Коломбина для Рыжего

Глава 1

– Эльвира Ивановна, значит? Тетя Эля? А может, просто – Ивановна? Хм, а почему нет? Терпеть не могу все эти «здрасьте-подвиньтесь». Вот прямо скулы сводит от тупых формальностей, честное слово! Чего нам расшаркиваться, Ивановна, мы же, считай, свои люди! Вот только прическа у тебя отстойная, как у примороженного к льдине пингвина, да и сама… ну чисто тебе театральная гардеробщица. Почему это? Да потому, что бледная и вышколенная, как закулисная моль. А ты чего, тетя, по струнке вытянулась? Чего в караул-то встала, как славный народ Вьетнама перед Хо Ши Мином? Я же к тебе без наезда, без предъявы. Без ксивы! Расслабься, дорогуша, я не кусаюсь.

Я захожу в нашу с отцом квартиру и сбрасываю туфли с уставших ног. Бросаю ключи на полку у двери, стягиваю с волос резинку, разминая пальцами затылок. У стены прихожей испуганно замерла девица лет тридцати пяти, типичный серый чулок. Она важно топорщит грудь и поджимает тонкие губы перезревшей гимназистки, наблюдая за мной. Переминается с ноги на ногу, поглядывая на отца, сбитая с толку моим внешним видом и грубым приветствием. Но я знаю, что мне осталось всего ничего, чтобы навсегда выдворить ее с родной территории. Я подхожу к девице, со всей серьезностью глядя в ее распахнутые глаза, и тихо произношу:

– Г-гав! – и тут же развожу руками, отступая, когда она как угорелая несется мимо меня к двери, срывая с вешалки потертую сумочку, кутаясь на ходу в дешевенький плащик.

– Андрюша! Ну, знаешь ли! Ты, конечно, предупреждал, говорил, что твоя дочь бывает несдержанной и своенравной, что воспитывалась без матери, но это… Это даже для меня слишком!

– Ой-ой-ой, какие мы нежные и ранимые!

– Элечка! – кричит отец, нагоняя ее, пока я любуюсь его спортивными штанами, надетыми наизнанку, и голым поджарым торсом. – Элечка, подожди! Вернись! Элечка…

– Да пусть катится, пап! Подумаешь…

Я ужасно устала, долгий разговор с Серебрянским, глупые претензии его семьи, наша ссора и трехчасовая дорога на электричке в пригород порядком измотали меня, и все что мне сейчас хочется, это принять ванну, надеть халат, сунуть голову под подушку и свернуться клубком на своем старом потертом диване, забывшись сном.

Отец останавливается у порога и беспомощно всплескивает руками, когда входная дверь подъезда этажом ниже с грохотом закрывается, навсегда отрезая собой Элечку из моей жизни. Надеюсь, и из его тоже.

– Таня! Дочка! Ну что ты творишь? Какая вожжа тебе под хвост попала, что ты завелась с порога, вот так запросто обидев человека? Ведь ты ее совсем не знаешь!

Я открываю обувной шкаф и роюсь рукой в ворохе отцовских туфлей и кроссовок, отыскивая среди них свои домашние тапки – старые, истертые, со смешными заячьими ушами.

– Ох, тоже мне упущение. Не начинай, пап.

– Таня, ты не права! Это было грубо!

– Угу, как всегда, – легко соглашаюсь. Хлопнув дверцей, на миг закрываю глаза, встречая вместе с любимой обувью знакомое ощущение дома и покоя. – Кстати, – смотрю на расстроенного отца, – я тоже до визга рада тебя видеть.

– Дочка…

– Пап, – я вдруг почти сержусь, – давай обойдемся без нравоучений. И без тебя тошно.

– Ты не понимаешь. У нас все серьезно!

– Да? – я даже не удивляюсь. Просто вздыхаю громко, настолько мне все это знакомо и осточертело. Без меня пусть делает, что хочет, не маленький. Но когда я дома, соблюдать видимость семьи – наше с ним давнее условие общего благополучия. – В который раз, Крюков? Не устал играть роль благодетеля Прометея, обогревая ночами одиноких Снегурочек? Брось, а?

– Татьяна! – ого, да мы научились рычать? – Это не твое дело!

– Спокойно, – я поднимаю руки и ретируюсь. Волочу дорожную сумку по полу к своей комнате. – Конечно, не мое, кто спорит? Мое дело учиться, учиться и еще раз учиться. Слыхали, помним, соответствуем.

В доме чисто, и приятно пахнет чем-то до боли знакомым, вкусным и пряным – домашней выпечкой, и я нехотя ставлю плюсик отцу: так уютно обустроить свою жизнь в отсутствии жены еще суметь надо. Хотя, сорок лет, здоровый мужик, чему я удивляюсь?

Крюков топает за мной, угрюмо дыша в затылок.

– Что, мать не звонила? – интересуюсь, заранее зная ответ. Скорее по привычке, чем по искреннему любопытству. Вдохновленный трепет ожидания в этом вопросе давно покинул меня.

– Нет.

Я молчу, и отец повторяет, должно быть, в тысячный раз, тоже по привычке. Так уверенно, словно я до сих пор все та же доверчивая десятилетняя девчонка.

– У нее работа, Тань, ответственная и важная для страны. Ты же знаешь…

И я киваю. Вот только слезы, как бывало в детстве, уже не наворачиваются на глаза. И губы не дрожат от зависти и обиды, что это не мы с отцом рядом с мамой в журнале и на экране телевизора, а совсем незнакомые дяди и тети.

Нет, по большей части дяди, кому я вру.

– А как же, пап, знаю: и в пятьдесят по-прежнему трахать тридцатилетних мужиков. Круто быть начальницей с регалиями и почетом. Шилом в заднице и компасом во лбу! Геологоразведка – романтика! До пенсии жуй – не хочу! Развелись бы уже, и дело с концом. Ведь давно не связывает ничего.

– Как это ничего? – отец растерянно пожимает плечами, осторожно заглядывая мне в глаза. – И придет же в голову! Ты нас связываешь, Тань. Наша дочь.

– Ой, да брось, пап, – я роняю сумку на пол и приваливаюсь плечом к стене, оглядываю тоскливым взглядом свою комнату. Такую же несуразную и бестолково-яркую, как я сама. Цветную обертку куколки, так и не превратившейся в бабочку, и не больше. – Мучение тебе одно с такой женой. Всю жизнь мучаешься. Зачем?

– Много ты понимаешь! – теперь очередь отца сердиться, и я не могу его за это винить. – Переодевайся уже, горе ты мое невоспитанное, и шуруй на кухню! Там Эля пирог испекла рыбный, с луком и яйцом. Будем есть!

Когда я прихожу на кухню, отец уже надел футболку и вернул штанам надлежащий вид. Он суетится у стола, привычно разливая чай, нарезая сыр, колбасу… Красиво поигрывая при этих обычных движениях бицепсами на мускулистых руках. Я смотрю на него с порога, и в который раз удивляюсь выбору матери: интересный мужчина, чего ей не хватало? Но лишь недавно совершенно точно поняла для себя: свободы. И все равно смириться с таким ответом не могу.

Увидев на столе свою чашку, снятую с кухонной полки специально для меня, я подхожу к отцу и приникаю к его спине, обнимая под грудью.

– Пап, ну извини. Погорячилась я, признаю. Молодец, Элечка.

Широкая ладонь тут же касается моих пальцев.

– Предупреждать надо, Тань. Что, позвонить не могла? Я же не в тайге живу и не на морском шельфе, в отличие от некоторых. Могла и обронить два слова: приезжаю, мол, встречай.

Он уже не сердиться на меня, и мне, как всегда, становится легко рядом с ним.

– Не-а, не могла.

– Что, прожорливый червяк в кошельке все деньги сожрал?

– Не угадал. Просто так паскудно на душе было, пап, хоть волком вой. Какое уж тут звонить, просто очень хотелось домой. К тебе.

– Танечка, – отец оборачивается ко мне и прижимает к себе. Сглатывает напряженно. – Что случилось? Тебя кто-то обидел? Ты только скажи, дочка, и папа всех вот этим самым ножичком искрошит в пыль, ты же знаешь!

– Знаю, пап.

– Так что произошло?

– Все хорошо. Точнее, не очень. В общем, взрослею, вот и все. Ничего глобального, кроме истраченных нервов.

– А-а, – он отстраняется, мягко усаживая меня на стул. Отрезает от пирога щедрый ломоть и укладывает его на тарелку, подсовывая мне под нос. – Тогда ешь давай, – привычно командует, опускаясь рядом, – набирайся сил. Это куда легче и безболезненнее, чем набраться ума.

Когда-то он кормил меня с рук, двадцатилетний парень, по сути, еще мальчишка, пока его тридцатилетняя жена, бывший преподаватель, а после подруга жизни, находила десятки причин, чтобы уйти из дома, и моя избирательная память сохранила это воспоминание из детства очень ярким фрагментом.

Я соглашаюсь, легко принимая его заботу.

– Это точно, пап.

Когда уже все новости рассказаны, пирог съеден, а за окном становится совсем темно, я подхожу к двери отцовской спальни и, зная, что он не спит, прошу:

– Пап, ты позвони Элечке. Извинись за меня и все такое. Хорошо?

– Хорошо. Спокойной ночи, дочка. Я рад, что ты дома.

– И я люблю тебя, пап.

Глава 2

День рождения Алины Черняевой отмечали всей группой: первый курс, конец зимней сессии, впереди каникулы. Казалось бы, нет в мире вещи, способной омрачить лучшие дни студенческой жизни обычной провинциальной девчонки. Казалось… пока в этой новой, счастливой жизни не случился он. Слишком наглый, слишком развязный и слишком самоуверенный в себе тип с глупой автомобильной кличкой Бампер. Двоюродный брат виновницы торжества.

Он появился в дверях загородной дачи семьи Черняевых, куда Алина пригласила нас в канун рождественских праздников отметить свой день рождения, с двумя друзьями и сразу же с порога заявил, что порядком изголодался. По хорошей жратве, по крепкой выпивке, по отвязному драйву и по горячему женскому вниманию. Особенно по женскому вниманию. Нас было семнадцать девчонок и пятеро парней, эти трое внесли заметное разнообразие в нашу шумную компанию. Мы пили, танцевали и веселились, от души поздравляя именинницу, пока Олька Попова, растолкав всех и рассадив по кругу, схватив со стола пустую бутылку из-под вина, не предложила сыграть в известную всем «бутылочку».

Мне было весело, в мои семнадцать лет я никогда не целовалась и не пользовалась успехом у мальчишек, лишь заручалась дружбой. Я и подумать не могла, что шанс получить свой первый поцелуй выпадет мне в этот глупый январский вечер с наглым, рыжим зубоскалом.

Он сидел, развалившись в кресле, притянув на колени очередную девчонку, без стеснения шуруя рукой под ее блузкой и потягивая пиво, когда тонкое горлышко винной бутылки неожиданно указало на меня, выбрав в качестве приза для уверенного в себе нахала. Помнится, первую минуту я улыбалась, не принимая выбор фортуны всерьез. Надеясь, что кто-нибудь из более смелых девчонок отметит шуткой факт моего смущения и нежелания продолжать игру, тут же позабыв о Таньке, пока друзья Бампера вдруг не стали подначивать его «на слабо».

– Надо же? – лениво заметил Рыжий, хлопком по заднице сгоняя подругу с колен, между длинными глотками пива смерив меня любопытным взглядом. – Какое яркое платье и… носки в стрекозах? Детка, у тебя что, проблемы с гардеробом? Или я не в теме и здесь сегодня маскарадная вечеринка?

Кажется, я встала, вспыхнув от стыда, потому что почувствовала вдруг, как тело натянулось струной, а кулаки привычно сжавшись, зачесались, как чесались всегда в детстве, когда кто-то пытался меня обидеть. Рыжий отставил банку с алкоголем и удивленно присвистнул, цыкнув на кого-то из друзей.

– Ты издеваешься, Стас? Она?

– А почему нет, Витек? Прими, как должное, и не заставляй народ ждать. Мы все – само внимание. Правда, Серега?

– Давай, Рыжий, не тяни! Если сдох, тогда вали с фуршета. У нас договор. Мне эта малышка нравится. Чудная! На Пеппи Длинныйчулок похожа.

– Облезешь, Серый. Для коллекции сгодится. Ну, – оскалился Рыжий, хлопая себя по коленке, – иди сюда, Коломбина. Чего смотришь? Снимем с тебя заводскую пломбу и пустим по миру человеком. Так и быть, закрою глаза и представлю, что передо мной девушка, а не трагикомик в юбке. Кстати, девушка, у тебя под платьем есть за что подержаться? Или печально все?.. Тогда крикни Альке, что мне нужен стопарь!..

–…Тань, не молчи! Ну, куда ты собралась на ночь глядя? Мы же за городом гуляем, ты забыла? Завтра первым утренним рейсом все вместе уедем.

– Алин, иди к гостям, я хочу уйти.

– Да не обращай ты внимание на Витьку! Он еще тот дурак, все знают! У него мать модельер, а в прошлом известная модель, вот и выеживается. Воспитание «от кутюр» показывает. Он неплохой, правда, только с гонором и избалован вниманием, как всякий любимчик семьи. Сколько помню, дядя только обещается его ремнем отлупить, а сам всю жизнь во всем потакает. Наплюй, Тань! Наши поймут, а он уже и забыл! Вон, смотри, с Поповой лижется!

Алина Черняева хорошая девчонка, симпатичная, умная и добрая, совсем не похожая на своего брата-остряка. Мне не хочется обижать ее и доводить до слез. Я и сама чувствую, что вот-вот разревусь от колющих спину насмешливых взглядов. От терзающего кожу, горящего на мне желтым факелом дурацкого платья в розово-синих ромбах, купленного вчерашним утром в комиссионке, еще час назад казавшегося таким красивым. От собственного безвкусия, от прилюдной буффонады, от охватившего меня вдруг косноязычия, совсем не присущего девчонке, выросшей на улице в мужской компании.

– Пятнадцать километров зимней просекой, Тань! Одна! Еще три по городу до общаги. Подумай! А наши мальчишки пьяные все!

– Плевать! Кажется, ты сама советовала. К утру дойду.

– Дай мне время хотя бы вызвать такси! Всего сорок минут. Крюкова, не дури, слышишь!

Но я решительно натягиваю на плечи полушубок «под зебру», сапоги, меховые наушники и шагаю к двери. Оборачиваюсь у выхода на несколько секунд, чтобы сказать:

– Извини, Алина. Еще раз с праздником. Все было замечательно, правда, кроме твоего брата. Пожалуй, передай ему, что он редкий мудак.

– Передам, – лепечет расстроенная именинница и грустно смотрит мне вслед, пока я торопливо сбегаю с крыльца и исчезаю за кованой калиткой. Кричит на кого-то вглубь дома, но я уже направляюсь заснеженной тропкой, а затем дорогой к городу вдоль автобусного маршрута. Все дальше удаляясь от праздника и от наглого рыжего гада, все-таки заставившего меня разреветься.

Он появился на моем пути меньше чем через полчаса. Вышел из черной «Тойоты», взрывшей носом снег на обочине, и загородил широкими плечами дорогу.

– Слушай, Коломбина, ну извини, если обидел, – заметил с неожиданным участием, поймав меня за предплечье и притянув к себе. Должно быть, клещи сестры добрались до яиц нахала, раз уж он оставил горячую вечеринку и поехал за мной, но сдавили их не достаточно сильно, потому что кривая самоуверенная ухмылка так и не покинула лицо Бампера. – Чего ты завелась-то? Подумаешь, платье! Я пошутил! Вырастет у тебя грудь, не переживай. Такие, как ты, поздно зреют, успеешь еще натискаться. Лопай шпинат с капустой, и все будет в норме. Пошли назад, а?.. Алька волнуется. Ну, Коломбина, чего молчишь?.. А хочешь, я тебя без свидетелей поцелую? Просто так, вместо извинения? Я не против. Ты, конечно, чудачка, и груди у тебя нет, но, знаешь… зато у тебя губы и глаза красивые.

Его лицо было так близко, а сам он так уверен в себе, что я решилась сделать то, что всегда умела делать на отлично. То, что мне сейчас хотелось сделать больше всего: стереть наглый оскал с его лица.

– Иди сюда, – это было последнее, что успел сказать Рыжий, ухмыляясь, прежде чем я бросила сумку, развернулась на каблуках и зарядила обидчику кулаком в глаз. Отпустила сжатую до предела пружину гнева, встречая с болью, ударившей в пальцы, заметное душевное облегчение.

От неожиданности Бампер осел на одно колено и схватился рукой за лицо. Раньше ему не приходилось сталкиваться ни с чем подобным, поняла я, потому что шок, на долгую минуту моего триумфа завладевший парнем, почти обездвижил его. Шумно выдохнув и чертыхнувшись, рыжий гад сграбастал широкими ладонями снег, приложил к месту удара и вспылил скорее растерянно, чем по-настоящему сердито:

– Твою мать! Ненормальная! С ума сошла?

Он поднялся на ноги и изумленно уставился на меня сквозь упавшую на глаза рваную челку. Сплюнул раздраженно, впрочем, больше не наползая с объятиями.

– Коломбина, ты рехнулась? Что это было?

Вечеринка отшумела и стихла, оставшись в прошлом, а благодаря рыжему гаду, прилюдно давшему мне обидное прозвище, развеялась и магия вечера. Я больше не была скована интимностью момента, не пыталась произвести впечатление на незнакомых парней красивым платьем и стройными ногами, смущение покинуло меня, и настоящая Таня Крюкова, дочь улицы и своего отца, высунув голову из трусливого окопа самобичевания, решительно растоптала каблуком белый флаг вселенской скорби.

– Фонарь! Для прояснения сознания! Сам напросился, придурок! Еще раз ко мне подкатишь, и второй глаз так подсвечу, что без фар на свой фуршет поедешь! Понял?! Скажи спасибо, что нос не откусила. Лезет он с поцелуями! Вот же коз-зел!

Я развернулась, схватила сумку и гордо потопала прочь по дороге, на прощанье сердито пнув носком сапога тихо урчащую на обочине сытым котом «Тойоту». Поскользнувшись на повороте, упала, раскорячившись на четвереньках, вскочила на ноги и побежала, давая деру от сердито взревевшего где-то позади автомобиля.

– Козел?! – раздалось, казалось, у самого затылка, и вместе с визгом тормозов меня окатило снежными брызгами. Крепкая рука поймала воротник полушубка, развернула к парню и потащила по снегу. Бросила на теплый капот. – Клянусь, девочка, – рассердился Бампер, нависая сбоку, – ты у меня на беду напросишься!.. Садись в машину, – рявкнул в ухо, распахивая переднюю дверь, – кому сказал!

– Сейчас! – уперлась я рукой в твердую грудь, другой рукой пытаясь освободить воротник из цепкой хватки. – Разбежалась носом в песок! Только бантики в коски вплету и сяду! Вали на свою немаскарадную вечеринку, гоблин, чего привязался! Не стану я с тобой целоваться!

Должно быть, Бампер подавился, потому что голос парня зазвучал по-новому, глухо.

– Размечталась! Нужна ты мне, ненормальная! Ночь на дворе, а мы за городом, потеряешься еще. Альку расстраивать не хочу, а так бы плюнул на тебя, бешеную! Катись, куда хочешь!

– Пошел к черту! Ты пьян!

– Пусть! А ты – дура!

– Металлолом конопатый! И вообще, гад!

– Коломбина!

– Рыжий!

– Отпусти, – я почти взмолилась, сообразив, что из хватки парня так просто не вырваться, оттянутый воротник полушубка сдавил шею, а Бампер дышит неожиданно близко у щеки. – Отпусти, дурак, задушишь.

Отпустил. Отошел, чертыхаясь, но прежде втолкнул в машину. Подобрал с земли сумку, бросил куда-то на заднее сидение и, хлопнув дверью, отвернулся, закурив сигарету, на две долгие минуты уставившись в ночь.

– К Алине не поеду! – упрямо сказала я, когда парень забрался в «Тойоту» и завел мотор. – Лучше пешком! Если отвезешь на дачу, всем скажу, что это я подбила тебе глаз! А так соврешь что-нибудь.

– Очень надо, – процедил Бампер. – Куда? – только и спросил он, не глядя в мою сторону, но, услышав адрес, вернул на лицо пропавшую было ухмылку. – Общага?.. Надо же, Коломбина, – тихо засмеялся до того обидно, что сразу захотелось придать его лицу буро-фиолетовую симметрию, – и почему я не удивлен?

***

И почему я не удивлена, что после двух с половиной счастливых лет душевного покоя судьба так жестоко шутит со мной, подсовывая все новые испытания? Сначала Серебрянский со своими критериями большой и светлой любви, желательно в пастельных тонах, как нравится его маме, потом отец со своей Элечкой, теперь вот Воробышек…

– Жень, скажи, что ты пошутила? Это же глупость какая-то.

– Почему глупость, Тань? Его все так называют – Бампер. Совершенно без шуток.

– Но ты сказала, что свидетель – хороший друг Ильи. И что зовут его Виктор.

– Все правильно. Зовут Виктор, но друзья называют – Бампер. А ты что, знакома с ним? Почему так удивилась?

– Я-то?

Я сижу за кухонным столом напротив подруги, в квартире ее жениха Люкова, уплетаю за обе щеки десятую конфету с миндалем и усиленно держу на лице маску честного человека.

– Нет, конечно! Так, видела когда-то. Издалека. По-моему, ничего особенного. Классификация «Выпендрежник и бабник обыкновенный».

Воробышек звонко смеется, очень легко и счастливо, и я невольно ловлю себя на мысли, что завидую этой легкости. С удовольствием заражаюсь счастьем подруги, улыбаясь в ответ.

– Ясно, – кивает Женька. – Тогда мои страхи напрасны, и ты останешься с трезвой головой, потому что Илья уверен: перед обаянием Бампера женскому полу трудно устоять, – тянется через стол, чтобы подлить мне чаю. Заботливо подсовывает под нос мясной пирог. – Ешь давай, Тань. Знаю я, как ты готовишь. Без меня, наверно, голодные с Вовкой сидите, да?

– Ну, – неопределенно пожимаю плечом, – да.

Как сказать счастливой подруге, что Серебрянский дал мне от ворот поворот – не представляю. Особенно в минуту приближающегося торжества свадьбы. Не стоим мы с Вовкой того, чтобы переживания за нас сказались на настроении воробышка. Слишком я люблю эту девчонку.

–Любовь-морковь, Жень, сама понимаешь – не до готовки. Да и кухню нашу общежитскую терпеть не могу.

– Знаю, Тань, – с серьезным видом поправляет очки Женька, – вот и предлагаю. Сама ешь и Вовке возьми, все равно пирог большой получился. Нам с Ильей никак не осилить.

Смотрит на меня пытливо, склонив голову.

– Что-то на тебе, подруга, сегодня лица нет. Все хорошо?.. Если это Серебрянский ворчит по поводу того, что я попросила тебя быть моей свидетельницей, то скажи ему, что я все равно тебя ни на кого не променяю. Пусть не ревнует, Виктор с девушкой придет. Да и приятный он парень, Бампер, должен Вовке понравиться. Ох, – вздыхает грустно, – Тань, надеюсь, у тебя не будет с Серебрянским из-за нас проблем? Хочешь, я ему сама позвоню?

Все-таки прав отец, и я в душе невостребованная актриса. Потому что улыбаюсь подруге все время, пока топаю в прихожую и, собираясь уходить, целую Воробышка в щеку.

– Не придумывай, Женька! – бравирую искусственным смехом. Сама знаешь, что Вовка мне не указ! Никуда не денется, нравится, не нравится – перетопчется! Береги себя, – показываю взглядом на уже заметно округлившийся живот. – И Люкову своему скажи, чтобы берег, не то будет иметь дело со мной!

– Беги уже, Крюкова! – отмахивается Женька. Поправляет на мне кофту. – Тоже мне – женщина-терминатор нашлась! Скоро совсем стемнеет, а тебе еще ехать на свидание. Могла бы и Вовку с собой привести. Чего это он упрямится? В следующий раз обязательно вместе приходите, ладно? Илья против не будет.

– Ладно, Жень, обязательно придем. Ну, пока! – сбегаю я вниз по лестничному маршу, минуя лифт. – Звони! – нависнув над перилами, кричу вверх в туннель поручней. Спрыгнув с предпоследней ступеньки, поворачиваюсь к входным дверям подъезда… и утыкаюсь взглядом в улыбчивое и наглое лицо. Точно так же, как мое собственное, удивленным лемуром застывшее в янтаре.

– Коломбина?! Ты?

***

Знаю, глупо было просто сбежать, увидев Рыжего. Но что я могла сказать? Надеюсь, Люкову не слишком важно оказалось мое «здрасьте», иначе быть мне вечной чудачкой, при виде которой здравые люди крутят у виска пальцем.