На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг.

– Доложить! – следует приказ.

Бычков докладывает.

– В комендатуру прямо! – звучит команда дежурного по гарнизону. – Рота, шагом ма-а-арш!

С гордо поднятой головой, торжественным шагом прошли мы мимо «конного монумента» дежурного по гарнизону. Два часа принудительной строевой подготовки под барабан на комендантском плацу – такова была наша плата за удовольствие рассчитаться за все со старшиной Бычковым. Домой, в казарму, возвращались мы усталые и возбужденные. В батальоне уже знали о случившемся, но никто даже и виду не подал, а все только втихомолку пересмеивались.

26 июня. Рота идет на стрельбище. Подъем в четыре утра. Наш взвод назначен в оцепление. Нам искренне завидуют. Конечно, стрелять из боевой винтовки дело заманчивое, но еще заманчивее, разувшись, лежать одному в траве, греясь в лучах летнего солнца, лежать и мечтать о чем-то постороннем или же писать письма домой. Обязанности бойцов оцепления не сложные: наблюдать за флажками. Красный: «боевая опасность», белый: «отбой», да следить за тем, чтобы какой-нибудь ротозей не забрел случаем в зону огня. А поскольку такая возможность считалась минимальной, то и беспокоиться было нечего. Небо над головою ясное, знойное и, как выражаются, резко-континентальное. Жара поэтому здесь палящая и жестокая.

На место прибыли мы еще по холодку, задолго до начала стрельб. Взводный развел цепь и ушел. Теперь можно было снимать сапоги, проветрить носки, портянки и гимнастерку. Начальству тут делать нечего. Одолевают комары и мухи. Прошло более часа, пока трубач не возвестил начало стрельб. На вышке в полутора километрах взвился красный флажок. Затрещали, защелкали выстрелы, будто удар хлыста воспринимался полет пули. Иногда вдруг где-то совсем рядом раздается резкое фр-р-р. Это рикошетом пошла пуля, как принято говорить, «за молоком».

Я сидел под кустом и занимался письмами. Написал на нескольких страницах подробное письмо матери. Короткие открытки Юдиным, дяде Николаю, Нике, Генке и Шурику. Посмотрел, а передо мной – зайчишка сидит и с удивлением на меня смотрит. Я растерялся, сделал неосторожное движение – косой испугался и убежал. Смешно.

Я все писал и писал. В который раз повторял я своей матери, что не ищу встреч с медицинской комиссией, что я здоров и не считаю себя инвалидом, что я не намерен покидать училище прежде, чем стану лейтенантом. Я убеждал своих родственников в письмах, которые, несомненно, читала военная цензура, не называть меня «больным». В мои намерения не входило быть отчисленным в маршевую роту в качестве «больного», «слабосильного» или «профессионально непригодного».

Да, я оказался в армии не по своей воле. Но раз уж так получилось, то, прежде всего, нужно позаботиться о том, чтобы приобрести хорошую военную специальность, стать закаленным боевым командиром, способным выносить тяжелую службу в условиях фронта. Я все-таки понимал, что не только выжить, но и удачно воевать можно, лишь пройдя предварительно хорошую школу военной тренировки. Этого-то моя мать и не понимала.

Окончив писать, я задумался о том, какие же выдающиеся люди собрались в нашей восемнадцатой. Вон в ста метрах от меня Олег Радченко – удивительный человек. Он аспирант биофака МГУ. Но он не только биолог. Кажется, нет такой области знаний, к которой он не проявлял бы интереса. Ему доступны физика и химия, математика, история и литература. Он интересуется музыкой и живописью. Восхищается импрессионистами и великолепно разбирается в иконописи. Он носил с собой повсюду небольшую самодельную тетрадку – своеобразный дневник. Твердыми и уверенными штрихами рисовал он в ней архитектуру устюжских храмов, наличники домов, перспективу городских улиц и все это снабжал аннотациями, описывая характер городского базара или устройство дебаркадера. Чертежи абсид и закомар соседствовали с чертежами полковой пушки и миномета. Меня, студента художественного училища, Олег просвещал в области искусства, философии и богословия. И я чувствовал себя перед ним невежественным профаном, простаком со слабо развитым интеллектом и вялыми чувствами. И не кто иной, как Олег Радченко заставил меня, в буквальном смысле, взяться за ум-разум и со всей серьезностью отнестись к своему образованию. В Олеге я приобрел человека энциклопедически образованного, спокойного, внутренне собранного, выдержанного и волевого. Он с одинаковым увлечением рассказывал мне о строении кишечно-полостных организмов, об особенностях строгановской школы иконописи, посвящал меня в сокровенные тайны философии Канта и святых отцов-каппадокийцев, о которых я тогда не имел ни малейшего представления.

Следующим по ранжиру в отделении стоял Костя Бочаров. Он был правнуком великого нашего пейзажиста Саврасова. Мой сверстник, худощавый, стройный, заводной и азартный спорщик, легко возбудимый и самоуверенно-нескромный. За кустами мне его не видно.

А вот, по другую сторону от меня, Вася Шишков – я его вижу сквозь ветки деревьев. Он ровесник Олега, в армию попал с последнего курса Академии художеств. Вася сидит босой, в нижней рубахе и что-то компонует на клочке ватмана. По природе он не разговорчив, во время бурных дискуссий может вставить слово-другое и не более. Но само его присутствие, его доброта и мягкая улыбка располагают к непринужденности и откровенности во взаимоотношениях. Физически Вася Шишков неимоверно силен и вынослив, но никому и никогда, ни при каких обстоятельствах не сказал он грубого слова; ни с кем не спорил и ничем не возмущался. Наш Пеконкин обычно смотрел на него с каким-то особенным и искренним недоумением, и на суровом лице сержанта застывало выражение «Вот уж никак не думал, что есть такие-то вот люди».

Во взводе у нас, в перерывах между занятиями, то и дело возникали своего рода дискуссии. Нас сорок человек. И достаточно кому-то только начать, как уже закипали страсти. Воспитанный в среде столичной творческой элиты, я считал себя вполне «культурным человеком». И вдруг, попав в среду курсантов военного училища, я убеждаюсь в том, что вся моя «культурность» – это не что иное, как верхушки куцых, обрывочных знаний, нахватанных без системы и наудачу.

Солнце клонилось к западу, его косые лучи снопами врывались сквозь плотную стену высоких, черных елей. Пора обуваться и быть готовым к смене. На обратном пути со стрельбища мы с Олегом несем мишени и идем вне строя. У какой-то бабки за кусок мыла выменяли шесть куриных яиц.

По возвращении в столовой нас ждала густая жирная лапша с мясом, удвоенные порции за обед и ужин, половинка мясистого «залома» и крепкий, сладкий чай с белым хлебом.

Дни проносились с молниеносной быстротой. Давно ли выехали мы из Москвы, а вот уже скоро месяц, как мы в Устюге. За это время ритм жизни военного училища так успел спрессовать, сжать нашу внутреннюю энергию, что мы сами себя стали ощущать «на боевом взводе» – нажми на спуск, и произойдет взрыв. А из равновесия могла вывести малейшая случайность.

Как хорошо, думал я про себя, что не связан я был более ни с какой клубной самодеятельностью и мог отвечать только лишь за самого себя.

28 июня. Я в наряде – дневальный у тумбочки. Дивизион вышел на парад. В городе на центральной площади идет смотр строевой подготовки и строевой песни. Участвуют три стрелковых батальона, пулеметный батальон и артиллерийско-минометный дивизион… В казарму изредка долетает неясный шум толпы, отдельные выкрики команд и могучий рев многоголосой массы людей. В казарме тишина. Но вот открываются ворота, и строй ликующих курсантов пятого артиллерийско-минометного возвращается в казармы – пятый артиллерийско-минометный стал победителем смотра!

29 июня. Ожидается инспекторская проверка училища каким-то генералом. У ротного начальства свои заботы: дисциплину закручивают на «все гайки», полы в казарме драят до полного блеска. Чтобы койки выглядели ровными, под одеяла запихиваются специально заготовленные рейки. Сапоги чистят до одури. Подворотнички, портянки, носовые платки стирают и меняют по несколько раз в день. Но самое страшное, чем могла угрожать нам генеральская инспекция, – это угроза машинки в руках старшины, уже занесенная над нашими головами. За месяц наши волосы успели отрасти и превратиться в подобие ежика. Мы дорожили этим ежиком, казалось, более самой жизни. Для нас – москвичей – стрижка наголо под машинку отождествлялась с ущемлением нашего человеческого достоинства.

– Мы не арестанты! – бунтовал Костя Бочаров.

На протяжении всего курса обучения мы вели затяжную и порой небезрезультативную борьбу с батальонным и ротным начальством за минимальный клочок волос на макушке под пилоткой. Краснобаев свирепел при виде непокорного ежика – и машинка в руках Бычкова становились реальной угрозой.

– Нэ дам обижать мальчишек, – кричал он на капитана Краснобаева, – им самим скоро командовать придется!.. Я большэ тэбя понимаю – у тэбя одна палка, а у мэня чэтырэ…

30 июня. По батальону ползут слухи о том, кем и когда нас должны выпустить и куда направить. В Пуховическом прошла аттестация – их обучали пять месяцев. На улицах появились превосходно обмундированные, новопроизведенные лейтенанты. С двумя рубиновыми кубиками на петлицах, в хромовых сапогах, в кожаной скрипящей портупее, они вызывали наше восхищение. Только еще вчера на них было такое же хлопчатобумажное рванье, как и на нас, да еще вместо сапог – обмотки.

Занятия между тем идут своим чередом. Мы таскаем на себе, как это положено издавна, по шестьдесят фунтов выкладки на расстояние от пяти до восьми километров. В лесу и на полянах, где обычно проходят наши занятия, поспели ягоды – их тьма, и мы собираем в изобилии землянику, чернику, дикую малину, гонобобель. Местным жителям ходить по ягоды некогда, и все остается нам.

1 июля. С сегодняшнего дня начинается стажировка командования огневым взводом. Должности командира огневого взвода и командиров орудий будем исполнять по очереди. Остальные должны трудиться номерными при орудии. 82-миллиметровый миномет весит до шестидесяти килограммов, разбирается на три части и переносится вручную тремя номерами. 120-миллиметровый миномет, 45-миллиметровая противотанковая и 76-миллиметровая полковая пушки требуют конной тяги.

Стояла жара сухая, палящая, знойная – воздух прогревается до сорока градусов в тени. В строю на занятиях пить не разрешалось. Многие падали духом, скулили, а сержант Пеконкин ворчал:

– Что ноете, сосунки? Титьки мамкиной не хватает?! И то в соображение брать нужно, что всё здесь не взаправду, а по учебе, стало быть. А ну как «там» такая-то жара, да с этакой-то ношей бросок километров эдак на полета, под бомбежкой, да под обстрелом, да без жратвы и воды.

– Пить-то почему нельзя? – волнуются курсанты.

– А потому нельзя, – деловито рассуждает Пеконкин, – что от питья потом из человека силы исходят, водянка случается, сердце слабеет – вот похода человек и не выдерживает.

Я старался вникать в слова нашего сержанта и писал домой: «Самое главное – это держать себя в руках, не раскисать. Только тогда и можно чувствовать себя хорошо». И я тогда искренне верил в то, что умею «держать себя в руках».

Губы трескаются от жары, в горле пересохло, даже слюна глотается с трудом. Солнце в зените. Его лучи, достигая дна окопа, раскаляли глинистые бока его, словно печку. И нигде ни лоскутка тени. Сегодня я в должности подносчика мин и, бегая за снарядами, хлебнул украдкой воды из колодца. Спрятавшись в жидкой тени веток, которыми был замаскирован наш «склад боеприпасов», стал наблюдать за малорослым Николаем Морозовым, который, изнывая под тяжестью опорной плиты, весящей 21 килограмм, бегал по полю, исполняя маневр «смены огневых позиций».

Опорная плита миномета – самая тяжелая и неудобная часть. Мы таскаем ее по очереди и на спине, там, где ложатся лямки и вьючная подушка, гимнастерка становится задубелой от выступавшей на ней соли. Провинившиеся курсанты носят плиту вне очереди, и оттого она сразу же получила кличку «медаль за пререкание».

Из своего укрытия я вижу, как номерные занимают места на новых позициях, собирают минометы, а командиры орудий подают знаки подносчикам. Пришла очередь и мне бежать с коробом снарядов за спиной. Мины, на мое счастье, были в нем не настоящие, металлические, а учебные, деревянные.

2 июля. «Сегодня, в час дня, – записал я в своем дневнике, – в тот самый момент, как мы строем входили в ворота казармы, из репродуктора на плацу долетел до меня голос сестры моей Тани – передавали дуэт Розины и Фигаро из второго акта „Севильского цирюльника“».

На душе стало отрадно и весело. Товарищи поздравляли и расспрашивали меня, а я рассказывал им о том, как моя кузина Таня и ее отец, дядя Сережа, перед войной разучивали этот дуэт в лесу, на открытом воздухе под аккомпанемент мандолины – настоящей итальянской мандолины мастера Амати. А зимой сорок первого, несмотря на тяжелое положение Москвы, спектакли в театрах не прекращались, и в газете была даже напечатана фотография: «Т.С. Юдина в костюме Розины с санитарной сумкой через плечо на дежурстве во время тревоги».

– Что и говорить, – восторженно выкрикивает Костя Бочаров, – голос у твоей кузины просто замечательный, вот!

5 июля. Утром на плацу мы принимаем присягу. Перед строем дивизиона комиссар Матевосян читает текст с листа. Затем каждый из нас с оружием в руках подходит к столу и ставит свою подпись под текстом присяги. Процедура длится до полудня. Сегодня воскресенье, и мы надеемся к вечеру заняться каждый своим делом, а может быть, если удастся, то и сходить в кино или в городской парк.

Но послеобеденный сон прерван сигналом «тревога» и криком старшины:

– Общее построение, без оружия!

Батальонной колонной, не объявляя куда и для чего, вели нас за город. Сами мы, естественно, ничего не знали и догадаться ни о чем не могли. На большой, открытой поляне, в значительном удалении от деревень, дивизион построили поротно квадратом. В середине каре – командир дивизиона капитан Краснобаев, комиссар Матевосян, комиссар Пулкас, командиры всех четырех рот.

– Смирно, товарищи курсанты! – раздается команда капитана Краснобаева. – Слушать приказ народного комиссара обороны за номером 227 от 28 июня 1942 года.

Надрывно, хрипловатым и гортанным голосом читает комиссар Матевосян текст приказа, в такт чтению рассекая воздух кулаком:

– «Враг захватывает всё новые и новые районы. Насилует, грабит, убивает! У нас стало намного меньше территории, людей, металла, заводов. Мы потеряли более семидесяти миллионов населения. У нас нет преобладания ни в людских резервах, ни в запасах хлеба. Отступать дальше – значит загубить себя, загубить Родину».

Ужас стучит в висках, холодеет сердце, дрожью наполняются коленные суставы, ноги отказываются стоять, тело будто рассыпается и требует опоры. Уши заложило, словно пробками, и долетают до меня лишь какие-то отдельные фразы – раскаленными гвоздями вбивает их в мой мозг старый комиссар:

– «Советский народ проклинает Красную армию». «Красная армия не оправдывает надежд своего народа… Предатели, трусы и паникеры разлагают армию изнутри».

Я вижу его сгорбленную фигуру несколько сбоку, вижу его орлиный нос и жилистый кулак, которым он резко, чеканно жестикулирует в такт чтению. И мне кажется, что каждое слово приказа все более и более гнет к земле его старческую, но все еще сильную фигуру.

– «Каждый клочок оставленной нами земли, – читает комиссар, – будет всемерно ослаблять нашу оборону. Если не прекратим отступать, останемся без хлеба. Пора кончать отступление – ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв. Мы должны разгромить врага, чего бы это нам ни стоило. Немцы не так страшны, как это кажется трусам и паникерам. Чего же нам не хватает? Не хватает нам порядка и дисциплины. В этом наш главный недостаток. Мы должны установить в армии нашей железную дисциплину, если мы хотим спасти положение и отстоять нашу

Родину. Паникеры и трусы должны истребляться на месте. Отныне железным законом дисциплины для каждого командира, красноармейца, политработника должно являться требование: ни шагу назад без приказа вышестоящего командования!»

Далее комиссар сообщил нам о том, что за измену Родине, за предательство, дезертирство, за невыполнение командиром своих обязанностей, за сдачу в плен без сопротивления может быть только лишь одно наказание – расстрел. Мы узнаем о создании штрафных рот и штрафных батальонов, о введении службы заградительных отрядов на случай «отступления без приказа сверху».

Строй стоит, затаив дыхание, побледнели физиономии курсантов. Напротив нас стоит девятнадцатая рота. Сколько лиц, непохожих друг на друга, подумал я, а сегодня почему-то у всех одинаковое выражение. Вон длинный Володин, он тоже студент училища живописи на Сретенке, рядом хмурый Царев, улыбчивый Баев, свирепый Колдунов, белесый Быковский, заводной Витька Денисов, Тимофеев, Грачев, Сочнев, Стоянов, Березкин, Пузыревич. Какое разнообразие человеческой природы, проявленное во внешнем облике, в характере, психологии и убеждениях. И какое сегодня у всех одинаковое выражение растерянности и боли на лице!

О чем говорил политрук Гераськин, я не слышал – мозг более не вмещал информации. Наступило состояние некоего духовного отупения. Обратно шли, словно с похорон. Каждый был погружен в себя – точно боялся выплеснуть наружу затаившийся в глубине души ужас.

– Ты когда-нибудь читал Волошина? – спросил меня перед сном Олег Радченко, подсаживаясь на приполок наших нар.

– Нет, – ответил я, – не читал.

– Тогда послушай, – и Олег стал шепотом декламировать стихи:

 
Европа шла культурою огня,
А мы в себе несли культуру взрыва.
Огню нужны машины, города,
И фабрики, и доменные печи.
А взрыву, чтоб не распылить себя, —
Стальной нарез и маточник орудий.
 

– Теперь держись, – шепотом продолжал Олег, – этим приказом 227 всю «взрывную силу» нашу загонят в «нарез», да так по немцам трахнут, что мокрого места не останется.

6 июля. Весь день только и разговоров, что о приказе «Ни шагу назад». Всех, естественно, интересовал только лишь один вопрос: как конкретно этот приказ может отразиться на нашем положении? Фронтовиков особенно волновал пункт о введении штрафных рот и заградотрядов.

7 июля. На утреннем построении капитан Краснобаев официально объявил нам, что программа нашего обучения рассчитана на четыре месяца и наш выпуск будет приурочен к 1 октября 1942 года.

– Если кто из вас, – голос капитана Краснобаева показался мне особенно резким и неприятным, – не желает проходить курса, жалуется на болезни, на тяжесть программы и свою неспособность, на притеснения от начальства, тот может подать рапорт об отчислении.

Такое никак не входило в мои планы. Гамлетовский вопрос «быть или не быть» вставал передо мною кардинально переосмысленным. Трагедию Шекспира я перечитал здесь три раза. Кое-что я даже выписал в свою записную книжку. После «Гамлета» весь взвод перечитывал «Три мушкетера». Эти две книги значились как бы общими. И несмотря на то, что мы вышли уже из мальчишеского возраста, роман Дюма стал вдруг для нас книгой, в определенной мере способствующей формированию бодрости духа, без чего в условиях военно-казарменной жизни становилось порой довольно-таки трудно! Пользовались мы и библиотекой училища и библиотекой Краеведческого музея, где у Олега Радченко оказались налаженные связи. В часы самоподготовки и на дневальстве осиливаю «Всеобщую историю философии». Впервые соприкасаюсь я с «сокровищницей человеческой мудрости». Не предполагал я до того существования в мире стольких философских систем. Не без труда погружался я в атмосферу неразрешимых противоречий и споров между ними. И вот передо мною открывается картина тщетного проникновения человеческой мысли в тайники своего собственного самосознания. С трудом начинаю я осознавать, что войны возникают не только в силу «территориальных притязаний», но и в силу того, что одно государство стремится навязать другому свою «систему философской ориентации в мире». И наша теперешняя война с Германией именно такого характера.

9 июля. Взвод наш сдает зачет в стрельбе по движущейся цели. Странное ощущение охватывает, когда, лежа на огневом рубеже, ты замечаешь, как в некотором удалении против тебя, над бруствером, появляется фанерный щит с нарисованной головой человека. Появляется на миг, и в этот миг ты должен влепить три пули. Влепить в человеческую голову в каске, размеченную к тому же концентрическими окружностями, по которым экзаменатор, сидящий в блиндаже, определяет степень попадания и выставляет бал, сообщаемый тут же по телефону.

Человек нелегко становится солдатом. Фронтовики рассказывают, как мобилизованные, необстрелянные люди, брошенные с ходу в бой, впадают порой в истерику при виде ими же убитого противника. Было и нам трудно усваивать то, что голова человеческая вдруг оказывается расчлененной смертоносными «окружностями». Трудно было привыкать к тому, что душа военного должна постепенно черстветь, и иначе быть не может – организм должен быть защищен, и солдат, раз уж так случилось и человек стал солдатом, обязан целить в «десятку», не думая о том, что перед ним «на мушке» живое и разумное существо. Солдат должен знать лишь одну истину: тот, кто находится за противоположным бруствером – ВРАГ. А философия ВОЙНЫ требует: ВРАГ подлежит уничтожению!

10 июля. Из училища отчисляют с маршевой ротой первую партию в десять человек. И среди них наш Абрам Маленький. По статье же «дисциплинарное несоответствие» вышибли и нашего Ивана Бучнева. Во взводе вздохнули свободней.

11 июля. Подъем на рассвете по тревоге. По плану – двусторонние полевые учения, в которых мы участвуем на стороне «белых». Согласно диспозиции, «белые» обороняют город, затем эвакуируются в полном порядке с задачей «захватить плацдарм у переправы через водную преграду». Наш взвод составляет боевое охранение арьергарда, а я назначен связным при начальнике разведки.

Покинув город по утренней прохладе, мы совершаем десятикилометровый бросок вдоль шоссе в северо-западном направлении. Затем – крутой поворот, и арьергард занимает «рубеж обороны» на опушке леса, «прикрывая отход» главных сил «белой» стороны. Я лежу под кустом в наскоро отрытом окопчике со скаткой через плечо, с боевой винтовкой, в магазине которой обойма холостых патронов. Жара нестерпимая, а смотреть приходится прямо против света – в южном направлении. Нагретый воздух вибрирует маревом, и в этом мареве дрожит и сверкает листва, причудливо искрясь размытыми очертаниями. Плавают и колеблются в воздухе синеющие дали лесов. Глаза ломит от напряжения, от резких световых бликов, от ощущения максимального «подобия» боевой обстановки. В груди что-то ноет, щемит, подсасывает. Хочется есть, и я мечтаю о сухарях. Завтракали мы плотно: мясная лапша, хлеб с маслом, сладкий чай. В вещевом мешке НЗ – 350 грамм сухарей, 75 грамм соленой рыбы, 35 грамм сахара. Но то НЗ – неприкосновенный запас, трогать который строжайше запрещено.

Появляется «противник». Я знаю: мы играем, но играем, как говорят, «по-всамделишнему». Я знаю: «противник» – это наши же курсанты «наступающей» стороны с красными бумажными кокардами на пилотках. Эмоционально же я воспринимаю их, как подлинного противника. Сердце учащенно бьется, глаз «берет на мушку», рука нервно ловит спусковой крючок. Выстрел. Сверкнуло пламя, перед глазами поплыл голубой дымок, ударило в плечо, запахло гарью. Передергиваю рукоятку затвора. Еще выстрел. Еще. Машинально подбираю гильзы – за них строгая отчетность. В цепях «противника» замешательство – цепи залегли и началась беспорядочная пальба в мою сторону… Я поспешно отползаю – нужно оповестить «своих»… и не попасть в «плен». В «плен», однако, попал у нас Николай Морозов, заснувший в кустах невдалеке от меня.

Не обошлось дело и без анекдотов. Когда «красные» окружили одного из наших повозочных с «транспортом боеприпасов» и заявили, что он в «плену», тот, схватив деревянную болванку мины, стал так ею орудовать, что, не подоспей посредник, он наверняка проломил бы кому-нибудь голову. Начальник училища подполковник Самойлов, улыбаясь, заметил, что такая «самооборона», похвальная в принципе, не отвечает правилам военно-тактических игр.

Но оригинальней всех на этих учениях отличился наш несравненный Анатолий Гунченко. Во взводе за ним был закреплен ручной пулемет системы Дегтярева, который он и обязан чистить и носить на занятиях. Пулемет значительно тяжелее винтовки – это Гуна явно не устраивало. Засунув в пустой чехол деревянную корягу и оставив пулемет в казарме, Толька Гун отправился на учения… Командование «белых» отдает приказ: «Пулеметным огнем прикрыть отход арьергарда». Пулеметный расчет выдвигается на боевую позицию, а вместо пулемета – деревянная коряга. Посредник объявляет, что «арьергард белых» уничтожен на семьдесят процентов. Капитан Краснобаев был так взбешен, что мы стали серьезно опасаться за судьбу нашего Гуна. Но Краснобаев остыл и сам после от души смеялся над этим анекдотичным случаем.

Согласно диспозиции учений, «белые» проводят «эвакуацию» в северо-западном направлении через лес. Затем, повернув на восток и форсировав речку, двигаются вдоль опушки леса в юго-восточном направлении до переправы у села Бобровниково. Разведгруппу боевого охранения колонны «войск белых», состоящую из нашего взвода, возглавляет лейтенант Синенко. Идя на значительном расстоянии от основной массы, мы украдкой собираем ягоды и утоляем жажду из многочисленных лесных ручейков. Пройдено порядка 18 километров. И вот долгожданный привал. Набегавшись, я уснул. Винтовка лежала рядом, и лейтенант приказал ее спрятать, а сам тихо так, чтобы не испугать, разбудил меня. Вскакиваю – винтовки нет. Синенко улыбается, но говорит, что не видел. Что делать? Признаю свою вину, свой промах, каюсь и получаю назад винтовку, не без соответствующего назидания.

– Подъем! – раздается команда. – Шагомарш!

Нам предстоит последний форсированный рывок. За два часа в ускоренном темпе нужно преодолеть расстояние чуть более десяти километров и, выйдя к «переправе», отрезать ее от «противника». По условиям военной игры, если мы опоздаем и к «переправе» первыми выйдут «красные», то победа будет за ними. В нашу задачу входило одно: опередить, не опоздать! Колонна шла вдоль опушки леса по дороге, меся ногами глинистую пыль и задыхаясь в ее густых клубах красно-бурого цвета. Несколько раз прорысил вдоль колонны на рыжей лошади капитан Краснобаев. Неважная посадка у командира нашего дивизиона: слаб в шенкелях и «клюет носом».

Темп марша нарастает. В глазах у Синенко затаенная усталость, он идет, сильно припадая на раненую ногу. Неугомонный Тимощенко размашистым шагом уже несколько раз прошвырнулся вдоль колонны, следя за каждым курсантом и проделывая при этом путь намного больший, нежели вся его рота. Казалось, он был двужильным. Люди только что не бежали, а он, поглядывая на часы, все поторапливал и поторапливал, успевая побывать и в хвосте, и в голове колонны. К переправе мы вышли первыми и, оседлав дорогу, стали окапываться. «Противник» ожидался со стороны Устюга.

Было около полуночи. Густой туман обволакивал все кругом. Где-то совсем близко застучал пулемет «максим». Батальоны «красных» занимали исходные позиции для атаки. Стрельба все усиливалась и усиливалась. Артиллерийские разрывы обозначались взрывами дымовых петард. Стреляли, естественно, холостыми, об этом все знали, и тем не менее становилось жутковато. Ракета, взметнувшаяся в небе, возвестила начало атаки. «Красные», как и подобает «наступающей стороне», прорывают фронт «белых» и выходят к «переправе», то есть туда, где у дебаркадера ожидают нас баржи, чтобы отбуксировать по Сухоне до Великого Устюга.

12 июля. Светает. Дивизион наш грузится последним. НЗ приказано ликвидировать. За двадцатку удалось мне прикупить кусок черного хлеба и кружку молока. До казарм добрались лишь в четвертом часу вечера. После похода получили удвоенную порцию лапши, макароны с жареным мясом, компот, хлеб и сахар. Несмотря на усталость, я успел – таки забежать в фотографию и снялся таким, как был – в пилотке, со скаткою на плече.

После обеда и до вечерней поверки – отдых. Лежа на койке, я смотрел на закат через окно и как бы заново переживал события первых в своей жизни полевых учений. В детстве, помнится, мы играли в войну: бегали по двору с деревянными ружьями. Это было увлекательно, азартно. Бабушки и матери не одобряли наших игр: «Занялись бы лучше делом». А тут два дня подряд мы, уже вполне взрослые, играем в войну, и играем по-серьезному. Даже фронтовики, видавшие битвы сорок первого, отнеслись к этим «играм» вполне серьезно. Теперь надо во всем разобраться.

На одном из привалов я слышал, как Пеконкин сказал:

– Пуля убивает не каждого – у пули тоже свой выбор!

Жора Арутюнянц стал что-то говорить о «законе вероятности», согласно которому, сколько-то должно быть обязательно убито.

– Это ясно и без всякой «вероятности», – задумавшись, произнес сержант, – а вот почему одних убивает сразу – и дня не протянет. Другие, наоборот, месяцами трутся – и ни единой царапины.