Czytaj książkę: «Интеллект растений. Удивительные научные открытия, доказывающие, что растения разумны», strona 3

Глава 2
Как ученые меняют свое мнение

Факты несут в себе теорию; теории несут в себе ценности; ценности несут в себе историю.²¹

Донна Харауэй, «В начале было слово: генезис биологической теории», 1981

Спрашивать человечество о том, что значит присутствовать в этом мире… значит воспроизводить очень неполный образ космоса.²²

Эмануэле Кочча, «Жизнь растений», 2019

С бурлящей плазмы на поверхности солнце пригоршнями выбрасывает потоки света. Его частицы – миллиарды фотонов – преодолевают 93 миллиона миль через черноту космоса, чтобы пролиться дождем и, словно хлеб и мед, напитать распростертую плоть самой многочисленной живой массы на Земле. Растения питаются светом. Фотосинтез, столь необходимый растениям, является обязательным условием для существования большинства других форм жизни на Земле. Благодаря фотосинтезу растения насыщают воздух кислородом, которым мы дышим.

Как мы здесь оказались? Полтора миллиарда лет назад клетка, похожая на водоросль, проглотила цианобактерию. Эта водорослеподобная клетка стала начальным организмом, из которого впоследствии развились животные и грибы, а цианобактерия – прародительницей немыслимого разнообразия бактерий, наводнивших наш мир сегодня. Соединившись, они положили начало совершенно новой ветви жизни²³. Оставаясь на плаву в мутных водах докембрийского периода, этот единственный страж у ворот нового царства начал заниматься фотосинтезом. Он получал солнечный свет и преобразовывал доступные материалы из окружающей среды – воду, углекислый газ, возможно, несколько микроэлементов – в сахар.

Первое растение было рождено химерой²⁴ – организмом, состоящим из генетически различных клеток. Листья каждого зеленого растения на Земле хранят генетический отпечаток того первого союза. Клетки растений, которые сегодня ловят фотоны, падающие из космоса, являются химерами в миниатюре; первая цианобактерия все еще внутри них²⁵, все еще добросовестно преобразовывает свет в пищу.

Спустя полтора миллиарда лет после начала сотворения мира растения эволюционировали и размножились до полумиллиона видов, которые обитают во всех экосистемах планеты. Их превосходство абсолютно. Если взвесить растительную массу, то она составит 80 % живого вещества Земли²⁶.

Когда около пятисот миллионов лет назад растения вышли из океана, они попали в земную глушь, окутанную негостеприимным туманом, состоящим из углекислого газа и водорода. То есть негостеприимным для всего, кроме растений. Они уже научились выделять кислород из углекислого газа, растворенного в океане, и приспособили эту технологию к своему новому миру. В некотором смысле они перенесли океан с собой. Непрерывно выдыхая, легионы ранних наземных растений изменили баланс газов в пользу насыщения кислородом²⁷. Они создали атмосферу, которой мы наслаждаемся сейчас. Не будет лишним добавить, что они и породили пригодный для жизни мир. По словам итальянского философа Эмануэле Коччи, они создали наш космос: «Мир – это в первую очередь все, что растениям удалось из него сделать».

Благодаря этому же процессу растения производят все сахара, которые мы когда-либо потребляли. Лист – единственный объект в известном нам мире, который может производить сахар из неживых материалов – света и воздуха. Мы, то есть все остальные, вторичные потребители, перерабатывающие то, что произвело растение. Составленные нами новые комбинации генов могут быть гениальными, но материя не является оригинальной. Оригинал создается следующим образом: когда фотоны падают на протянутые к ним зеленые части растения, хлоропласты в клетках листа преобразуют частицы света в химическую энергию. Эта солнечная энергия накапливается в специализированных молекулах – накопителях энергии, аккумуляторных батареях растительного мира.

В то же время лист поглощает углекислый газ из воздуха через мельчайшие отверстия на нижней стороне, похожие на поры, которые называются стоматами или устьицами. Под микроскопом они выглядят как маленькие разинутые рты, рыбьи губы, которые открываются и закрываются. В конце концов, они по-своему дышат. Стоматы всасывают углекислый газ, и теперь уже он сталкивается с солнечной энергией, накопленной в хлоропластах, и водой, которая всегда течет по жилкам листа. В результате этой встречи с чистой энергией света молекулы воды и углекислого газа разрываются на части. Половина молекул кислорода из обоих участников после этой встречи улетучивается, возвращаясь в мир через открывшиеся стоматы и превращаясь в воздух, которым мы дышим. Оставшиеся углерод, водород и кислород превращаются в нити глюкозы, содержащей сахар. Если говорить точнее, то шесть молекул углекислого газа и шесть молекул воды, разорванные на части солнечной энергией, образуют шесть молекул кислорода и то, ради чего на самом деле все это и затевалось, – одну драгоценную молекулу глюкозы. Растение использует глюкозу для строительства новых листьев, из которых можно получить еще больше глюкозы. Оно также переносит глюкозу вниз по телу, передавая ее в подземную структуру, где она используется для выращивания новых корней, которые будут тянуть больше воды вверх по телу, а оно в свою очередь будет разрываться на части, чтобы произвести еще больше глюкозы. Таким образом развивается жизнь.

Мы тоже состоим из глюкозы. Без постоянного поступления этого растительного сахара наше существование быстро закончится. Только вдумайтесь: каждый орган живого организма построен из растительных сахаров. Отпечаток их молекул есть в мышцах на наших костях, да и в самих костях. Наше тело соткано из нитей, которые впервые сплели растения. Точно так же каждая мысль, которая когда-либо приходила вам в голову, появилась благодаря растениям.

Это просто ошеломляет. В частности, мозг представляет собой машину, работающую в основном на глюкозе. Без постоянного источника глюкозы связь между нейронами замедлится, а затем и вовсе прекратится. Память, усвоение информации и мышление остановятся. Без глюкозы ваш мозг увянет незадолго до того, как эта участь постигнет весь организм. Вся глюкоза в мире, независимо от того поступает ли она к вам в виде банана или кусочка пшеничного хлеба, была произведена из воздуха растением в тот момент, когда на него упали фотоны от солнца.

Таким образом, каждую минуту мы ведем разговор с растениями, а они – с нами. За нашими мыслями и их результатами – основами нашей культуры, нашими изобретениями – стоят триллионы растительных тел, каждое из которых трудится, чтобы поддерживать жизнь.

Однако, несмотря на все возможности, растения не способны перемещаться. Вероятно, один из величайших подвигов жизни – это то, что растения, учитывая их ограниченную подвижность, смогли распространиться так широко. Колонизация всех семи²⁸ земных континентов потребовала инноваций, умения адаптироваться и удачи. Но появление растений на новых территориях стало лишь одним из их достижений. Выжить, размножиться и создать сложные сообщества – и при этом противостоять угрозам хищников, погодным катаклизмам, лишениям и болезням – совсем другое дело.

Никто не знает об этом лучше, чем специалист по редким растениям, работающий на далеком острове. Стив Перлман – главный ботаник Программы по предотвращению вымирания растений на Гавайских островах. На момент нашей встречи ему исполнилось шестьдесят девять лет. Передо мной седой мужчина крепкого телосложения. Прежде чем погрузиться в запутанный мир исследований в области растительного интеллекта, я хотела познакомиться с классическими методами сбора растений для дальнейшего изучения. Я приехала, чтобы увидеть работу Перлмана: мы едем в стареньком минивэне по извилистой глинистой дороге на северо-западной окраине острова Кауаи и говорим о чувствах. Он, в отличие от знакомых-ботаников, занимающихся изучением редких растений, не принимает антидепрессанты. Вместо этого он пишет стихи. В любом случае, говорит мне Перлман, когда вымирает давно известное растение, нужно что-то делать. Каждое растение, которое умирает такой одинокой смертью, знаменует собой конец эволюционного проекта, длившегося много миллионов лет. Великий генетический эксперимент этого вида закончен, последний экземпляр стал последним представителем рода.

Каждое местное растение на Кауаи, четвертом по величине острове Гавайев, где живет и работает Перлман, – результат невероятного совпадения случая и везения. Каждый вид попал на остров в виде семени, плывущего по морю или летящего в брюхе птицы с расстояния в тысячи миль²⁹: между Кауаи и ближайшим континентом более двух тысяч миль открытого океана. Ботаники считают, что за тысячу лет на остров попадает одно или два семечка.

Кауаи образовался пять миллионов лет назад в результате извержения вулкана, но тектоническое движение плит сместило его от вулканического очага. Остров каждый год по-прежнему понемногу дрейфует на северо-запад. В этом геологическом родильном доме острова появлялись один за другим и начинали двигаться влево тем же путем. Поскольку Кауаи считается первым среди всех гавайских, а значит, и самым старым, у него было больше времени для сбора случайных семян.

Когда новое семя укоренялось в молодой почве, растение превращалось в совершенно новый вид или чаще всего в несколько новых видов, каждый из которых примерял на себя новый образ жизни в комфортных климатических условиях острова.

Этот процесс известен как адаптивная радиация. В результате появились тысячи вариаций нескольких видов; каждая новая вариация становилась эндемичной (встречающейся исключительно на острове).

Глядя в окно подпрыгивающего на ухабах минивэна, я пытаюсь осознать величие этого факта. Перлман за рулем. Пышные листья пальм взметаются по бокам фургона, как руки в перчатках.

Обрыв с одной стороны дороги уходит вниз на несколько тысяч километров, открывая вид на каньон, покрытый бледной зеленью. Чем выше мы поднимаемся, тем гуще становится туман, окутывающий фургон. Вскоре густая растительность за окном сливается в мокрое зеленое пятно. Дорога становится плоской, Перлман останавливает машину и выходит. Мы забрались очень высоко. Он делает несколько широких шагов вперед, пока носки его рабочих ботинок не оказываются на краю обрыва, и смотрит вниз. Отвесный склон, поросший папоротниками, похож на мохнатую шубу, а маленькие пальмы, торчащие под разными углами, пробиваются сквозь туман. Скалы у основания образуют небольшую долину, по форме напоминающую полумесяц, другой край которой обращен к Тихому океану. На тысячи километров вниз она переливается всеми оттенками зеленого. Перламутровые капельки влаги покрывают все вокруг невесомой паутиной.

Во многих отношениях Кауаи – это ярчайший пример того, как выглядел бы мир, если бы в нем правили растения. По всему острову разбросаны кажущиеся неземными растения – результат безграничной цветочной свободы.

Когда растениям позволено развиваться, ничего не опасаясь, они становятся безупречно и вычурно особенными.

Возьмем, к примеру, род гибискадельфус (Hibiscadelphus). У этих растений, встречающихся только на Гавайях, длинные трубчатые цветки, которые словно специально созданы для удобства крючкоклюва – птицы, которая их опыляет. А еще есть вулканическая пальма бригамия (Brighamia insignis), или «Ол-Лулу» по-гавайски, – невысокое дерево, внешний вид которого лучше всего описывает его прозвище – капуста на палочке. За десятки тысяч лет она эволюционировала так, что опылять ее позволено только чрезвычайно редкому сказочному зеленому мотыльку-сфинксу (он и правда так называется).

Вулканическая пальма, до сих пор находящаяся под угрозой исчезновения в дикой природе, была спасена благодаря работе Перлмана в самом начале действия Программы по предотвращению вымирания, когда он придумал и собственноручно смастерил обвязку из веревок с узелками и с ее помощью висел над скалами На-Пали Кост. Там, на высоте четырех тысяч футов³⁰, маленькой косметической кисточкой, позаимствованной у жены, он искусственно повторял действия мотылька, осторожно перенося пыльцу с мужских особей на женские. «Результат был виден невооруженным глазом, – говорит Перлман. – Возвращаешься, а плоды просто лопаются от семян». (Сейчас вулканические пальмы выращивают как комнатное растение в Нидерландах, где их полно в оранжереях. Интересно, знает ли человек, у которого на подоконнике в Амстердаме стоит горшок с вулканской пальмой, какой драматический путь она прошла?) Другие растения приспособились жить на очень большой высоте, где прямо над ними за скалу цепляется папоротник, и стекающие с его листьев капли тумана создают идеальный баланс влажности.

В большинстве других мест на Земле, за пределами Кауаи, эволюция растений шла совсем по другой траектории. Первые растения с семенами и цветами появились около двухсот миллионов лет назад. С тех пор они разделились и развились в сотни тысяч видов, которым пришлось приспосабливаться к всевозможным угрозам, возникающим с момента их прорастания.

Когда семя решает пустить корни, оно идет на огромный риск. Семена – это зародыши, заключенные в оболочку из питательных веществ; один ученый-семеновод однажды описал мне их как «растение в коробке со своим обедом». В них заложена основа растения, живая, но пока дремлющая. Семя может десятилетие пролежать без дела, терпеливо дожидаясь подходящих условий, чтобы пустить первый корень. Как только это происходит, оно лишается малейшего шанса на перемещение. Вот так, без возможности двинуться с места, оно станет противостоять любой угрозе – ветру, снегу, засухе, прожорливым животным.

После того как маленький корень растения решил появиться на свет, у него есть сорок восемь часов, чтобы найти воду и питательные вещества, а затем, прежде чем ресурсы будут исчерпаны и растение погибнет, выпустить один-два листа и начать фотосинтез. Первые зеленые части любого растения сложены, заранее собраны и ждут внутри семени. Этот предварительно сконструированный росток мало похож на растение: он состоит из одной или двух зеленых долек (такие еще любят рисовать в мультфильмах) на коротком зеленом стебле, что-то вроде растительного эмодзи, но таким он остается совсем ненадолго. Дольки разворачиваются и надуваются, наполняясь первым глотком сока, втянутого корнем-первопроходцем, и начинают работу по фотосинтезу. Если все пройдет успешно, это проторастение на космическом корабле, запущенном в мир воздуха и света, будет сброшено, как ракетный ускоритель, и заменено настоящими листьями, вариаций которых бесконечное множество. Только после этого испытательного периода, проверки на прочность, растение становится похожим на то, каким оно должно быть, вбирая в себя черты рода и приспосабливая их к новой среде.

Но даже в этом случае растение преодолело лишь первую из многих угроз для своей молодой жизни. У любого семени шансы превратиться в полноценное растение стремительно уменьшаются. Во многих случаях угрозу представляют пасущиеся животные – существа, которые могут бегать и добывать корм на обширной территории и чьи основные функции предполагают наличие центральной нервной системы. Растения не обладают ни одним из этих преимуществ. Они не могут убежать – вместо этого они разработали хитроумные и сложные способы защиты от мучителей, а также способы добывать питательные вещества в течение всей жизни из места, где они впервые приземлились в виде семян.

Опасность остаться неподвижными именно та сила, которая заставила растения создать одну из самых впечатляющих систем адаптаций в природе. Возможно, самое большое достижение растения – это его анатомическая децентрализация. Растение модульно: оторвите лист, и на его месте вырастет новый. При отсутствии центральной нервной системы жизненно важные органы распределены и представлены в виде дубликатов. Это также означает, что растения выработали замечательные способы координации своего тела и самозащиты. У них могут вырасти шипы, колючки и жалящие волоски, развитые с удивительной точностью, чтобы пронзить плоть или экзоскелет млекопитающего или насекомого, которое представляет для них главную угрозу. Они способны выделять липкий сахар, чтобы заманить, а затем обездвижить врагов, чьи голодные пасти слипаются. Их цветы могут быть чрезвычайно скользкими, чтобы отпугивать муравьев, ворующих нектар. Какой бы ни была адаптация, она, как правило, экономична в своей специфике. В каждой крошечной вариации есть своя цель. Это справедливо для всех областей физиологии растений; каждая часть структуры растительного организма существует по определенной причине, выверенная для выполнения своей задачи. Ни больше ни меньше.

От убежденности в том, что неподвижность подразумевает пассивность, не остается и следа при взгляде на огромные возможности растений по созданию химического оружия. Растения сами являются химиками-синтетиками, разработанные ими технологии создания сложных химических веществ превосходят человеческие. Лист, почувствовав, что его погрызли, может выпустить в воздух шлейф химикатов, которые сообщают более отдаленным ветвям растения, что необходимо активировать иммунные системы, производя еще больше репеллентов для отпугивания надвигающейся тли и других растительноядных жуков. Было обнаружено, что некоторые виды растений по соединениям в слюне гусениц определяют ее вид, а затем синтезируют специфические соединения для привлечения хищника. Чтобы расправиться с гусеницами, тут же прилетают осы-наездники.

Но у растений на Кауаи нет ни одного из этих средств защиты, или, во всяком случае, их гораздо меньше. Все, что могло составлять арсенал предшественников этих растений – колючки, яд или отпугивающие запахи, – после их прибытия на остров полностью атрофировалось. Ни крупные, живущие на суше млекопитающие, ни рептилии, ни другие потенциальные хищники не перебирались с материка на отдаленную островную гряду. Единственное сухопутное млекопитающее, обитающее на Гавайях, – это маленькая пушистая летучая мышь. (Представить путешествие ее предка из Северной Америки практически невозможно: скорее всего, ее занесло туда во время шторма.) С точки зрения эволюции, если нет хищников, от которых необходимо отбиваться, растениям незачем тратить энергию на защиту, поэтому мята потеряла свое мятное масло, а жгучая крапива не жалит. Ученые зловеще предупреждают, что таким образом виды становятся «наивными».

Как только появляются угрозы, эта блаженная наивность часто оказывается фатальной: Кауаи, как и остальные Гавайи, теперь атакуют инвазивные виды, которые развивались в других местах, в менее комфортных условиях. Они более агрессивны – или изобретательны, если использовать менее эмоциональный термин, – потому что им приходится выживать. На Кауаи они легко занимают экологические ниши. У местных растений не остается ни единого шанса. В результате Гавайи теряют по одному виду растений в год, в то время как естественный фоновый показатель составляет примерно один вид каждые десять тысяч лет. Вот тут-то и приходит на помощь Перлман. Вместе с напарником Кеном Вудом он занимается исключительно растениями, которых осталось пятьдесят или менее экземпляров – во многих случаях гораздо меньше, может быть, два или три. Из 238 видов, включенных в этот список на момент моего приезда, 82 находились на Кауаи.

Без Перлмана редкие гавайские растения вымрут навсегда. С ним у них хотя бы есть шанс.

Чтобы добраться до этих растений, Перлман спускается по скалам, а иногда, если нужно найти скопления всего лишь из пяти растений, прилепившихся к отдаленному склону скалы на одном из тихоокеанских островов, прыгает с вертолета. Когда оставшиеся «в живых» мужские растения оказываются слишком далеко от последних оставшихся женских, Перлман проводит естественное опыление и размножение: собирает пыльцу с мужских экземпляров, бережно несет ее к женским и наносит кисточкой на их половые органы. Чтобы отыскать эти растения, Перлман отправляется в многодневный поход, питаясь злаковыми батончиками и консервированным тунцом, оставляя место в рюкзаке для громоздких инструментов, необходимых ботанику. Иногда он находит растение слишком рано – возможно, оно еще не достигло половой зрелости и цветок не раскрылся, – и тогда всю затею приходится откладывать.

Этот трудоемкий процесс отнимает много времени, и у Перлмана складываются особые отношения с растениями, которые он стремится спасти. Ему не всегда сопутствует успех – это вообще невозможно. «Я уже стал свидетелем того, как около двадцати видов в дикой природе вымерли», – говорит он. Он дежурил рядом с последним представителем вида и оставался с ним до последнего, пока тот не погиб. Смерть растений, как и смерть человека, – это вопрос как биологии, так и философии. В какой момент человек умирает? Когда у него отказывает сердце? Или когда прекращается работа мозга? Технически растение можно воспроизвести в лаборатории из нескольких живых клеток. Но растение с несколькими живыми клетками нельзя назвать благополучным. Перлман считает, что растение обречено, когда его ткани отмирают настолько, что шансов на жизнь в дикой природе больше нет. Оно обезвоживается, вянет, становится бурым, отмирает.

По мнению Перлмана, понимания того, что эволюция растения закончится именно здесь и сейчас, достаточно, чтобы начинать его спасать. Нельзя просто так отказываться от вида, если до него еще можно добраться, даже если он находится на отдаленном утесе, окруженном зазубренными скалами. Или, как говорит Вуд, «мы пытаемся, потому что не собираемся останавливаться в наших попытках». К сожалению, неудачи – это часть работы. Однажды, когда последний известный экземпляр местного цветка окончательно засох и умер, Перлман выкопал растение и принес в бар. Эмоции переполняли, и он провозгласил тост за жизнь растения.

Можно уверенно утверждать, что большинство людей не испытывают особых чувств по отношению к редким растениям и еще меньше из них имеют представление о борьбе, которая ведется за возвращение растений с края гибели, на котором те оказались. Если среднестатистический человек способен хотя бы различить несколько пород собак, то вероятность того, что он отличит бук от березы или колос пшеницы от колоса ржи гораздо ниже. Это вполне объяснимо: растения в эволюционном плане отстоят гораздо дальше от нас, они развивались в условиях, совершенно не похожих на наши. Пищу они добывают из света, растут на одном месте и проводят десятилетия или столетия, исследуя окружающую среду в поисках пропитания. Их образ жизни настолько странен, что в нашем представлении у них вообще не может быть образа жизни.

Это нежелание или неумение видеть стало именем нарицательным, которое понятно ботаникам: «растительная слепота» – склонность рассматривать растительный мир как неразличимую массу, зеленое пятно, а не как тысячи генетически отдельных и хрупких особей, отличающихся друг от друга так же, как лев от форели. Этот термин встречается в научных работах и произносится на конференциях, где обеспокоенные ученые разводят руками, тщетно пытаясь заставить публику увидеть результаты труда всей жизни. Для ботаников растительная слепота – это вечная борьба за финансирование фундаментальных исследований или попытки убедить в том, что конкретное растение нуждается в спасении, даже если оно не относится к видам, которые имеют значение для экономики, например сорт кукурузы с самым высоким содержанием крахмала – его мы используем для кормления коров, или два вида кофе, которые мы пьем.

В общем, человечество очень мало знает о нежной зеленой массе, которая украшает любой пейзаж и населяет почти каждый дюйм³¹ земли вокруг нас. Растительное царство хранит секреты в тайне от вида, который не утруждает себя поисками. Но они обладают высшей властью, позволяющей им влиять на нашу биологию и культуру. Надо признать, что сферу этого влияния разделяют бактерии и грибы, которые человек точно так же игнорирует. Похоже, нас постигла неудача и наши привязанности и приоритеты нелепым образом перепутаны.

Обычно отсутствие интереса к растениям объясняют их медлительностью. Время в этом мире течет по другим законам. Действительно, мы не замечаем их ежедневных движений, например того, как молодой побег рассады огурца скручивает и распутывает усики, раскачивается вперед-назад несколько раз в день. Движение настолько медленное, что заметить его может только самый терпеливый. Однако медлительность относительна. Сорокалетнее дерево окажется намного, значительно выше сорокалетнего человека. Бобовое растение может догнать в росте десятилетнего ребенка меньше чем за месяц. Пуэрария способна полностью окутать своими побегами автомобиль за две недели.

Мне кажется, что растительная слепота – это нечто более глубинное, связанное с системой ценностей, которая, конечно, является продуктом культуры. На самом деле эта проблема существует не в каждой культуре. Практически у всех коренных народов, где бы они ни жили на земном шаре, складываются более близкие отношения с растительным миром, они лучше его чувствуют.

Во многих культурах растения наделяют человеческими свойствами, а люди являются лишь одним из видов живых организмов.

Люди и растения часто связаны буквально: индейцы канела – это группа коренных народов Бразилии – включают растения в семейную структуру³². Садовники – это родители, а бобы и кабачки – их дочери и сыновья. В книге «Растения могут дать нам очень много, нужно только попросить»³³ (сборник традиционных учений анишинаабе о растительном мире) Мэри Сиисип Гениуш пишет, что растения занимают главенствующее место в мировоззрении ее народа, проживающего в районе Великих озер. Растения – это «вторые братья» мира, созданные сразу после «старших братьев» – ветра, камней, дождя, снега и грома. Растения зависят от старших братьев, поддерживая при этом все живое, созданное после растений. Животные, не являющиеся людьми, – «третьи братья», зависящие как от стихий, так и от растений. Человек – «младший брат», созданный позже всех других существ. Только ему, чтобы выжить, необходимы все три брата. «Люди не властелины этой земли, – пишет Гениуш. – Мы младенцы в этой семье. Мы самые слабые, потому что самые зависимые».

Там, где Гениуш говорит о связях, зависимости и родстве, большая часть европейской мысли сосредоточена на расстоянии и отстраненности. Возможно, самым ярким примером этого является использование слова «овощ», так мы говорим о человеке, мозг которого умер, но тело продолжает жить. Но слово vegetabilis (овощ) пришло из средневековой латыни³⁴ и означает что-то растущее или цветущее. Глагол Vegetāre означал одушевлять или оживлять. Vegēre – это само состояние «быть живым», «быть активным». Очевидно, что так было не всегда.

Я вспоминаю о теоретике Джейн Беннетт: она интересуется языком, которым мы описываем состояния объектов, не являющихся живыми. По ее словам, мы с серьезным лицом занимаемся довольно забавным делом: рисуем воображаемые линии, связывающие предметы и объекты. «Философский проект по определению того, где начинается и где заканчивается субъективность³⁵, слишком часто связан с фантазиями о человеческой уникальности», – пишет она в книге «Живая материя». Или же он основывается на вере в наше предполагаемое господство над природой, или наше превосходство в глазах Бога, или на каких-то других тонких утверждениях, что делает всю эту затею довольно наивной и бесполезной с материальной точки зрения. Мы можем добиться большего, подумалось мне.

Так как же получилось, что взгляд белого европейца на место человека в мире так далеко ушел от неоспоримой в реальности нашей зависимости от растений?

Корни ответа на этот вопрос уходят глубоко в прошлое. В древнегреческой философии почти сразу после того, как понятие «душа» стало отделять одушевленные вещи от неодушевленных, растения оказались в числе тех, кто душой обладал. Эмпедокл в своем описании мира наделил душой растения и приравнял их к животным именно потому, что они были одушевленными – живыми, и он не видел причин для разделения этой категории. Позже Платон описал растения как обладающие «желающей» и «чувствующей» душой, которая, хотя и является низшей из душ, но все же наделена разумом просто потому, что, согласно Платону, не бывает чувства без разума³⁶, как не бывает желания без намерения. Люди тоже наделялись этими желающими и чувствующими душами, но они были значительно совершеннее благодаря разуму и морали, что делало людей – особенно свободных – исключительными. Разум становился признаком высшего сознания, которым, по мнению Платона, могли обладать только мужчины, а женщины, дети и рабы, как правило, оказывались этого лишены. Поэтому разумно было бы, чтобы этими низшими людьми, а также всей природой правили мужчины³⁷.

Несколько лет спустя Аристотель в своих работах усовершенствовал эту иерархию. Он описал лестницу жизни scala naturae, на нижней ступени которой стояли растения, а на верхней – человечество. В самом низу, утверждал он, нет ни разума, ни даже ощущений. У расположившихся на ступеньку выше животных ощущения есть, но нет разума. К этому времени в греческой философии наметился явный сдвиг в сторону искренней веры в рациональные причинно-следственные связи и отказ от представлений древних греков о необходимости поддерживать уважительные отношения с другими живыми существами. Для поддержания мира больше не требовалось проводить ритуальные обряды³⁸ и демонстрировать почтение к стихиям и существам, не относящимся к миру людей, а достаточно лишь разумного понимания причин природных явлений. Аристотель лишил растения даже их прежней способности желать или чувствовать; они существовали исключительно как инструменты на службе человека.

Здесь мы подошли к развилке дорог. И тут меня поджидала неожиданность. Эта развилка носит имя Теофраст, и он представляет альтернативный финал этой истории, путь, по которому западная мысль пойти могла бы, но не пошла. Умирая, Аристотель оставил свою школу выдающемуся из учеников – Теофрасту Тот проявлял особый интерес к растениям. Он опубликовал первые известные тексты о растениях как таковых³⁹, а не только о том, для каких целей они могут служить человеку. Он описал их поведение: как они растут, к чему стремятся, что им нравится, а что нет. Растения, писал он, вовсе не пассивны, а скорее находятся в постоянном движении, стремясь к исполнению своих желаний. Невероятно, но он описывал сельское хозяйство как отношения сотрудничества. Он видел, что окультуренные растения страдают от более короткой продолжительности жизни, чем их дикие собратья, но считал, что одомашненные виды относятся к своей короткой жизни как к разумному компромиссу⁴⁰, где на другой чаще весов – многочисленные преимущества в виде защиты от хищников и получение необходимой еды и воды⁴¹. Теофраст, похоже, был абсолютно готов всерьез воспринимать растение как автономное существо с собственными желаниями и стремлением к их удовлетворению.