Слова песни долетали до слуха боярина; боярышни и провожавшие их девушки пели звонко:
Как у месяца золоты рога,
Как у солнышка лучи ясные.
Ай, люли, люли!
Лучи ясные, прекрасные!
Как на молодце кудри русые,
Кудри русые самородные.
Ай, люли, люли,
Самородные.
Самородные, не наемные,
По плечам лежат, словно жар горят.
Ай, люли, люли,
Словно жар горят!
Короткий и веселый напев, тонкие голоски в припеве «ай, люли, люли!» вызвали невольную улыбку даже на лице невесело настроенного боярина Алексея.
«Как тешатся ребячливые», – подумал он; а конь, взволнованный звуками песен, не стоял на месте, перебирая ногами. Не догнать ли их вскачь? Разглядеть их поближе? Да не вышло бы переполоху, – напугаются! И, снисходительно улыбаясь чужой безвредной потехе, боярин повернул обратно к дому и пустил коня в галоп. Алексей несся весело, будто зараженный чужим весельем. С этого времени он не раз подкарауливал сани Савеловых; иногда он заранее выезжал на лед на Ветлуге, чтобы встретить боярышень на обратном пути их. Но, завидев его, кучер пускал лошадей вскачь, сани пролетали мимо стрелой, пение затихало, а боярышни отвертывались в сторону. Случалось зато, что в сумерках Савеловы проезжали, не заметив его, и звонкие песни лились свободно. Успел боярин заметить и стройные фигуры женские в боярских шапочках, и белые, нежные лица, просвечивавшие сквозь покрывала; а в ушах его раздавался уже знакомый голос, молодой и мягкий, звучавший то грустно, то полный веселья. Голос этот слышался ему и дома долго после того, как вернется он, бывало, затемно к себе после прогулки и одиноко сидит длинным зимним вечером в просторном своем покое. От скуки возьмет он иногда из шкафов, висевших у него в простенках, какую-нибудь книгу, привезенную из похода или из Москвы, и начнет читать.
Читал он, как человек того времени, когда все читали медленно, но внимательно, стараясь понять и запомнить то, что прочел; читал он, как человек, веривший в книжную мудрость и ценивший ее. А над ухом его вдруг взовьется песня, послышится чей-то нежный голос, и боярин сам не знает: слышится ли ему песня, что пели в хате Пушкаря, когда он лежал там больной, или слышится ему голос боярышни Савеловой? Одна песня вызывала в памяти его и другие, слышанные когда-то.
– Приказал звать тебя к себе батюшка, Никита Петрович, – доложил ему однажды, прерывая его раздумье, старый служитель их Дорофей, дряхлый и едва передвигавший ноги. Дорофея держали в боярском доме за его старую службу; к тому же, почти выжив из ума и подверженный припадкам старческой болтливости и ребяческой откровенности, он заменял и шута в доме боярина Стародубского.
– Не знаешь ли, что там отцу вздумалось? – спросил Алексей.
– Не знаю толком; а вечер длинен, чай, задумал с тобой его скоротать; а может быть, что и поворчать ему не на кого, – спокойно отвечал Дорофей.
– Так на тебя бы можно было поворчать, – смеясь, сказал молодой боярин.
– Над молодым да умным не в пример утешней властвовать! – живо возразил Дорофей. – А коли тебе тяжко покажется, ты про себя молитву читай, скажи только: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его!»
– Спасибо за наставление! – смеясь, говорил боярин.
– Спасибо-то мало весит; вот ежели бы к спасибу еще что-нибудь прикинуть!.. – заискивающим голосом говорил старик.
– Хочешь, польский кунтуш на тебя прикину, что с похода на мне был?
– Ну тогда уж боярину-отцу новую палку выделать придется, а старую он о нас обоих сломает! – проговорил Дорофей, весь сжимаясь, будто от страха пред боярской палкой.
– Ну, может быть, до этого и не доживем, – утешал Алексей, вынимая мелкую монету из своего кожаного кошеля и бросая ее Дорофею на привес к своему «спасибо». И, накинув летник поверх домашнего кафтана и расправив бороду, он пошел через сени на половину отца.
На вопрос Алексея: «Ты для какого дела позвал меня, батюшка?» – старый боярин ответил не задумываясь:
– Хотел известить тебя, что завтра нам время свободное выходит: поедем к боярину Савелову, потолкуем о невесте.
Ошеломленный, остановился было боярин Алексей, но взять его врасплох мудрено было; он скоро оправился. Молча подошел он в передний угол к дубовому столу, за которым сидел отец его на стуле с высоким переметом, и сел против него на невысокой скамье, обитой золотистым сафьяном. С серьезной думой в открытых очах глянул он на старого боярина. Глядел он на его седые волосы и сгорбленный стан, словно думая: недолго отцу осталось свой век доживать, а мой век молодой загубить хочет!
– Тебе повременить бы лучше было, батюшка, а я тем временем в Москву наведаюсь. Приказывал побывать к нему полковник наш Шепелев. И князь Ромодановский просил наведываться, не пошлют ли под шведа, – так вместе идти уговаривались. А если желаешь, батюшка, так один поезжай к боярину Савелову, потолкуй с ним, которую внучку он замуж выдать задумал, – так спокойно проговорил Алексей, поразмыслив и задумывая бежать от беды.
– Нет, Алексей, ты отбыть от нас не задумывай! – точно угадывая его мысли, проговорил старик отец. – Я завтра, пожалуй, один поеду к Савеловым; но под шведа я тебя не отпущу, не женив сперва: и меня одного, без невестки, ты не оставишь здесь. А именья подручней савеловского не найти нам.
Сын поклонился отцу и вышел из его передней комнаты[13]. Он не спорил с отцом, поняв, что отец о себе хлопотал и не уступит ему. Он не спорил, но крепко задумался, обдумывая, как бы избыть беду и обделать дело по-своему.
«Быть может, большого худа и нет тут, но ставят меня женихом по обычаю, не по моей воле и выбору, а я о том и не гадывал», – так раздумывал Алексей, сердито посматривая на все вокруг, будто чувствуя себя в клетке.
На другой день утро было морозное, светлое, снег блестел на солнце; а на душе боярина было сумрачно, и, чтобы рассеять невеселые мысли, он пошел взглянуть на коней своих в просторную конюшню, где у него целый ряд любимых скакунов стоял в стойлах. Но и сюда направился он в недобрую минуту. Молодой конюх, с детства разделявший его забавы, а позднее провожавший его на охоту, задумал доставить ему удовольствие и спросил боярина с своею простоватою улыбкой:
– Ты, чай, слыхал, боярин, что на селе у Савеловых свадьба и сами боярышни приедут на сговор и невесту наряжать будут? Они часто крестьянских невест наряжают… – докончил конюх и молчал, ожидая слова боярина.
– Нет, не слыхал я про свадьбу; так что же? – ответил Алексей, пытливо глядя на конюха.
– Не желаешь ли, боярин, поглядеть на боярышень? В избе у невесты видеть их можно, – проговорил конюх с заискивающей улыбкой.
– Ты знаешь то верно, что боярышни будут? – спросил Алексей.
– Верно то, верно! Сказывал их кучер Захар, который всегда их всюду возит. Захар-то знается с раскольниками, так он не боится возить боярышень по свадьбам: коли что неладно выйдет, так сбежит к раскольникам.
– Так вот еще что, – проговорил Алексей. – А батюшка этого еще не знает, что и в доме раскольник живет у них, – думал Алексей. Молча обходил он конюшню, поглаживая любимых коней; потом расспросил о них конюха и отдал приказанье беречь их и кормить.
– Вот этого выбрал я, с собой возьму, когда поеду под шведа.
Конюх взглянул на него испуганный: он не слыхал, что боярин уже собирался в поход.
– Ну, а когда же можно будет поглядеть боярышень? – спросил Алексей так же неожиданно.
– Завтра, – ответил конюх живо. – Если наденешь, боярин, простую шапку и шубу, никто тебя не узнает, и вволю наглядеться можно; боярышни от простого народа не прячутся.
– Хорошо. Поедем и поглядим на ту свадьбу. Только никому не сказывай, что я видел боярышень.
– Умру – не скажу, коли не приказываешь! – горячо ответил преданный ему служитель.
– Так оседлай завтра коней вовремя и оповести меня, – приказал молодой Стародубский.
На следующий день, в сумерках, боярин Алексей, одетый в баранью шубу, какие носили тогда посадские люди, и в простую шапку, скакал на своем коне в сопровождении конюха. Через полчаса они были в селе Савеловых, у избы, где была свадьба. Не доезжая до избы, сошли они с лошадей, и конюх повел их в переулок, оставив боярина на крыльце избы.
– Когда буду нужен, так только посвисти, – тихо прошептал он, покидая Алексея.
Скромною поступью подошел боярин к толпе, стоявшей в сенях избы, и просил вызвать сваху.
– Жениха-то я знаю, он мне товар возил, так хочу одарить его ради свадьбы, – говорил боярин вышедшей к нему свахе. В слободе его не знали, приняли за торговца и пропустили в избу ради его доброго намерения. Боярин подал свахе несколько золотых монет, с просьбой положить их на тарелку, с которой будут осыпать жениха и невесту зерном хлебным и деньгами. Сваха приняла подарок и вернулась в избу снаряжать невесту. В просторной избе, в переднем углу ее, под образами, сидели за столом жених и невеста; два мальчика держали протянутый между ними платок из шелковой тафты, отделявший невесту от жениха. На столе стояли караваи (круглые хлебы, украшенные разными фигурами и листьями из теста и лентами); караваи были благословлены священником, и, по обычаю, их отвозили в церковь вместе с невестой. Невеста наряжена была в цветной сарафан, и шея ее была обвешана бусами и янтарями. Сваха сняла покрывало с головы невесты и заплела в две косы ее распущенные волосы; она положила обе косы вокруг головы, а поверх их надела ей бархатную повязку, вышитую золотыми блестками. Убрав невесту, сваха подала ей зеркало и заставила ее поглядеть в него вместе с женихом, после чего приказала им взглянуть друг на друга. Стоявшие около них девушки пели в это время свадебные песни, какие следовало петь по обычаю. Алексей стоял в толпе у дверей комнаты; слушая эти песни, он различил голос боярышни Савеловой, – тот голос, который часто раздавался в поле, когда быстро неслись их сани ему навстречу. Алексей выдвинулся из толпы ближе взглянуть на певицу. То была круглолицая среднего роста девушка; брови подымались у нее на лбу дугой и темно-синие глаза светились из-под ресниц; они были неподвижно уставлены на невесту. Но и песня занимала боярышню; лицо ее то оживлялось, то глядело печально, изменяясь со звуками и словами песни. Лицо это было приятно и мягкими чертами, и кротким, спокойным видом. Боярышня глядела на невесту так участливо, будто жалела ее, когда пели обычную свадебную песню:
Разлилась, разлелеялась
По лугам вода вешняя.
Унесла, улелеяла
Чадо милое от матушки.
Оставалась матушка
На крутом красном бережку,
Закричит она громким голосом:
«Воротись, мое дитятко, воротись, мое милое;
Позабыла трои ключи,
Трои ключи золоты».—
«Государыня-матушка,
Позабыла я не трои ключи;
Позабыла я, матушка,
Волю батюшкину,
Негу матушкину
И дружбу сестрицыну!»
Рядом с певшей знакомым Алексею голосом стояла девушка повыше ее, с черными глазами и грубоватым лицом; по наряду ее можно было признать за другую боярышню. Обе девушки стояли так чинно, не глядя на толпу гостей, как бы не замечая их. Не видно было у них желанья повеселиться на свадьбе, послушать болтовни, – их занимала невеста и обряды. Подле них была еще девушка в наряде посадских людей, она живо смотрела по сторонам с веселым лицом. Грубоватый голос ее был знаком Алексею, она, верно, была из провожатых боярышень в их поездках. Вдруг Алексей почувствовал, что его потянули за рукав одежды, и, обернувшись, увидел своего конюха; боярин вышел за ним на крыльцо.
– Позволь мне, боярин, довезти до усадьбы их боярышень Савеловых, – говорил конюх испуганно. – Кучера их, Захара, напоили на свадьбе до беспамятства, без чувств лежит! Ему знай подносят, а он не отказывается – и допился до беспамятства.
– Вот как случилось, – проговорил Алексей, соображая, в какое положение поставлены были теперь боярышни, если б он не случился здесь на помощь им.
– Я отвезу их, если позволишь, – просил конюх.
– Погоди, – говорил Алексей, опустив на грудь голову, как бывало всегда, когда он раздумывал о чем-нибудь. Он глядел на сани и лошадей Савеловых, стоящих без кучера в ряду других саней, небольших деревенских дровней.
– Гм, – протянул он наконец, – вызови боярышень и их сенную девушку; скажи им, что кучер хмелен, кони не стоят и уезжать им надо!
Конюх сперва было взялся за голову, будто поручение затруднило его, но вдруг шмыгнул в избу. Алексей стоял сумрачен и потупившись.
– Да, лучше так, увижу и поговорю с ними, благо случай есть… Скажу им слово разумное, пригодится им! – говорил он сам с собой. Тут он взглянул на крыльцо и, заслышав шаги, увидел, что обе боярышни идут тихо, спокойно так; только девушка их охает, суетится, руками размахивает, перепуганная. Алексей кликнул конюха и велел вывести лошадей Савеловых к дороге от избы подальше. Сани выехали на простор, и боярышни шли за санями. Они не замечали, что Алексей шел вместе с ними.
– Справишься ли с лошадьми-то? – расспрашивала конюха Стародубских Феклуша, провожатая боярышень.
– Да спроси, кто он, откуда? – тихо предостерегала Феклушу старшая боярышня.
– Не надо бы его, справимся сами! – живо говорила меньшая.
Конюх стоял в недоумении, он не смел овладеть санями против воли их владелиц. Алексей подошел к нему на помощь.
– Так нельзя, боярышни, – заговорил он, подходя с поклоном. – Мы соседи вашего боярина Савелова и вас одних отпустить не посмеем.
Боярышни взглянули на него испуганно, а Феклуша всплеснула руками с легким криком. Она признала боярина Стародубского.
– Замолчи ты, – тихо говорил Феклуше Стародубский, – а вы, боярышни, не бойтесь! Я вам клятву даю, что ничего дурного вам не приключится, и я сам довезу вас бережно…
– Мы не знаем тебя, – ответила меньшая боярышня, – лучше мы в избу вернемся, попросим везти нас хозяина… – Алексей взглянул в лицо ее, открытое и освещенное вечерней зарей; он заметил на лице ее испуг.
– Позволь, погоди, боярышня! Я скажу, кто я и откудова. Я сын Стародубского Никиты Петровича, а зовут меня Алексеем…
Чуть не вскрикнула боярышня Паша, но крик замер у нее. Она всматривалась испуганно, пытаясь узнать боярина; знала она, что видела его в детстве, но признать не могла теперь. Феклуша меж тем стонала и выла. Но неожиданно, спокойно подошла к Алексею боярышня Степанида.
– Боярин! Не губи нас, провожать нас тебе не пристало, не по обычаю; пошли с нами конюха!
– Ведь пристало же вам, боярышня, на свадьбу одним приехать! Здесь народу много вас видело, так и мне пристало проводить вас! – проговорил Алексей с усмешкой, глядя в лицо боярышни.
– Видел нас простой народ; они не осудят, что невесту нарядить вздумали, подарить ее…
– Я вас каждый день встречаю, боярышни, около нашей вотчины, когда вы с песнями проезжаете в санях своих; и все вас видят…
– Греха в том нет! – вдруг живо вмешалась меньшая боярышня, вся зарумянившись. Кататься нам запрета нет от матушки, и в тереме мы поем песни дедушке. А мы не знали, что чужие бояре нас слушают!
– А знает ли дедушка, что вы на свадьбы смотрите и по чужим вотчинам катаетесь? – улыбаясь, спрашивал Алексей.
– От матушки мы не таимся, а дедушку больного не просим, не тревожим! И ты, боярин, ему о том не сказывай! – проговорила степенно старшая боярышня, прикрыв лицо покрывалом.
– Пожалей, боярин, нашу матушку! – вдруг обратилась к Алексею боярышня Паша, близко подходя к нему. – Храни Бог, ей за нас отвечать придется! За что же ты нас выдать думаешь? Мы тебе чужие, что тебе о нас печаловаться? А ты не губи нас, боярин! Вреда мы ни тебе и никому не делали… – Паша говорила толково и спокойно, но в голосе слышалась мольба, и глаза ее смотрели с укором. Встретив взгляд ее синих глаз, Алексей невольно потупился.
– Я в вашу жизнь не мешался бы, поступайте как знаете, да вы ведь в беду попасть скоро можете! Вы недобрых людей повстречаете, горе будет тогда и вам, и матушке. Помолчу я для вас, никому не скажу, только и вы на свадьбы больше не ездите и с песнями не катайтесь! И еще вас прошу ради самих вас, боярышни. Захара вы со службы своей отпустите, – он человек недобрый!
– Не тревожься, боярин! Никогда нас больше не встретишь и песен наших больше не услышишь! Но никому о прошлом не сказывай, не губи нас! И провожать нас не езди… – просила Паша.
– Хорошо, боярышни, пусть будет по-вашему! Повезет вас мой конюх; он и лошадок вам уберет, поставит в стойла. Я ж издали поеду за вами, чтобы знать, что вы счастливо к себе в усадьбу вернулись.
– Спасибо, спасибо, боярин! – раздались весело голоса боярышень и Феклы. – Поминать тебя станем на молитве.
– Спасибо тебе, а матушке мы обо всем скажем: от нее нет у нас тайного! – промолвила Паша, глядя открыто и приветливо на Алексея своими синими глазами. Взгляд ее напоминал боярину молодую птицу, ничем еще не пуганную; таких случалось часто видеть ему в ранней юности, взлезая на деревья и заглядывая в гнезда. И обе боярышни тоже выпорхнули из гнезда своего по неопытности и молодости. И старшая, хоть глядела угрюмо, но кротко просила не губить их и обещала молиться за него.
Усаживая боярышень в сани и укутывая им ноги медвежьим ковром, пока конюх его взбирался на передок саней и расправлял вожжи, Алексей сказал им приветливо:
– Так вы на меня, боярышни, не гневайтесь, если чем не угодил вам, простите и вину ту мне отпустите! Поезжайте и пойте песни: я вашему веселью не помеха!
– Не полюбились тебе, боярин, наши песни, так теперь нам петь их не в охоту! – ответила Паша, мельком взглянув на него уже из-под опущенного на лицо покрывала и весело смеясь ему в лицо. И странно было, что в ту же минуту припомнилось боярину то время, когда еще маленькая боярышня толкнула и рассыпала коробку с пряниками; он признал вдруг в Паше старую знакомую.
– Пой, боярышня! – ответил он, смеясь. – Только в лесу пойте дальше от слободы, чтобы не слыхал никто.
– Благодарствуй, боярин, за милостивое слово! – проговорила с поклоном Паша. И при всплывшем в небе месяце Алексей мог разглядеть лукавую улыбку на лице ее. Сани помчались, унося боярышень. Поспешно пошел Алексей к мальчикам, сторожившим коней его, и, вспрыгнув на своего скакуна, никем не замеченный, выехал шагом из слободы; толпа, собравшаяся около избы, так занята была свадьбой и угощеньем, что не приметила приключения с кучером боярышень и их отъезда.
Выехав в поле, Алексей скоро нагнал сани Савеловых и ехал шагах в пятидесяти за ними. Короткий зимний день давно сменился сумерками, и только неяркий свет молодого месяца помогал Алексею следить за санями издали; они въехали в сосновый бор и скрылись из глаз его; но скоро послышалась песня, на звуки которой он направлял коня. В заунывном, словно вьющемся напеве он различал голос Паши, недавно еще моливший его не губить их. И боярин все понукал коня, поспешая следить за ними и беречь боярышень. По странному свойству человеческой природы, ему сделались вдруг близки эти незнакомые девушки, на которых он не обратил бы внимания несколько дней тому назад. Он и теперь готов был идти на шведов, чтоб избежать женитьбы, но не мог бы в эту минуту бросить боярышень на произвол судьбы, – их песня манила его за собой. Он нагнал сани в лесу и ехал в нескольких шагах около них. В чаще темного соснового бора неясно белел снег при свете пробившихся сюда лучей месяца; бледные лучи его падали и на лица боярышень, полузакрытых прозрачными покрывалами. Алексей озирался по сторонам, боясь, нет ли в лесу чужих людей, с желаньем удалить всякую опасность от бежавших впереди саней, как будто в них провожал он свои сокровища. С полчаса ехали все они таким образом по лесу и выехали, наконец, на поля Савеловых. В поле песни смолкли, а Алексей оставался далеко позади; вдали видна уже была усадьба боярина Савелова. Боярышни скоро въехали в ворота усадьбы, а боярин Стародубский, быстрым взглядом окинув дом их и всю усадьбу, повернув своего коня, поскакал обратно и скоро скрылся в лесу. Он вернулся к избе, где была свадьба, постоял в толпе и дождался своего конюха. Поздним вечером вернулись они к себе домой. Старик отец долго ждал его к ужину и не дождался.
– Я насилу уговорил батюшку боярина в постель лечь, – сообщал, встречая Алексея, старик Дорофей. – Сказал ему, что ты, верно, в лесу при месяце за зайцами следил.
– Ну да, – проговорил Алексей, пробираясь на свою половину через сени.
Прошло два дня; упрямый боярин Никита Петрович объявил сыну, что заезжал он к боярину Савелову, говорил о невесте; Ларион Сергеевич обрадовался: лучшего, говорит, мне суженого желать не надо; берите, говорит, Степаниду Кирилловну.
Кончил отец и ждал, что обрадовал сына. Но сын стоял, глядя в сторону, в лице у него вдруг вспыхнула краска, и, понурив голову, он спросил отца:
– Которая же из двух боярышень Степанида?
– Что ж нам до имени. Как бы ни звали, не все ли равно? Степанида старшая – та, что любит странниц, – ответил отец.
Алексей выслушал молча, но краска у него сбежала с лица, и он проговорил вдруг:
– Батюшка, ведь боярин Савелов недобро задумал – навязать мне в жены раскольницу. А имя ее мне тоже не нравится.
– Чуден ты, Алексей. Тебе и то не нравится, что другую Пашей зовут, – говорил ему отец.
– Нет, это имя хорошее, – проговорил боярин, опять зарумянившись.
– Не все ли нам равно? Не видал ты ни той ни другой и не знаешь, которая лучше.
– Я… – вырвалось у Алексея, но он замолк вдруг.
– Что еще там надумал? – спросил старик.
– Я надумал, что и прежде сказал, что мне сватать невесту не время: не нынче-завтра в поход уйду, – проговорил сын решительно и холодно.
– Алексей! – сурово крикнул старик отец. – Дело кончено, а после сватовства от невесты не отказываются. Ты упрямство из головы выбрось, не идти же мне к Савелову да брать назад свое слово!
– Ты с ним поговори, батюшка, скажи боярину Савелову, что ежели он добра нам от сердца желает, так выдал бы другую невесту, – меньшую боярышню.
Отец глянул на сына удивленный и, помолчав, сказал ему:
– Это пустое, хороши обе невесты.
На том и разговор кончился. Алексей вышел от отца сердитый и мрачный. Он не хотел и не мог сказать отцу, что видел боярышень, что не нравилась ему Степанида, и для отца такие слова, знал он, ничего не стоят. А выдать Степаниду и сказать, что она отдалась расколу и что раскольник живет в доме Савеловых, Алексей не хотел. Не хотел он накликать беду на боярышню и на ее матушку; помнилась ему кроткая просьба: «Не губи нас, боярин». Алексей понимал, что Степаниду ловили на ее набожности, и не ее вина была в том, что вспоминались ему песни и глаза Паши. Он не хотел связывать себя женитьбой, его манил поход. Уступил бы он отцу, если бы дозволил он выбрать самому невесту, а теперь он решился уехать.
Мрачен был Алексей после разговора с отцом, да невесело было и в доме бояр Савеловых. Тревожилась Ирина Полуектовна встречей дочерей на свадьбе с боярином Алексеем, еще больше ее тревожило сватовство боярина Стародубского. Вот, чудилось ей, уж протягивалась над ними холодная рука Никиты Петровича, перевернет она вверх дном все их мирное житье. Завладеет он дядей, имением и внуками и заставит их всех ходить перед ним по струнке. Но все это было ничто пред испугом, который объял ее, когда боярышня Степанида высказала самому деду Лариону Сергеевичу, что не пойдет она замуж ни за боярина Стародубского, ни за кого другого.
– Дала я обет служить Богу, и ты, дедушка, помоги мне тот обет выполнить.
Так высказала она деду, и так спокойно, так властно, что вспомнилось Лариону Сергеевичу все, что говорили о боярынях-раскольницах; побледнел, слушая ее, боярин Савелов.
Решил, однако, Ларион Сергеевич не говорить о том боярину Стародубскому и ласково образумить внучку Степаниду. Но боярышня Степанида перестала есть и пить после разговора с дедом и на глазах у всех таяла. Глядя на нее, стала сумрачна и Паша; не играла она с детьми, не смеялась, и к песням пропала у ней охота, как рассказывала всем Феклуша.
Поутру и днем, сидя в своей теремной комнате за работами, сестры тихо беседовали вдвоем.
– На горе повстречались мы с молодым боярином, прошло житье наше вольное, – говорила Степанида, – вот и тебе теперь скучно, Паша, без прогулки сидеть тут безвыходно.
– Тебе боярин зла не желает, он не выдал тебя и еще сватает, – задумчиво отвечала Паша, – не пренебрег он тобой, видно, ты ему по душе пришлась…
– Сватает меня не он, а боярин-отец его, потому сватает, что я старшая. А молодому ты была бы больше по мыслям, – ты краше меня и моложе, – объясняла Степанида.
Паша вспыхнула и улыбнулась, как давно уже не улыбалась, но возразила сестре:
– Нет. Он, видно, думает, что я неразумна. Ты читаешь молитвы и книги священные, а я только песни умею петь.
– А он скачет за теми песнями по окрестности, подстерегает да слушает. Грех ему по дорогам искать боярышень.
– Ты его не кори так понапрасну. Он сказал, что поберечь нас приехал на свадьбу, – не злой он, когда нас жалеет.
– Хорош он тебе показался, Паша; как жалею я, что ты не старшая, – говорила Степанида.
– Что обо мне толковать, – говорила Паша невесело, будто чувствуя себя униженной.
– Паша! – окликнула вдруг сестру Степанида, словно что вспомнила.
Паша подняла на нее серьезные, задумчивые глаза.
– Когда я в монастырь уйду из дому, ты в доме одна невеста останешься, скажи: выйдешь ли ты за боярина?
Паша вспыхнула и отвернула лицо от сестры.
– Паша, родная! Ты одна все знаешь, ты одна не мешаешь мне, – говорила, умоляя сестру, Степанида.
– Знаю я, что матушка о тебе исплачется и боярин не пожелает другой невесты, – отвечала Паша, не повертывая головы.
– Знаешь ты, что обет я дала Господу. Ему отдала я жизнь свою, и другой жизни не приму и не хочу я.
– Повремени. Все говорят, что ты одумаешься, что в монастыре тебе тяжко будет, – с участием толковала Паша.
– Не ныне, так завтра я буду там монахиней, так скажи мне свое слово, – просила Степанида.
– Не скажу и не знаю такого слова, – ответила Паша с краской в лице и со слезами, – не хочу я с тобою расстаться.
– Больно мне будет покинуть вас, но больнее того поступить против Бога. Для матушки не пошла я на Дон за Нефиллой, туда, где все они спасаются, так пусть мне в монастырь идти не возбраняют, – все ближе в Богу. А хуже того быть боярыней Стародубской, – горячо высказала Паше Степанида.
– Скажи мне, чтоб я смыслила, отчего так худо быть боярыней?.. – Паша не договорила имени боярина.
– Худо-то для меня, – проговорила Степанида, вставая со скамьи и оставив работу.
Паша сидела, облокотясь на стол и опустив вышиванье на колени. Свет из окна светил прямо в лицо боярышни Степаниды и придавал блеск ее одушевившимся глазам. Паша сидела, отвернувшись от окна, лицо ее было в тени, она слушала сестру, задумчиво уставив на нее свои синие глаза, и легкая морщинка легла у ней между сблизившимися бровями. Бархатная червчатая повязка, шитая жемчугом, и верхняя рубашка из синей камки придавали особую матовую бледность лицу ее и обвитой мелким жемчугом шее.
– Худо-то для меня, – повторила Степанида, – определил Господь жену на помощь мужу, сказано: «Не добро быть человеку единому». А чтобы быть на помощь человеку, надо всю душу обратить на него, быть ему сестрой и матерью. И все помышления обратить на пользу его… А я могу ли исполнить все это?
Глаза боярышни Паши опустились, она сидела неподвижно, задумавшись, будто прилагая к себе вопрос сестры, и прошептала кратко: «Не знаю».
– Нет, не могу, – проговорила Степанида, – мысли мои не на земле, и душа моя вся обращена к Господу. Зачем же губить мне человека.
– Не надо губить его, – прошептала Паша, вскинув на сестру взгляд, выражавший эту просьбу к ней.
Вошедшая мамушка прервала их совещание и решение вопроса их жизни.
– Все-то у вас неладно. Сами вы, вижу, непокойные, щечки у вас не румяные, сглазил вас недобрый глаз. Не призвать ли знахарку, вас с уголька умыть?
– Не поможет, – проговорила Паша, не изменяя позы своей.
– Иль вас к ворожее свозить?.. – придумала Игнатьевна.
– Грешно ворожить. Надо нести какую пошлет Бог долю, по воле Его, – сказала строго Степанида.
– Ты книжница, разумница, – разнежась, причитала Игнатьевна.
– И сестра вам не дура досталась, – серьезно и баском говорила Степанида. – И сестра со мной книги читала.
– Ах ты, греховодница! Ты и сестру в монастырь сманишь, всех нас в беду введешь, – затараторила мамушка, мгновенно изменив тон речи.
– Я с сестрой не расстанусь, вместе в монастырь пойдем, – говорила Паша, уже поддразнивая мамушку.
– Ты – в монастырь? Оборони Господи. Сейчас иду к деду Лариону Сергеевичу. – Игнатьевна выбежала из комнаты, а боярышни сидели, задумавшись, и не бросились остановить ее. Остановила ее внизу на лестнице Ирина Полуектовна.
К ворожее тоже Игнатьевне не пришлось ехать: не оказалось в тот день у боярышень и кучера. В это утро приходил с недоброй вестью для Захара конюх Стародубского Ефрем, привозивший со свадьбы боярышень.
– Пришел я к тебе от молодого нашего боярина, – проговорил Ефрем, входя в конюшню и потряхивая кудрями с видом балованного прислужника.
– На водку, что ли, присылает мне боярин ваш, Ефремушка? Не ехать ли опять с песнями кататься? – спокойно спрашивал Захар, подмигивая и не переставая разгуливать щеткой вдоль спины своей любимой лошади.
– Вот вишь, как о святых делах ты печешься, – с укоризной заметил Ефрем, надевая шапку и подбоченясь.
– Не туда попал, видно, – заговорил Захар смиренно, – ну, говори, сам говори, что нужно?
– Приказал тебе молодой боярин, чтоб уходил ты из наших мест подобру-поздорову, – вполголоса передавал Ефрем.
– Что так? – окинув его быстрым взглядом, спросил Захар.
– Известно стало боярину, чем ты занимаешься; узнал он, что водишь ты странниц к боярышне, письма носишь и на сходки их нечестивые хаживал, – значительно высказал Ефрем.
– Сходки нечестивые! Много ты понимаешь, щенок! Пес этакий! – заворчал вдруг Захар, ощетинившись, и весь подался вперед на Ефремушку, но тот и не двинулся.
– Говорю тебе то, что попы говорят и боярин наш! – откликнулся Ефрем сердито.
– Нечестивые! Разве нечестивые молятся ко Господу? Разве мы убиваем или калечим на войне людей, разве у нас рубят руки или головы провинившимся, выжимаем ли мы с кого денежку силой, нечестивые! – повторял Захар с разгоревшимися глазами. – Разве не сказано у нас, что все мы братие, и открыто равно для всех Царство Небесное, и тебе бы с нами молиться! – все больше одушевляясь, говорил Захар, впиваясь глазами в лицо слушателя; Ефрем смутился.
– Ну ладно, я в церкви молюсь пока, – проговорил он, снимая шапку и переминая ее в руках, – а я вот что скажу: уходить тебе велено, а не то возьмут тебя и отвезут в Кострому, а оттуда в Москву доставят к допросу: прислал тебе боярин на дорогу, вот, бери, – закончил Ефрем, вынимая кожаный кошель из кармана плисовых своих шаровар; Захар глянул в кошель и стих.