило как в чаду и тумане.
Но туман и тучи уплывали теперь, с воцарением Елизаветы, все надеялись, что все клонится к лучшему порядку и пойдет по колее, указанной Руси ее преобразователем. Великий зодчий нового здания оставил его недоконченным. Блестели верхи возведенного здания, но в тени оставались прежние старые болота, и не затянулись еще раны и ушибы, необходимо достававшиеся при переделке трудившимся. Хотя Россия начала жить европейскою жизнию, но никто не знал плана дальнейших работ: зодчий унес их с собою, и работы не подвигались долгое время!
Общее желание сбылось с воцарением Елизаветы. Она, освободясь сама от угнетавшей ее иноземной власти, желала видеть счастливым свой народ, который она любила.
К сожалению, вокруг императрицы не примирились враждующие партии; они стояли около нее с вечной заботой, как бы уничтожить друг друга, и с корыстным расчетом стремились только упрочить свое собственное положение, не разделяя ее теплых чувств к родному краю. Елизавете предстояло искать новых людей, воспитывать, готовить их, как делал ее великий отец. На нее одну устремлены были общие надежды, и по воцарении ее возвращены были все, сосланные Бироном, в числе их и старый сержант со своим братом. Об этой поре любил он вспоминать в своих рассказах, не забывая притом и пережитого горя.
Разговор их с Барановским в углу галереи окончился тем, что сержант выпил полную чарку за здравие Елизаветы. Старик охотно беседовал с молодыми, он смотрел на них как на будущее России.
– Вы учитесь, – говорил он Барановскому, – вы будете работать со временем! Бог даст больше таких людей, и много сделают они хорошего. Наше время было другое, – мы были люди темные. Нынче стали заботиться, чтобы больше разуму было на Руси, чтобы при случае умели помогать себе. Нынче и при дворе в люди выходят и подымаются не одни вельможи, а и простые люди; по разуму да по таланту. Может быть, и ты, Стефан, откроешь себе дорогу!
– Да… – ответил Барановский задумчиво, – только Бог знает еще, куда поведет эта дорога.
Пока Барановский проживал на хуторе Харитонова, он, сближаясь с хозяином, пользуясь его дружеским расположением, сближался и с дочерьми его; он старался угадать, для которой из них проживал здесь его ученый приятель Сильвестр. Он еще не решил этого вопроса; легче было предположить, которая из них согласна была назваться его невестой; конечно, не Анна. Склонности Анны были довольно ясны.
Ей всего привлекательней казались рассказы Афимьи Тимофеевны о придворной жизни, о блеске старых царских палат и одеждах боярынь. Афимья Тимофеевна рассказывала ей о пирах, о золоченых каретах и о театральных представлениях во дворце царицы Анны Иоанновны, об ее итальянских и немецких «комедиянтах», как она называла их труппы. Старая тетка любила представить в лицах и потехи, и забавы шутих: она напяливала на себя атласную юбку на фижмах, надевала высокую концеобразную шапку с развевавшимися на ней лентами и разыгрывала сцены между шутами и шутихами; она представляла, как эти шутки переходили вдруг в ссоры и драки, потом делала вид, что сама разгоняла толпу шутов и шутих плетью.
Старик сержант не любил этих представлений и теперь позволял их ради Барановского, которому хотелось всмотреться в живую страницу из темной жизни, недавно миновавшей.
Отец желал удалить такие сцены от дочерей. Но не так легко удавалось ему удалять Анну и от этих представлений, и от многих других суетных внушений Афимьи Тимофеевны. Трудно было предостеречь ее от напеваний тетки о том, что лучше всех на свете жилось царским слугам; что нет лучшей доли, как пробраться в услужение при дворе и выйти замуж за знатного вельможу! Анна заслушивалась и мечтала о возможности такого плана.
– Тогда можно бы бросить хутор и не вспомнить о нем! – говорила Афимья Тимофеевна. – Наряжайся тогда в парчу и бархат и увешивай грудь золотыми ожерельями и жемчугом!
Такие внушения падали не на бесплодную почву. Анна уже старалась провести в свою жизнь хоть что-нибудь, напоминавшее такие мечты. Вместе с Афимьей Тимофеевной перерывала она все сундуки, где хранились богатые наряды: парчи и ковры, все оставшееся наследство московских бабушек Петровского времени и времен Анны Иоанновны, – и выбирала все, что могло годиться на украшение своей комнаты.
Когда Барановский считался уже близким знакомым в доме, старый хозяин проводил его по всему дому: через парадную гостиную с обветшалою теперь, когда-то богатою штофною мебелью, через диванную с сплошным диваном вокруг стен, очень низеньким и покрытым коврами, и даже через комнаты дочерей, чтобы показать все свое жилье. Барановский, всегда пытливо во все всматривавшийся, заметил резкую разницу в убранстве комнат обеих сестер. В комнате Ольги, просторной и светлой, все было чисто и просто. На окнах белые кисейные занавесы, длинное белое покрывало на постели и на подушках, в простенке зеркало, кой-где малороссийские вышитые рушники, в углу кипарисный шкаф с книгами, простые деревянные скамьи с сафьянными подушками у стен – все очень просто. Не то было в комнате Анны. Там на тяжелых креслах с высокими спинками виден был, хотя и полинялый, бархат; большой дубовый стол накрыт был персидским ковром; над кроватью висел тяжелый штофный занавес с золотым кольцом у потолка. В шкафах, за стеклом, было много серебра, кубков, ковшей и чаш.
– Искусно свили вы свое гнездышко и хороший матерьял выбрали! – сказал Барановский Анне, рассматривая все в ее комнате. – У сестры вашей комната не похожа на вашу.
– У меня сохраняются все наши старые вещи; сестра не хотела взять это на себя. Посмотрите: вот портреты русских царей, а вот портреты польских королевичей… – показывала Анна на большие портреты, висевшие в простенках в золоченых рамах. – Портреты эти достались нам еще от прадедов наших.
– Вот такого бы королевича дождаться в женихи! – сказал Барановский, рассматривая портрет какого-то молодого польского королевича.
Анна спокойно улыбнулась, – может быть, Барановский угадал ее мысли.
– Невозможного и желать не следует, – сказала она, помолчав с минуту.
– Да нельзя же вам, однако, выходить замуж за человека простого, как все люди! Не знатного, не богатого да, пожалуй, еще не только не добравшегося до бригадирского чина, а и вовсе без чинов.
Анна опять улыбнулась и не вымолвила ни слова. Сильвестр подошел к шкафчику с книгами в комнате Ольги и не слышал этих расспросов. Кончив осмотр дома, все сошли с галереи в сад, садом прошли в поле, где пшеница, наливаясь полными колосьями, вся наклонилась к земле. Обе сестры пошли рядом с Сильвестром, а Барановский следовал за ними, поодаль от них; Сильвестр говорил, что он не надышится этим целебным воздухом.
– Век прожил бы в деревне! Сколько бы время было здесь и читать, и написал бы много в тиши! – продолжал он.
– Для вас такая жизнь шла бы, вы не заметили бы одиночества за своими книгами, – сказала Анна, – а я бы желала жить между людьми! Только ради отца я согласилась жить здесь.
– Отец позволит тебе уехать, куда ты пожелаешь, – сказала Ольга, – ему довольно и того, что я останусь при нем.
– А вы не уедете от отца? – спросил Ольгу Сильвестр.
– Нет! Зачем уезжать, когда и здесь хорошо! – ответила она.
– Да, – проговорил Сильвестр задумчиво, – женщины могут свободно располагать своей судьбой, не то что мы!
– Ну, не все женщины свободны! – возразила Анна. – Но неужели это считается грешно – выбрать себе занятие согласно с своими желаньями?
– Мы в академии не от себя зависим, – говорил ей Сильвестр, – нас для того и воспитывали, чтоб мы принялись за деятельность, которую нам укажут. Да если бы нам и позволили выбирать, так сами мы должны понимать и идти туда, где нужна наша помощь.
Сильвестр попал в свою колею и, все подвигаясь вперед по меже полей, не умолкая высчитывал обязанности человека. Барановский слушал, следуя за ними молча.
«Умные девушки, – думал он, – стали бы другие слушать его? Этим девушкам нравятся, видно, его умные речи; терпеливо как слушают!»
Затем Барановский затянул потихоньку малороссийскую песню, сперва тихо, чтобы не мешать разговорам, потом все громче, чтоб обратить на себя внимание. Анна обернулась и пошла с ним рядом, Ольга шла вперед, разговаривая с Сильвестром. Барановский запел живее, он переходил от одной песни к другой, Анна слушала его смеясь, а возвратясь домой, поблагодарила его за пение, говоря, что давно не слышала такого приятного голоса. Барановскому показалось даже, что всегда спокойное лицо Анны смотрело живей и более теплым взглядом под влиянием его песен; она показалась ему еще красивей. Так проходило время на хуторе: то прогулки, то чтенье, а иногда случалось и поиграть в горелки по просьбе Барановского, который первый затевал игры с девушками, вышедшими в сад из швейной Афимьи Тимофеевны. По вечерам молодежь вместе поливала цветы.
Как ни приятно было здесь Барановскому, но ему скоро показалось, что недостает чего-то; эта хорошая семейная жизнь напомнила ему что-то еще более родное! Он заявил Сильвестру, что ему пора отправляться на родину, к своей семье. Все старались удерживать Барановского на хуторе, особенно хозяин, очень к нему привязавшийся; направив общие усилия, может быть, удалось бы уговорить его остаться, но на эту пору на хуторе получили известие, которое увлекло общее внимание в другую сторону. При таком обороте дел Барановскому легче было выбраться с хутора.
Сержант Харитонов получил известие о том, что мать графа Разумовского, находившаяся несколько времени при дворе, возвращалась теперь по своему желанию на родину, в Малороссию, в город Батурин, где жил второй сын ее, граф Кирилл Григорьевич, выбранный в гетманы Малороссии. Проезжая через Киевскую губернию, графиня Разумовская намерена была на короткое время остановиться для отдыха в именье Харитонова, в его доме, о чем его и уведомляли. Известие это взволновало семью сержанта. Сам он относился к этому событию совершенно спокойно, но дочери его и тетка взволновались каждая по-своему. Ольга принялась приготовлять все к приему знатной гостьи; Анна помогала украшать отведенную для нее комнату, изобретала различные украшения и волновалась потому, что ей пришло в голову, что вот представляется единственный случай замолвить словечко о себе, просить графиню выхлопотать местечко при дворе! Афимья Тимофеевна одобрила этот план и обещала свою помощь, придавая особенное значение своим мнимым заслугам во дворце царицы Прасковьи в старые годы.
Барановский простился с семьей; все были заняты, только приятель его Сильвестр был свободен и мог проводить Барановского, чтоб пробыть с ним еще несколько часов. Он помог Барановскому собрать и уложить в кожаный мешок все его небольшое имущество и вышел с ним со двора хутора; они направились по той же дороге, по которой пришли на хутор.
Дорогой Сильвестр уговаривал Барановского не запаздывать, пораньше приходить в академию по окончании каникул, чтобы избежать возможных неприятностей.
– Не знаю, о себе ничего не знаю, а за вас боюсь, чтоб вы не зажились здесь, на хуторе. На это есть причины…
– Что за причины? Ты на что намекаешь? Я здесь не теряю времени, вы так же занимались и готовили себя на будущее поприще; я рано вернусь в академию.
– Тем и кончится ваша жизнь на хуторе?..
– Чем же ей еще кончиться? – спросил Сильвестр, удивясь. – Вот я могу сказать, чем кончатся твои отлучки из академии. Не вечно будут прощать тебе, придет конец терпенью, и ты пострадаешь. Ты так успешно идешь по пути служению Церкви, на защиту православия и сам собьешь себя с дороги.
Барановский махнул нетерпеливо рукой, будто отбиваясь от часто слышанной речи. Они проходили в это время по длинной гати, усаженной ивами. В конце гати, где начинался сухой луг, Барановский остановился у последней развесистой ивы и спустил на землю мешок, который висел у него через плечо.
– Остановимся здесь, – сказал он, – да обговорим все, чтоб вы знали, что есть у меня в мыслях и на сердце. – Он присел на свой дорожный мешок, Сильвестр стоял перед ним.
– Я жалею вас, – продолжал Барановский, – что вы забираетесь в древность, а не видите, что делается около вас нового.
– Такова и есть моя цель, потому что назначаю себе идти по стопам отцов Церкви и ученых Киевской академии. Наши предшественники не щадили себя, когда это было нужно; они распространяли знание у себя и далее, когда шли на Великую Русь того времени; их принимали там как врагов по невежеству, не видели, кто выступал на дело для их же блага. Но деятели наши шли не останавливаясь, хотя им приходилось бороться и сложить свои головы!
– Наши предшественники сделали свое дело; слава им, и помянем их добрым словом! Но наше время другое, нам и бороться не с кем. Посвящайте себя религии, если чувствуете к тому склонность. Но в наше мирное время, когда не гнетут нас поляки и католики, можно взять и другое дело. Есть много и других дорог, и везде нужны люди. Москва уж давно не враждует с учеными нашей академии, и если б я вышел из академии, не посвятив себя духовному званию, вы ничего не должны говорить против этого. Куда бы я ни пошел, лишь бы я работал и работа моя приносила пользу людям.
– Тебе, такому одаренному свыше человеку, стыдно будет выйти из академии, не кончивши. А твои странствия приведут ко вреду тебя и других… – горячо возражал Сильвестр.
– Если так, то уходите и вы с хутора скорее; вы также можете вредить тут.
– Кому? Что тебе взбрело на ум?
– Которой-нибудь из двух дочерей хозяина, Харитонова. Если вы не намерены остаться здесь навсегда, скажу вам прямо – уходите скорее. За старшую я не боюсь, она о вас не подумает; но вторая так слушает ваши благочестивые речи, что готова идти, куда вы ей укажете.
– Я никому не укажу дурного пути, – ответил Сильвестр спокойно.
– Хорошо бы было, если бы вы могли идти по этому пути вместе, рядом…
Сильвестр смутился и покраснел от такого замечания.
– Прощайте, – сказал он, – пора вам идти дальше, я подумаю о том, что вы мне говорите. Прощайте!
– Дай вам Бог надумать что-нибудь такое, при чем вам веселее жилось бы на свете! Прощайте! Кто знает, приведется ли свидеться опять!
Оба приятеля дружески обнялись на прощанье. Они разошлись каждый по своей дороге. Сильвестр шел домой задумавшись, ему казалось даже, что хутор, к которому он возвращался теперь, смотрел на него не так весело и что ему будет там уже не так ловко и свободно: все это было по милости вопроса, брошенного ему Барановским.
Барановский меж тем весело шел вперед, подымался с лугов на холмы, засеянные хлебами. Простор охватил его, так легко дышалось, и неприятно было вспомнить увещанья Сильвестра – скорей вернуться в душные стены города и академию. «Как бы он странствовал, если б не был связан, и Сильвестр, – подумал он, – скоро почувствует, как он стеснен. А смутился он и странно в первый раз заговорил со мной на «вы», точно с начальником, от которого получил замечание». Стефан Барановский шел дальше между протянувшимися полями овсов и пшеницы, все золотилось, блестело на пекущем солнце; кой-где зеленели холмики, поросшие деревьями, из хлебов выпархивали тяжелые перепела, в самом небе носился ястреб, протянув крылья. Барановский скоро забыл Сильвестра и хутор, вглядывался все дальше в горизонт, где синел Днепр, расстилаясь по лугам, – оттуда потянул более свежий ветерок. Барановский позабыл все заботы и потихоньку затянул песню. Он был хороший ходок и до полудня успел сделать немалый конец, но не дошел до жилья. Он подсел к полю ржи, вынул съестные припасы, уложенные ему на хуторе, и после завтрака, когда томительно знойный воздух клонил ко сну, – он лег спокойно около дороги, спрятав голову в высоко растущие травы, и заснул. Он спал долго и крепким сном, как спят все утомившиеся пешеходы в степях.