Альпина.Проза

Только теперь, при дневном свете, Ирина Рудольфовна разглядела темные узоры на худой спине девочки. – А это от той штуки, которой ковры выбивают! Папа меня бьет, – беспечно объяснила девочка.

Мокрый, голый, печальный мужик средних лет. Митя

Ничего нового Вечер. Коровы. Между нами забор. Молча глядим друг на друга, да и чего говорить. Потом – словно раздался приказ ниоткуда – они уходят, торжественно, тихо и, как мне кажется, разочарованно, мне им нечего дать, кроме старого горя.

Отец – фотограф, мать – корректор, я журналист – впору было выпускать фамильную, на троих, газету, и местная густоволосая газетчица до самой смерти могла бы торговать ею в зимнем саду, но что-то пошло не так, и осталась лишь невычитанная, неисправимая жизнь с ее бессильной жаждой новизны.

Смерть – это не веселье, а покой. Смерть – это не радость, а  покой. Смерть – это не грусть, а покой.

теперь Егор знал, что быстрее всего растет гриб, похожий на страх. Органы размножения страха с полицейскими нашивками перемещались по их квартире: из  комнаты в кухню, потом в его, Егора, комнату.

В большинстве случаев люди, даже злодеи, гораздо наивнее и простодушнее, чем мы вообще о них заключаем

Дж. Литэм «Сады диссидентов»,

Удивительно, но люди были благодарны болезни. Этому дракону, испепеляющему все на  своем пути. Не сразу, а после, когда начинали выкарабкиваться. Живет человек своей привычной жизнью. Ссорится с женой по пустякам, ходит на постылую работу, напивается в выходные, и все крутится, как заезженная виниловая пластинка. Но кто-то вдруг берет и вырубает эту музыку. И наступает тишина. Тягостная, но целительная. И поневоле человек начинает прислушиваться к себе. Через боль. «Когда же я это все упустил, –

русский же лежит у моей груди, в особенной впадине диафрагмы, к ней мужчины прижимают чужое дитя, пока мать отошла в парадное подтянуть чулок: прижимают крепко, держат неловко, но с пониманием.