Глава VII
После шестилетнего отсутствия возвращался боярин Алексей Стародубский в Русскую землю, на родину. Он радовался окончанию войны, рад был и вернуться в Россию и домой к отцу. Всему войску стало известно, что Москва заключила перемирие с Польшей на тридцать лет. Известно было, что боярин Тяпкин, долго бывший резидентом русским в Варшаве, отправлен был заключить мир с ханом крымским и с турецким султаном, и все ратные люди надеялись, что их скоро распустят. Бояре подумывали о скорейшем возвращении в свои вотчины, на покой; а торговые люди, забранные из городских посадов, спешили вернуться к брошенным своим делам. Боярин Алексей Стародубский был отпущен из войска на родину для излечения раны, которую он получил в битве с турками на Бужинском поле, по правую сторону Днепра, при последнем походе на Чигирин. Чигирин был уже во власти русских, и Ромодановский был призван защитить город от нападения турок, пришедших с Юрием Хмельницким, намеревавшимся вновь овладеть всей Малороссией. Ромодановский опоздал на помощь; город был уже сожжен, а воевода Ржевский убит на стенах верхнего города турецкой гранатой. После многих стычек с турками русские отступили, покинув разрушенную столицу гетманов, а Ромодановский отозван был в Москву за этот неудавшийся поход и передал войско другому воеводе. Боярин Алексей, пробывший несколько времени в Переяславле вместе с другими ранеными, скоро мог уже отправиться в путь на родину и возвращался туда при обозе Ромодановского.
Многие русские бояре были на пути домой, после шести лет, прожитых в иных условиях, среди других обычаев и нравов. Жизнь среди казаков и поляков, встречи с другими иностранцами познакомили их с совершенно новым для них бытом; они видели, что всем жилось здесь свободнее, и даже женщины показывались вне дома с открытыми лицами и в красивых нарядах.
Большинство бояр отзывалось о таких обычаях с порицанием, но были и такие, которым нравилась, по душе пришлась эта новая и более свободная жизнь. Только недоверие к чужеземцам, воспитанное в них искони, да страх нарушить правила, установленные церковью, страх общения с католиками удерживали молодых бояр в границах принятых на Руси обычаев. Многие, однако, уже решились брить бороды, коротко стричь волосы, что считалось за грех между остальными. Боярин Алексей Стародубский не уклонялся от новизны, не боялся чужеземных обычаев, он понимал разумно, что все это не касалось его веры. А молодость манила его, как и многих других, к новизне и свободе, с которыми жилось веселее. Знал молодой Стародубский, что бояре в Москве давно негодовали на все новшества, виденные в доме боярина Матвеева и допущенные при дворе. Помнил он, что неблагосклонно относились к театральным представлениям, введенным в потешной палате царя Алексея Михайловича, хотя бралось содержание пьес из библейской истории; но такие удовольствия казались им чем-то нарушающим благочестие; по мнению их, в царских палатах довольно было потешаться шутами и шутихами.
При распрях старых бояр, при их ссорах у самого крыльца дворцового и препираниях о местах за пирами царскими Алексея не манила жизнь в Москве, и он решил, что там жить и служить не останется! Поживет он у старика отца до заживления раны в костромской вотчине его, а вылечится, так отправится на ратную службу, в полк Шепелева, когда пошлют его на шведов. В полку жилось привольнее, и почетным казалось ему быть в числе рати в защиту родного края.
Так раздумывал раненый боярин, припоминая всю жизнь в чужом краю; между другими лицами вспоминал он семью Пушкаря и лечившую его Гарпину, о судьбе которой он никогда и ни от кого не узнал, конечно. Вспоминал он и польских панн; красивы казались они, но не нравились ему: были горды и самовольны, он даже робел перед ними. С такими мыслями ехал боярин в крытой бричке еврея по жарким степям, тогда пустым, где нынче лежат Екатеринославская и Полтавская губернии и где встречается уже больше полей, нежели степей в наше время. Алексей ехал в обозе раненых, охраняемых отрядом рейтар; к этому же обозу присоединился обоз с имуществом Ромодановского. Томительно было медленное путешествие по жарким открытым степям, где изредка сплошная трава сменялась невысоким кустарником. В середине лета степь принимала осенний вид с погоревшей скошенной травой. Поселки малороссов, окруженные зеленью садов, сливами и кудрявыми высокими грушевыми деревьями, казались оазисами. Все притихало в обозе днем; только вечером провожавший их отряд затягивал длинную, как и путь их, песню. Рейтары пели под влиянием окружавшей их картины:
Ах ты, поле мое, поле чистое,
Ты раздолье мое широкое!
Ах ты всем, поле, изукрашено,
Ты травушкой и муравушкой,
Ты цветочками василечками.
Ты одним, поле, обесчещено!
Что среди тебя, поля чистого,
Вырастает тут част ракитов куст;
На кусте том, на ракитовом,
Как сидит тут млад сиз орел,
В когтях держит черна ворона.
Точит кровь он на сыру землю!
А под кустиком, под ракитовым,
Что лежит убит добрый молодец,
Избит, изранен, исколот весь!
Такие песни пели рейтары, которым степь напоминала о шедших на ней недавно битвах.
Порой радушные хуторяне-малороссы принимали и кормили раненых плодами из своих садов и сочным арбузом, освежавшим усталых путников. Тут же слышались проклятия и причитанья старух и стариков и пожелания всякого зла ляхам, что доводили они до бед христиан православных! И никто не винил своих запорожцев и Дорошенко, накликавших татарские и турецкие полчища на Украйну. Так глубоко разделяли славянские племена тонкие различия веры, а еще больше эгоизм и неразумная жестокость польских панов. Украинцы и запорожцы не раз готовы были помочь самому польскому королю против своеволия панов.
После долгого путешествия обоз раненых воинов приближался, наконец, к Москве непоздним еще вечером. Алексею Москва уже не казалась так красива, как прежде; за последние годы он видел много и хороших городов, и церквей, и красивых замков польских панов, лучше многих домов московских бояр. Только Кремль, казалось ему, был красив по-прежнему своими зубчатыми стенами и множеством куполов церквей и золоченых крестов.
Здесь кстати будет сказать о Кремле, что наружный вид его еще сохранился, но внутри стен тогдашний Кремль был совершенно не похож на нынешний; не похож он был и на Кремль древних князей московских. Древний Кремль и дворцы великих князей Василия Иоанновича и Ивана Грозного истреблены были сначала пожарами, а позднее сожжены дотла во времена нашествия поляков и самозванца Лжедимитрия. Вместо сгоревших дворцов выстроены были для избранного царя Михаила уже не деревянные, но каменные палаты, что тогда было новостью. Царь Михаил выстроил терема для царевичей. В дворцовых теремах было сооружено много домовых церквей. Царь Алексей Михайлович продолжал пристраивать новые и украшать прежние дворцы, для чего выписывались мастера (художники) из поляков и призывались и другие иностранцы. Они украшали храмы резьбой и живописью и золотили потолки.
Внутри, в стенах Кремля, все было застроено и загромождено зданиями дворцовых приказов, как назывались тогда все присутственные места по управлению дворцами и государством, начиная от Хлебного приказа и до приказа Посольского[10].
Но издали и Кремль, и Москва красиво пестрели разнообразными раскрашенными крышами, и куполами церквей, и тонкими, высокими башнями колоколен, оживлявших город частым звоном колоколов.
Алексей был приглашен остановиться на все время пребывания его в Москве в доме князя Ромодановского: он был его гостем. Первые две недели прошли в лечении раны, и, кроме доктора из иностранцев, Алексея никто не посещал. В конце второй недели позволено было посещать его, говорить с ним, и Ромодановский зашел сообщить ему свою радость.
– Радость великая, дождался я светлого дня! – сказал он, садясь подле постели Алексея, которому отведено было несколько хорошо убранных покоев. – Сына отпускают на окуп из Крыма! Знаю, что ты мне дружишь, и с тобой вместе радуюсь!
– Желаю, чтобы век он тебя радовал, сынок твой! Довольно ты потерпел, боярин, за эти годы! – говорил Алексей, уже привставший с постели, но все еще с подвязанной рукой.
Лицо Алексея все еще было бледно от большой потери крови; бледность эта была заметна, несмотря на загар, оставшийся на лице после путешествия по степи.
Его подстриженные волосы и бритая борода отросли во время дороги и болезни и придавали миловидному лицу его тот мужественный вид, которого недоставало ему прежде, несколько лет тому назад. Его прямые, вытянутые черты лица были несколько неподвижны; но круто нависший лоб и большие вдумчивые глаза придавали этому лицу, похожему на византийскую древнюю живопись, особую жизнь и привлекательность. Движения Алексея были стройны и свободны, эту привычку дала ему ратная жизнь. Бывший главный воевода войска, князь Ромодановский, видимо, любовался им.
– Ты стал много лучше, боярин, – сказал он ему, – пошлю вести отцу твоему. А много тут новых вестей узнал я! – прибавил он.
– Хороших ли? – спросил Алексей.
– Про то Бог ведает! Около царя Федора Алексеевича стоят Милославские; а боярин Матвеев удален в ссылку, в Пустозерск! – печально докончил князь.
– То невеселые вести! – воскликнул Алексей, бледнея и морщась, будто сильнее чувствуя боль от своей раны в эту минуту. – На кого была надежда наша! – проговорил он. – Кто же еще подле молодого царя?..
– Приближен к нему постельничий Языков и стольничий Лихачев; и про них все говорят, что люди они хорошие, честные и к делу расположенные.
– Ну, благодарение Господу! – произнес молодой Стародубский.
– Умен и Василий Голицын. Да, говорят, сбивает его царевна Софья! Видно, метит она выйти из терема… И со Стрелецкой слободой, сказывают, ссылается, всех задаривает… За больным братом каждый день ухаживает, у всех на виду показывается! – передавал князь свои вести вполголоса.
– А царь поздоровел ли? – тревожно спрашивал Алексей.
– Поздоровел, возмужал и сам дела слушает, и невесту сам высмотрел и выбрал.
– Из чьих же, каких бояр? – с любопытством спросил Алексей.
– Не из наших она и нездешняя, – значительно произнес Ромодановский. – Увидал он, а может, и показали ему красивую девицу во время крестного хода в Кремле, и она приглянулась ему. После приказали собрать ему на смотренье девиц во дворце, и царь выбрал из них ту, что ему на крестном ходу полюбилась.
– Чьих же она? Как прозывается? – спрашивал Стародубский.
– Прозывается Грушецкой и приходится племянницей одному думному дьяку. А родом, слышно, из Польши.
– Так она не из русских? – удивился Алексей.
– Быть может, то и лучше, – продолжал князь, – меньше распрей будет. И так у нас во дворце, слышно, нестроение идет, а между царевнами и Натальей Кирилловной несогласие неукротимое! Не ведаешь теперь, что впереди готовится. Того и гляди – попадешь между двух огней.
Оба разговаривавшие затихли на минуту; Алексей прервал первый молчание после краткого раздумья.
– Сдается мне, если дозволишь то высказать, князь. Сдается мне, что лучше было бы тебе служить в ратной службе, нежели здесь, в Москве, оставаться!
– Ты правду надумал, хоть и молод, боярин! – сказал князь, дивясь, что Алексей понимал трудное положение между враждующими партиями. – Да некуда идти мне с войском: в Украйне замирились…
– Еще со шведом споры не кончены, – сказал Алексей, – и я задумал тогда проситься в полк, если с ними война начнется.
– Подождем, что Бог даст! Не знаешь, где найдешь, где потеряешь, – сказал князь с хитрым взглядом. – Говорят, по устройству войска перемены большие будут – мне надо здесь дождаться! А тебе надо показаться перед ясны царевы очи, он отпустит тебя к отцу на утешение, тебе на отдых! – Князь смолк, задумавшись, и затем, уходя из комнаты Алексея, кивнул ему, говоря: – Выздоравливай скорее!
Но выздоровление шло не так быстро, как того желал бы Алексей. Возможно было, что иностранные врачи, жившие в Москве, не вполне владели искусством залечивать раны, когда они были серьезны. Но в конце или половине июля Алексей уже выезжал из дому.
В июле же в то лето раздавался по Москве торжественный звон колоколов. Народ крестился, толпами собираясь на перекрестках, и толковал между собою о свадьбе царя Федора Алексеевича.
– Сегодня царь наш венчался с царевной Агафьей! – толковали все, встречаясь.
А во время венчания царя все ворота Кремля были на запоре и особого празднества не было. Во дворец не допускали никого из посторонних лиц, не сзывали бояр, стараясь сберечь невесту от чужих глаз и наветов, зная, как сильны бывали интриги против царских невест! Помнили еще хорошо, как погублены были невесты царей Михаила Федоровича и Алексея Михайловича; не забыли и жену Иоанна Грозного, загубленную уже после того, как она была перевенчана, была уже царицей. Вот почему в эти дни торжество венчания и свадебное веселье происходило в запертом для всех посторонних дворце. Но запертый дворец был разубран, «наряжен», как тогда говорили, со всем возможным великолепием. На лавках в передней палате[11] надеты были полавочники[12] из бархата узорчатого и шитые золотом и устлана была вся палата коврами. Не менее роскошно убрана была вторая комната, имевшая значение кабинета государева, за которою следовали молельня его и потом опочивальня. Везде разостланы были ковры и самые стены обтянуты бархатом или алым сукном. В покои эти вела лестница с так называвшегося Постельного крыльца; наверху лестница эта запиралась золоченой решеткой, а внизу отделялась от площадки каменной перегородкой. По всем воротам Кремля в эти дни поставлены были стрелецкие караулы и никого не велено было пропускать. Все эти меры приняты были против интриг и подкопов относительно царских невест или молодой царицы, чтобы не приключилось ей порчи от злых людей.
Боярин Алексей еще долго оставался в Москве и после свадебного пира; он ожидал позволения представиться пред царские очи, когда назначено будет прийти во дворец различным ратным людям. В ожидании этого приема во дворце Алексей собрался посетить полковника Шепелева, уже вернувшегося из Украйны.
Полк Шепелева размещался в Стрелецкой слободе, куда молодой боярин и отправился искать его. Отыскивая квартиру Шепелева, он повстречал знакомых рейтар; они подбежали к нему с выражением искренней радости, благодаря Бога, что допустил он боярина вернуться из похода в Москву и в добром здоровье.
– Позволь, боярин, проводить тебя к дому полковника, – сказал один из рейтар и взял поводья его лошади. Повернув направо в одну из близлежащих улиц, он повел его лошадь и напомнил боярину давно прошедшее время похода, когда лошадь его вел за поводья старый Пушкарь; и теперь шел подле него один из рейтар, бывший с ним и тогда. Направив его на дорогу к Шепелеву, рейтар шел с ним рядом и рассказывал ему все, что было нового в Москве.
– Худо в Москве живется, боярин! – говорил он со своей обычною доверчивостью к Алексею, к которому привык во время похода.
Такую полную доверенность старых служивых часто приобретают молодые и неопытные воины, которых старые берут как бы под свое покровительство, раскрывая им незнакомые и тайные стороны боевой их жизни.
– Чем же худо? Мало кормят вас? – спросил боярин.
– Нам еще можно жить, мы с похода еще не успели приняться за особое дело. А тем, которые здесь оставались и позволено было им ремеслом заняться, тем тяжело вышло! Все они не на свою семью работают и не наработаются, а только на начальство.
– Слыхал я об этом и прежде, не знал только, верны ли эти слухи, – проговорил Алексей.
– Верны, верны, боярин! Мы все своими глазами видим. Низшие чины и жалованья половину получают, а другая половина остается в кармане у полковников!
– Жаловались они вам сами? – спросил Алексей.
– Они сговариваются идти жаловаться самому царю!
– Не вышло бы им худо через такую жалобу, начальство не допустит, пожалуй…
– Если удачи не будет, то от начальников еще горше придется! – подтвердил рейтар мысль боярина.
– А вы, шепелевские, знаетесь с теми полками, в которых жалобы готовятся?
– Видаемся все меж собою, боярин! Приходится встречаться то на стороне, а то и в домах у них, у семейных людей. И много у них там неладного чуется! – проговорил старый рейтар, намекая на что-то особенное и с запинкой, словно нехотя.
– Не надумали бы неладное на свою беду, – высказал Алексей с участьем к неразумному люду.
– И себя и других не пожалеют, греха много будет, – шепотом говорил рейтар, – говорю тебе, боярин, потому что знаю: ты меня не выдашь.
– Бог даст, без беды обойдется? – спрашивал Алексей с тоскливым чутьем угрожающей смуты.
– Хорошо, ежели бы миновало. Да ведь всегда так бывает, что если тучи долго собираются, то надо ждать грозы, – проговорил старый служивый, печально поглядывая на жилища стрельцов, по слободе которых проезжал Алексей. В слободе царила невеселая тишина и попадались все мрачные лица стрельцов, идущих куда-нибудь на работу или на смену караула.
– Не подумают ли откуда-нибудь?.. – спросил Алексей, вспоминая слова Ромодановского про сношения царевны Софьи со Стрелецкой слободой.
– Слышно, что со стороны подсылают и мутят. А недовольные еще жарче от тех обещаний разгораются. Только не выдавай нас по ошибке, боярин, я с тобой не таясь говорю; знаю, что у тебя душа прямая.
– И болит душа, и не знаю, чем помочь! – проговорил боярин, опустив голову на грудь.
– Так и нам на душе. Чуешь беду, а не прогонишь. Не в нас сила, не мы до беды довели. А что, боярин, не слышал ли, правда ли то, что нас скоро пошлют на шведов?
– Не слышно еще. Вот и я хочу узнать от полковника Шепелева.
От Шепелева Алексей не узнал ничего нового, но он заметил, что и полковник изменился, был невесел и жаловался на стрельцов, что стали они неподатливы и грубы. Алексей выехал из Стрелецкой слободы, чуя, что там заваривалась сумятица, что обе стороны недовольны и нет разумных распоряжений сверху.
«Не указать ли на то Ромодановскому?» – мелькнуло в голове его. Но тут же он понял, что и Шепелева, и рейтар подведет под допросы.
Задумчиво проезжал он на коне своем по улицам Москвы, слушая звон колоколов к вечерне. Он смотрел, как золотилась перед ним Москва под солнечным светом, раскидывая свои улицы лучами от Кремля и царского дворца во все стороны. Все улицы были населены людьми, пристроенными на службе при дворце.
«Глядишь, – думалось боярину, – и кажется, смотрит все тихо и разумно, а того не знаешь, что уже порохом по слободам посыпано; полетит искра, и вспыхнет все. И где же найти теперь такое слово, чтобы могло остановить беду?»
И вспомнилась ему сказка, как ехал витязь и перед ним на каждом пути беда лежала: поехал направо – убитым быть, поехал налево – утопленным. И казалось ему, что и он был на таком пути: и сказать про беду, и молчать о ней – все на гибель кому-нибудь выходило!
И тяжело ему было оставаться в Москве и скрывать все. Порешил он, что здесь не поможет он родной земле, что распри те зародились и улягутся, а Русь все цела будет, – только надо сохранять ее от нашествия чужеземного, и тут наше дело ратное: за нее положить голову. И облегчили душу молодого боярина такие мысли.
Скоро после того был великому государю выход в Золотую палату, и сидел государь в больших креслах. У руки его были бояре и люди ратные, и окольничие, и думные, ближние люди.
При этом выходе государя находился и Алексей. По примеру многих ратных людей и молодых бояр у Алексея были подстрижены волосы и сбрита борода. После женитьбы царя на царевне Агафии, урожденной Грушецкой и родом из Польши, при дворе вошло в обычай стричь волосы, сбривать бороды и носить польские кунтуши и сабли; слышался при дворе также и польский язык. Все это смущало старых бояр.
В эту пору здоровье юного царя Федора Алексеевича, казалось, значительно улучшилось; он вошел в совершенный возраст, возрос и возмужал; но ни в лице его, ни во всей фигуре не проявлялось силы физической. Не проявлялось в молодом царе и силы внутренней, силы характера, которая так нужна была при всем складе государственной жизни в то время, при сложных обстоятельствах в самой семье его и при опасностях на окраинах Руси.
По молодости царь Федор Алексеевич был под влиянием окружавших его людей и далек от того, чтобы заправлять ими или сдерживать их страсти и вражду меж ними.
Скоро после выхода великого государя Алексею прочли указ, по которому он должен был отправляться в вотчину своего отца в Костроме и жить там до излечения раны. Так, в мирное время и многим ратным людям и боярам дозволено было проживать в своих поместьях и вотчинах, пока их не призывали снова, при открывавшихся войнах.
– Слышала ли, Ирина Полуектовна, – спрашивал племянницу боярин Савелов, – к боярину Стародубскому сынок вернулся со службы ратной. Замирился царь наш и с поляками, и с турками, и ратных людей распустили.
– Радость боярину Никите Петровичу! Помолодеет теперь, поспокойнее станет! – воскликнула Ирина Полуектовна. – Придет радость, как весна в лицо повеет и солнечным светом осветит; вот и лицо прояснится, и на сердце покой. Слава богу! Помягчает теперь боярин.
Савелов слушал ее, улыбаясь. Он понимал, что она трусила гневного взгляда Никиты Петровича и просияла сама при мысли, что смягчится сердце его. Но надеждам боярыни не суждено было исполниться.
Не полная радость пришла к боярину Стародубскому. В приезде сына была для него, как говорит русская поговорка, бочка меду да ложка дегтю.
То было в начале октября. В воздухе веял холодок, но солнце ярко светило и грело в полдень. На Ветлуге, в вотчине Стародубских, во дворе боярина заметно было большое движение и ворота стояли растворенными настежь. Ждал боярин Никита Петрович сына, вернувшегося после шестилетнего отсутствия; казалось ему, что теперь солнце засветит в доме и в пасмурные дни, а вышло все сумрачно для него.
– Вот он едет! Едет молодой боярин! – кричали на разные голоса в толпе челядинцев, собравшихся у ворот и перед крыльцом боярского обширного дома. Боярин Никита Петрович стоял на крыльце, подле него стоял священник с крестом и вокруг них весь причт, собираясь с молитвой и благодарением Бога встретить молодого Стародубского. Вокруг крыльца теснилась толпа конюхов и служителей. Все встрепенулись, когда у ворот крикнули: «Едет!» – и на дороге показался Алексей на вороном коне, в обшитой золотыми галунами одежде и небольшой бархатной шапочке с перьями. Слуги не признали, что за одежда была на боярине, а думали, что, верно, ратная.
На Ветлугу, на пристань, высылали боярину колымагу, высылали и коня, и боярин Алексей ехал на коне со своим конюхом. Хорошо было смотреть, как въезжал он в ворота усадьбы. Собравшиеся слуги кланялись чуть не до земли, и он отдавал им поклоны весело и лицом был радостен. Он кивал им головой и узнавал каждого, кто ему кланялся; весело взглядывал он на крыльцо, где стоял отец его и приходский батюшка. Только спрыгнул он с коня, его встретили с пением. Преклонясь, приложился Алексей ко кресту и отдал поклон всему причту; наконец чуть не земно поклонился он отцу, и отец было протянул к нему радостно так руки, да тут же они у него и опустились. Обнимал он уж сына не крепко, поцелуи его принимал осторожно, словно ушибленный; увидал он сперва, что у сына рука перевязана, и смутился слегка. Увидел он вслед за тем, что на сыне была иностранная, польского покроя одежда; дальше видит он, что борода коротка, словно была выбрита и не выросла, а волосы низко подстрижены. Не узнал старый боярин прежнего сына в этом образе, и руки у него опустились, по лицу у него разлилось движенье трепетное. Вместо радости гнев закипел у него в сердце.
Смекнул Алексей, что есть тут что-нибудь неладное, смекнул это и приходский батюшка и на время всех выручил. Тотчас же предложил батюшка отслужить молебен заздравный, и служили его долго. Когда кончился молебен, был уже и обед готов. Стол был тяжело уставлен яствами, пирогами и сахарами, блестели на нем блюда серебряные, а чаши и кубки блистали золотом. Светло освещало комнату солнце, обливая светом весь стол и бояр; но бояре смотрели сумрачно и за стол не садились. Алексей начал догадываться.
– Прошу я прощенья, батюшка, – вдруг сказал он отцу. – Не успел я кафтан снять с дороги. Сейчас я сниму его.
Он вышел, не мешкая, и вернулся к обеду уже в старом рейтарском платье. Боярин-отец просветлел и взглянул на него приветнее.
– Вишь, – сказал он, – кафтан чужой снять недолго, а волос своих скоро не вырастишь! – закончил Никита Петрович.
– Вырастет и волос, коль голова цела осталась! – ответил Алексей смеясь. – Обрезал я волосы в угоду царю и царице затем, что в царском дворце бояре теперь стригут волосы и одежду носят польскую.
– Слыхал! – словно прорычал старик боярин Стародубский.
– А у себя будем носить платье русское, у себя мы вольны носить, что нам нравится, а волосы вырастут; я рад, что домой жив вернулся, хотя чуть без руки калекой не остался, – проговорил Алексей, поглядывая на отца.
Отец глядел на него участливо; все сидевшие за столом вдруг перекрестились, благодаря Бога за спасение Алексея; его просили потом рассказать о своем походе и где он был ранен; затем пошли вокруг стола заздравные кубки, и первые тучи семейные проплыли мимо.
Но ожидания Ирины Полуектовны не сбылись: сердце Никиты Петровича не смягчилось, он сердился и огорчался, думая, что если не теперь, то по смерти его сын наденет чужеземный кафтан и сбреет бороду. Мы кратко представили тут читателю семейную сцену тех времен, а проявлялись они и в других семьях не так мимолетно: с борьбой и суровыми преследованиями; гнев Никиты Петровича выразился тем, что просил он сына уехать на время, посетить окрестные монастыри, а тем временем отросла бы у него борода и волосы, а в таком виде нелюбо было отцу глядеть на него.
Алексей уехал охотно; и, вернувшись снова к отцу, недели через две, он не засиживался в своей вотчине; замечал он, что старик отец много переменился, почти всегда был раздражен и суров ко всем; постоянно следил за слугами, не перешел ли кто в раскол, посещают ли церковь; бранил он народ, бранил и воевод; не нравилось ему ничто, ни внизу, ни наверху.
«Время его проходит», – думал про себя Алексей, слушая его раздраженные речи.
– Раскол и около нас завелся, – говорил отец мрачно, – узнал я, что и в боярские семьи проникает; плох наш сосед, боярин Савелов, семью в руках не сдержит, – помочь ему надо!
– Что ж у них сталось? – спрашивал Алексей, припоминая давно забытое имя Савеловых.
– Помнишь, была у боярина в опеке племянница с дочками! Ну, жила у него, за внуками ухаживала, боярыня смирная, честная, да тоже из рода Савеловых; у всех у них головы с трещиной! Ты, чай, знаешь про то? – спрашивал отец.
– Не знаю, батюшка, прежде не слыхивал, – ответил Алексей, смеясь про себя раздражению старика отца.
– И ныне ничего не слыхал? От прислуги или от конюхов? – спросил Никита Петрович значительно.
– Нет, ничего, ведь я не расспрашивал, – ответил сын.
– Думал я, сами набьются с рассказами, потому везде уж о том болтают, – проговорил старый боярин.
– Да о чем? Может, и слышал, – спокойно сказал Алексей.
– Про то, что молодые боярышни, что ни день, в санях катаются и девушки сенные с боярышнями разъезжают с песнями, – так что слышно их по всей окрестности; да вместе с девушками поет песни и молодая боярышня меньшая.
– Гм, каждый день? – проговорил Алексей. – Чудно, право, не встречались мне они!
– Каждый день, уж и сани, и песни их признали все; а старшая боярышня со странницами знается, черниц принимает, раскольниц, и их книги читает! Ты смекаешь, что надо помочь тут больному боярину Савелову?
– Чем же ты, батюшка, помочь ему собираешься? – вдумчиво глядя на отца, спрашивал Алексей.
– В руки хорошие все взять думаю, – ответил старый боярин, – ты на поре стал, Алексей, тебе и жениться время настало: с семьей зажил бы ты в вотчине; Талочановы – невесты хорошие, добра у них много будет; дед их, боярин Савелов, наделит всем. – Так кончил старик отец; Алексей глянул на него серьезно большими глазами и вдруг усмехнулся.
– Гм… на которой же ты меня, батюшка, женить собираешься? На той ли, что книги читает с раскольницами, или на той, что катается на паре в санях и с песнями? Которая тебе лучше показалась? – спрашивал сын с чуть заметной усмешкой.
– Обе хороши будут, хороша вся порода Савеловых! – проговорил отец, как бы желая оправдать свое намерение.
– Хороши? А что же ты сказал про их головы? Про боярина-то – что голова у него с трещиной? А у боярышень целы головы?
– Ты, я вижу, много ума набрался, Алексей! – гневно остановил отец сына. – А я решил, что по смерти боярина Савелова возьму на себя семью его под опеку и все его имущество и старшая будет тебе невестой.
Когда старик начинал говорить гневно и решительно, сын всегда перемалчивал; помолчав и подумав, ответил отцу тихо:
– Добра у нас, батюшка, довольно своего, а забот чужих тебе тоже не надо бы! Да и то сказать тебе, батюшка, что указом царя теперь запрещено и нельзя брать чужих детей и чужое имущество за себя.
– Как, когда? – заговорил вдруг старик взволнованно.
– Много указов новых есть, все после женитьбы царя объявлены; помогают царю молодому его ближние бояре, чтобы лучше все устроить на Руси, – сообщал отцу Алексей. Старик слушал его встревоженный.
– И местами считаться, на посту ли, на службе ли, запрещено; и все разрядные книги сожжены у самого государя в сенях; сам патриарх на то совет дал; сделано так, чтобы не было ссор и распрей между боярами, – заключил свой рассказ Алексей.
Боярин Стародубский растерянно глядел на сына, ошеломленный неожиданными вестями; он не разобрал сам еще: худы ли, хороши ли те вести, но казалось ему, будто что-то подламывалось под ним, а сын продолжал снова рассказывать и еще много нового, быть может желая отвлечь мысли отца от своей женитьбы; отец заявил, наконец, что он утомился, и, сухо простясь с сыном, ушел в свои покои отдохнуть послеобеденным сном. Алексей вышел из хором и приказал конюху оседлать ему коня; каждый раз после размолвки или столкновения с отцом Алексей спешил выехать из дому и рассеяться; он вскочил на коня легко, как человек, недавно проводивший все дни в езде и походах, и выехал из ворот усадьбы в лес над берегом Ветлуги.
В этом году зима наступила ранняя; был только конец октября, а вся окрестность была занесена снегом, и Ветлуга покрылась крепким льдом; Алексей поехал около берега ставшей реки; по свежему снегу виднелись следы, оставленные пробегавшими зайцами, попадались и следы волков, что было нередкостно в их лесах; вспомнилось Алексею то время, давно прошедшее, когда он вместе с жившим у них поляком ходил подстерегать волков; задумавшись, ехал он около леса; сосновый бор был красив и зимой, молодые елки зеленели на опушке, и воздух был настоян их смолистым запахом. Молодой Стародубский глубоко вдыхал этот свежий, ароматный воздух, приятно сменивший духоту его хором; незаметно доехал он до конца своих владений, где дорога из лесу поворачивала в открытое поле; он глянул вдаль, там что-то чернело на дороге, отделяясь от белого снега; скоро донеслись до него звуки песен; звуки все приближались, и он ясно различал летевшие на него сани; Алексей свернул в сторону и подъехал к стоявшей около дороги небольшой роще. «Не они ли катят? Не боярыни ли Савеловы?» – подумал он и, скрывшись за кустами молодых елок, пристально глядел на подъезжавших. Пение слышалось все громче; пели два женских голоса, и один из них раздавался резко и громко, а другой, более высокий голос приятно нежил ухо мягкими задушевными звуками; в звуках его слышалось что-то молодое, хотя это и не был голос ребенка. Поравнявшись с лесом, сани поехали тише, и голоса раздавались слабее; внимательно из своей засады Алексей рассмотрел несколько женских фигур; две из них были в высоких шапках, обшитых соболями, и в обложенных соболем шубках; белые покрывала падали им на лица. Рассмотреть лица их он не мог на дальнем расстоянии; сани свернули с дороги и, медленно спустившись под горку, съехали на Ветлугу; на льду кучер повернул лошадей на обратный путь и пустил их вскачь по гладкой дороге; лошади охотно бежали домой; они неслись, из-под копыт их взвивалась снежная пыль, и громко раздавалась по окрестности уже другая, более веселая песня.