– Чудесно, чудесно! Теперь включим наше кино.
Она снова хлопнула в ладоши, будто ничего странного не случилось. Лекс никак не мог расслабиться, в то время как она уже привычно откинулась на спинку жалобно скрипнувшего дивана и привычно водрузила ведро с попкорном себе на живот. С помощью двух пультов она запустила сначала телевизор, а затем видеопроигрыватель. На экране замелькали имена актёров, а затем появилось название фильма.
«Питомец».
Лекс нервно сглотнул. Смотреть в сторону дивана у него не было никакого желания, но что-то всё-таки заставило его повернуться. В глазах, уткнувшихся в экран, не было ни капли краски. Серые зрачки, потемневшая почти до цвета зрачков серо-голубая радужка и бледно-серые белки. Без единого лопнувшего красного капилляра. Но рука, механически двигавшаяся от ведра к ритмично открывающемуся рту, подносила каждый раз ровно три зёрнышка.
Этот фильм Лекс уже видел однажды. Кэт тогда потянуло на триллеры, и они нашли в прокате этот. Помнится, Кэт даже что-то рассказывала про психические отклонения, которые могут вызвать такое поведение, но из всего букета Лекс смог вспомнить только одно. Стокгольмский синдром2.
У его рта неожиданно появилась раскрытая ладонь. На ней лежали три зёрнышка попкорна. Она улыбалась. Зрачки всё ещё были серыми. Даже, наверное, светлее, чем раньше. Хуже всего было то, что она молчала. Никаких звуков, никаких эмоций. Только улыбка и дружелюбно протянутая рука. Лекс буквально слизнул попкорн и проглотил его, не жуя, смотря в пустые и бездонные глаза. По сравнению с этим попкорном дневной корм показался ему манной небесной.
– Видишь, как хорошо, когда мы друг друга понимаем, верно. Малыш. – никаких интонаций. Вообще. Только улыбка, кажется, стала чуть шире.
Она откинулась обратно. Рука перестала двигаться, хотя оставалось ещё добрых полведра. Лекс совсем перестал видеть происходящее на экране. В самом животном ужасе он смотрел на стену над телевизором, но мозг отказывался воспринимать какую-либо картину, кроме той, которую Лекс видел боковым зрением. Профиль с невидящим глазом.
Неожиданно ему стало легче. Еле различимо, но он снова начал видеть пространство вокруг себя. Комнату, жужжащий телевизор и дверь. Незапертую. Не поворачивая головы, по возможности скосив глаза, он увидел, почему он снова смог дышать. Веки были опущены. Не полуприкрыты, не зажмурены, а опущены, словно она вдруг заснула, при этом не обмякнув, а оставшись напряжённой, словно кусок дерева. «Окоченевший труп», – единственное подходящее сравнение, пришедшее Лексу в голову. И, пожалуй, самое верное. Он медленно начал осознавать, что это и есть его шанс. Первый и, скорее всего, последний. На ночь она снова закроет его в клетке, а там когда ещё он доживёт до подобного случая! Он мог и до следующей кормёжки не дожить.
Лекс медленно опустился на пол, следя за каждым пройденным сантиметром. С дивана не доносилось ни звука, но, пока он мог, Лекс не спускал с него глаз. Деревянная кукла сидела на диване без единого движения. Ни один мускул, мышца, даже палец не шевелились. Даже грудь не колыхалась от дыхания. Лекс боялся надеяться, что её внезапно схватил удар: не потому что он был пессимистом, а потому, что она не могла уйти из этого мира так просто.
Открытая дверь манила, но страх, обостривший все чувства, не давал ускориться. Чувствуя каждую половицу, каждое дуновение неподвижного воздуха, Лекс по-пластунски пробирался к выходу. Он почти коснулся дверного плинтуса, когда на его загривке сомкнулись ледяные пальцы. Он не слышал, не чувствовал ничего за секунду до этого, он был уверен; но сомкнутые пальцы были реальны. Его буквально парализовало: она зажала что-то даже не в позвоночнике, а в его мозгу. Он понял, что проиграл.