Жертва для Локи

© Зарина Судорина, 2018

ISBN 978-5-4493-7692-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Коль ты отчаялся

цели достичь —

вспомни о Локи.

Может помочь он,

но ты не скупись —

будь благодарным.

Если ж забудешь

долю отдать

сыну Фарбути¹ —

сам он придет

и возьмет, не спросив —

это жертва для Локи.

Дмитрий Аринин

Мешок раскачивался на ветру

В шесть утра солнце припекало, воздух был плотным и сладким, каким бывает поздней весной после рассвета в этой стране с жарким климатом. Свет ослепил Мурену, повара детского приюта, а тем временем мешок продолжал раскачиваться на ветру. Длинным был мешок, и, не прикрыв глаза от света, невозможно было понять, что в нем.

Сквозь тонкую ткань Мурена ощутила деревянное, холодное. Пальцы поползли выше, и она нащупала в мешке пальцы и пятку. Тогда забилась, заголосила…

Тычков, следователь по особо тяжким преступлениям, завернул на задний двор сиротского приюта. Натуральное хозяйство гоготало, хрюкало, шипело и кудахтало. Тычков осмотрел тополь, деревянную сову, крепко приделанную к дереву каким-нибудь старательным воспитанником. Тело, снятое несколько часов назад, было подвешено к жердочке совы.

Тычков набрал номер на телефоне.

– Мелис Исенович, эт я. Выяснил: он все же был участником Адской резни… Два раза брали вместе с толпой. Не организатор – участник, бандитские нападения на мирных граждан… Да, и еще – директор сказала, работала у них года два назад менеджер по развитию – Варвара Спира. Уволилась по собственному год назад. Какая связь с делом – выясняю. Да, приеду – завезу документы на износ². До связи.

Какая связь?

Какая связь между менеджером детского центра и аутичным выпускником детдома, участвовавшем в организованном мятеже? И почему серые листы, адресованные этой Варваре, были зашиты в потайной карман куртки повешенного?

Будем выяснять.

Часть 1. Человек без рта

Глава 1. Начало. Мартовская жара

Девятого марта ехала с похмелья в автобусе, который вез меня на работу. Мучили дневные кошмары.

Было тоскливо и убого. Уже не было снега. Уже не было любви. Только дрожливое ожидание грядущего в провальном безвременье. Будущее представлялось черной дырой, и непроглядно было, и муторно от грязи, в которой рождался город и моя жизнь.

Вчера ездила к маме. Одна. Поздравила, выпила на могиле. Так разморило, что еле добралась домой. Токоев напрашивался со мной – очень хотел познакомиться с мамой. Неужели он думал, что у нас с ним серьезно настолько, что я повезу его к маме?

Токоев приезжал, когда я была на кладбище. И, конечно, не дождался! Так ему и надо. Оставил розу, открытку с натыканными сердечками. И накрыл это хозяйство истеричной запиской, в которой обещал больше «не вер-ну-ть-ся ни-ко-гда!!!» Вернулся через полчаса. С вином и конфетами. Вина было больше, чем конфет… Пьяные, мы валялись на кровати, пытаясь сношаться. Да уж.

И вот сегодня дневные кошмары, разинув волчьи пасти, ополчились.

На соседнем сидении женщина громко засмеялась и посмотрела на меня с ложной пьяной проницательностью. Лицо ее менялось в зависимости от тембра и громкости смеха: то это было лицо коровы, то козы. Но рога непременно присутствовали. Конечно, кого вдохновит пьяная страхолюдина? Алкоголь ведь меняет ДНК.

Видимо, я сказала это вслух: контролировать что-либо было трудно. Женщина встала, подошла ко мне, и, пока я ею любовалась, с размаху ударила меня в мой хлипкий нос…

Жара.

Как всегда, после дождливого февраля резко наступило лето. Но всё равно не хотелось ни покупать новую одежду, ни спать по ночам, ни думать о скользящей мимо жизни.

Особенно неприятно было, наверное, митингующим на Площади. Как бы ни прикрывались они газетками «Агым», как бы ни запивали водку почти горячей минералкой, пытаясь остудить свой фальшивый пыл мыслью о том, что сидят они здесь не за благое дело, а за жалкие гроши – ничего не помогало.

На следующий день после мятежа сняли оцепление вокруг Площади, и можно было ездить по городу. Или прогуляться среди вчерашних беснующихся, оставшихся валяться прямо на асфальте. Говорят, водку эти дни к Площади везли ящиками…

Рядом с каждым «повстанцем» – скромная полулитровка минералки, пустая и сиротливая. Дворники отказались убирать Площадь после этой ночи – биотуалеты привезти не удосужились. А в пылу жажды народной справедливости и огня – огня для нутра – не до газет и укромных мест.

Густое всенародное возмущение дымилось ошметками в лучах почти уже весеннего и во всякое время жаркого солнца. Кончилась дармовая водка, значит, пора по домам. За месяц продажи родины в розницу у Белого дома платят достаточно, чтобы продолжать питаться лепешкой и чаем.

Это было время, когда на моей родине к весне, по сезонной традиции, словно тухлый «подснежник»³ из-под грязного тощего снега, проросла новая профессия – митингующий.

Как раз к пробуждению мятежников подъехала машина с гордой надписью «Ар-Кумыс». Изрыгнула из себя бодрых парней, выгружающих спасительные бутыли.

…Круглый прыщ разоряется в мегафон перед полуживыми алкоголиками, средний возраст которых около тридцати: «Давайте встанем за Родину, братья!» Братья, рефлекторно среагировав на обещание водки и нескольких сотен сверху, завозились. Но встать было проблематично. Самым настойчивым всё же удалось усесться. Жестокий недогон – это вам не шутка. Тяжелая это профессия – родину продавать…

Женщины и дети уже подтягиваются со стороны парка, умытые, подмытые в фонтане и напившиеся воды пригоршнями оттуда же. Солнце расходилось нешуточно – еще один теплый бессмысленный день ждал нас впереди.

Но мне не надо на Площадь, я еду дальше, на работу, в приют для уличных детей – беспризорников, внутренних мигрантов и выпускников детдома. Приют называется «Детский Центр Жизни».

Сначала они кажутся одинаковыми: вонючими, грубыми и несчастными, и всё окружающее пахнет нереальностью. Такой, как бывает в снах. Они никогда не могут наесться, даже если съедят две порции с добавкой. И никогда не променяют вольницу ночных просторов на сытые ужины и тепло казенной постели.

Это трудно понять нам, людям другого мира, у нас слишком разные кумиры. Как мертвый телец против живой воли. Здесь наша территория и наш закон. Закон равенства. Которого не бывает.

На первом этаже «Детского Центра Жизни» располагается офис, где заседают все управляющие делами разных отделов: питания, образования, мониторинга и развития. Последним вот уже три дня как заправляла я. Чуть дальше, в застекленном закутке (дела Центра и его директора прозрачны!) – бухгалтерия и кабинет директора.

Также на первом этаже большая комната мальчиков, рассчитана, как и комната девочек, не менее чем на десять кроватей. В ней всегда есть дополнительные спальные места на случай сильных морозов. Большинство детей поступает в приют именно во время морозов – на улице слишком холодно. Но при первой же оттепели кровати как девочек, так и мальчиков стремительно пустеют.

Столовая, игровая и комната девочек – на втором этаже. На третьем – комната для выпускников детского дома программы «Взрослая жизнь» и актовый зал. Здесь же коморка сторожа. Единственное место, где можно покурить, если совсем невтерпеж, или ночью, во время дежурств.

Работники Центра питаются в одной столовой с детьми. Входя в курс дела, помаленьку надергивая кусочки испуганных историй о беспризорных, я вспоминала, как слышала, что их насилуют на улицах. И теперь в столовой, когда они относили свои тарелки в мойку, поворачиваясь ко мне спиной, мой взгляд неизменно упирался в их худые детские затылки и задки. Я пыталась понять, как же это возможно…

Аппетит безвозвратно исчезал. Бесполезно было убеждать себя, что все это враки. Однако спор уже затеян, и быстрая правда сует вместо ложки в руку аргумент, что большинство беспризорников поступают в Центр с венеричками… Ковыряние вилкой в гречке с кусочками мяса вызывает теперь рвотные позывы – где-то здесь наверняка прячется белое, слизкое, вездесущее…

По первости я их не различала. И когда, к моему бесконечному ликованию, можно было выскользнуть в перерыв до ближайшего поворота затянуться табачным дымом, я шарахалась от каждого киргизёнка: вдруг наш?! Если увидят с сигаретой, мне кранты – в Центре строгий запрет на курение и алкоголь. Оно, конечно, педагогично, но что же делать мне, взрослой курильщице с семилетним стажем, не желающей перевоспитываться? Много в то время было дырок на юбках и куртках, прожженных спрятанными за спину сигаретами.

После обеда, в очередной раз потрясенная, бегу за поворот. Мырк⁴ на остановке рассматривает ярко одетую тетку, и близость этой доступной женщины привлекает его до дрожи в руках. Так же как меня сейчас – лежащая в кармане долгожданная сигарета, которую я сейчас выкурю. Он смотрел на нее жадно и неутомимо. Я думала о ней. О моей сигарете в кармане.

Возвращаясь первые дни домой с новой работы, по вечерам я плакала. Слезы как переход в новое состояние небесполезны. За чужим страданием забываешь свое. Бабушка вздыхала и качала головой: «Какая тяжелая работа…» В ее голосе сквозила хорошая удовлетворенность: деньги правильно получать за нелегкий труд. Тем временем я, спасаясь от пустоты, окуналась на дно. Одно было внешнее, второе – внутреннее. Я никогда знала, что люди могут так жить.

Глава 2. Ошские и дордойские

Я стала первым в истории «Детского Центра Жизни» менеджером по развитию и лоббированию идеи.

И первые дни мне не могли найти применение. Все, включая меня, плохо представляли себе, чем же должен заниматься человек на такой позиции. Но доноры, финны, требовали закрыть вакансию.

Чтобы войти в курс дела, а также чтобы чем-то загрузить меня, директор предложила мне поехать на программы, которые проводятся на местах – крупнейших рынках города: Ошском и Дордое. Самое важное происходит именно там. Здесь офис, а там жизнь, реальная жизнь беспризорных детей.

Мы садимся в синий бус с надписью на киргизском, означающей, что мы, социальные работники, едем возвращать кому-то нормальную детскую жизнь. Говорят, за все годы программы на дороге ни разу не тормозили.

Загружены под завязку большими чанами с едой – кормить, двумя врачами – лечить, несколькими соцработниками – возвращать в школу. И мной – для понта?

Привычная панорама выученных наизусть улиц всегда забавно смотрится из окна незнакомой машины. Вот завернули на Ошский рынок.

Известная любому бишкекчанину клоака, эдакое государство в государстве, где в грязи по колено снуют невидимые подростки с тачками и лотками семечек и пирожков. У этого чистильщика обуви три класса образования, а сколько у зазывалы, который предлагает узнать свой точный вес за «сом, байке, гана бир сом»?⁵ Лишь специально заточенный глаз способен вычленить их из общего хаоса. Постепенно научилась и я.

Подъезжаем к «офису» нашего Центра. Это квартира на первом этаже в обычной панельке.

Душ – здесь можно помыться в середине трудового дня, что начался в пять утра. К этому тоже нужно приучить: далеко не каждого маленького работягу тянет к мытью – привычки такой нет. Кухня, где можно хотя бы раз в день поесть горячей и весьма калорийной пищи. (Кусочки мяса весьма приличные!) Комната для занятий, с библиотекой. Кабинет врача, где им ставят диагнозы, немыслимые для взрослых благополучных людей, у которых никогда не было ни сифилиса, ни туберкулеза. Вроде меня. Сумасшествие не в счет.

На месте я вижу девочек и мальчиков, русских и киргизов. Мы в кабинете врача.

Входят Катя и Света. Кате пятнадцать лет, на вид одиннадцать, занимается попрошайничеством и проституцией. (В тот момент представить ЭТО не хватило сил). Света, маленькая, косенькая, не разговаривает совсем, ей десять лет, и пять на вид. Пришли на осмотр.

– Катя, – спрашивает врач Раиса. – Как там мама?

– Да всё лежит… болеет.

Мамы таких девочек обычно болеют. И лежат.

Обе девочки явно не из мира, в котором живу я, моя семья, круг общения и даже милый сердцу Витей, видавший чудовищные виды. Но это совсем, совсем другая история. Дети подземелья, похмелья, ниже дна, в клоаке. Существа – не девочки.

Что-то внутри не выдерживает.

– Раиса, я сейчас.

Выбегаю из кабинета на улицу. Краем глаза замечаю на лице врача характерное для людей этой профессии неизмеримое презрение к моей слабости. Рвотные позывы, слезы вырываются наружу. Я начинаю громко плакать, сморкаться и курить… У меня нет ничего, кроме разрывающегося сердца и дикой злости на беспутных родителей этих несчастных созданий. И на кой им эта школа, если завтра, им, может, будет жрать нечего?

Назавтра рынок Дордой. Бывшая Мекка лихорадочных шопоголиков школьного сезона – россиян и казахстанцев. На сто долларов здесь одевали ребенка с ног до головы, а то и не одного. Крупнейший когда-то китайский рынок в регионе. Этот заморенный кусок родины облюбовали внутренние мигранты из горных селений всех остальных шести областей нашей маленькой, терзаемой очередными «братьями», Республики. Хижины вперемешку с добротными двухэтажками. Наши – те, что в первых.

На средства нашего Центра был куплен дом, в котором живет одна такая семья. Здесь всё, как на Ошском рынке, только душ и туалет на улице.

На вид уже почти пожилая улыбчивая женщина Нуриза, мать семейства, в котором четверо детей, поддерживает дом в чистоте. В благодарность за это они там живут.

Спрашиваю у соцработника:

«А сколько лет Нуризе?»

«Тридцать три», – отвечает…

Обычный рацион для всех на целый день – чай и лепешка. Горячая, сытная еда, привезенная нами – спасение. Маленькая киргизская девочка лет четырех, младшая дочка Нуризы, уже бегает по двору в одном красном байковом платьице, перешитом из старого халата. Ластится к соцработникам. Гладя ее по гладкой черной головке, я вспоминаю, что теперь моя дочка будет расти без отца. Заломило глаза, закололо, полилась наружу соленая едкая лава, оставляя темные дорожки на напудренном лице.

От всего этого пахло нереальностью, такой болючей, что без сигареты мне, пожалуй, не выдержать. Буркнув что-то, предупреждаю соцработника, что отойду. Протискиваюсь к выходу и по слякотной околице, по парно́му предобеденному солнцу – до первого поворота.

Дрожащими руками, снова крадучись, с закипающими слезами нащупываю в сумочке спасение – серую пачку West’а. Ошпаривает нетерпением. Озираюсь. Никого. Затягиваюсь… Отпустило. Кайф. Эх, не понять этого тому, кто никогда не затягивался!

Докуренная сигарета, впрочем, выбрасывается легко и без сожаления. Как турист в экзотической стране разглядывает аборигенов и их неприхотливые цацки, подхожу ближе к случайному домику. Говорливое семейство, занятое хлопотами, меня не замечает. Зато их жизнь, голая, неприкрытая, развешена застиранным бельем на веревках во дворе, дымится варевом из чанов на уличных кухнях, тычет в глаза безграмотностью тринадцатилетних сыновей, умеющих читать лишь вывески на базаре, алкоголизмом их отцов и бесчисленными женскими болезнями матерей. Они растут там, чтобы сменить через десять лет нас, сытых, образованных, всем неудовлетворенных. Чиркин омур.

Киргизское словосочетание «Чиркин омур» не имеет точного перевода на русский язык. Приблизительно оно значит: «Эх, жизнь…»

Сегодня три недели, как я ушла от мужа. Сначала было холодно и просторно спать одной, излишество кровати было стыдным. Зато теперь по ночам, вместо того чтобы шарить в тишине, среди прочих звуков в поисках знакомого шороха шин, изучив на слух длину тормозного пути, можно было просто лежать, замерев, и смотреть в окно, наслаждаясь статичностью меняющихся фигур глухого мрака.

Право, какое-то странное мистическое чувство охватывает при виде этой точки между крышей дома напротив и небом. Может, это, как водится, чей-то глаз, глядящий в мою сторону, или кусочек чужого счастья, недоступный на ощупь, далекий, как отрывок фильма, виденного в детстве, фрагмент читанного мамой рассказа или очередная фантазия неврастенички, бросившей пить две недели назад и курить три часа назад и беспредельно гордящейся этим, не делая поблажек ни для каких тревожных дней и пишущей записки в темноте из-за лени зажечь свет? Вот привстанешь, и глаза уже нет…

Все эти хрупкие вещи так недолговечны. В черной непрогляди. Precious⁶. Какое-то молочное ощущение тепла, как в деревне, когда спишь на большой печи в компании двух таких, как ты и, кажется, пока ты здесь, ни одна беда не коснется, и чувствуешь, что спасен милостию, и эти двое заодно… Да и бед-то на свете нет, все они придуманы рекламщиками и буржуями, и Вселенная дышит, тебе в лицо силой, пахнет медом. И никогда не было потерь, и всегда была любовь, и ребенок твой никогда не болел, и ребенка никакого нет, ты сам – ребенок.

Далеко-далеко издают звуки придуманные люди; птицы, поезд, печаль – все придумано. В отличие от арки моего виноградника в садовой беседке и того глаза, что безошибочно выделил меня в темно-серой комнате.

Да еще того странного мальчика, которого я узнаю лишь в ненавистном мае.

Глава 3. Мама, стринги – наше всё!

Утро. Еду в суд.

Маршрутка битком. Удалось сесть, да еще у окна. Имею полное право теперь посмотреть на уличных людей.

Школа. Вот со скорбной важностью идет тетка, по виду училка. Кулаки и рот сжаты, идет наставлять чужих детей. Себя никогда не спросит, как можно жить с таким сжатым ртом? Вот молодой еще совсем парень выпивает у ларька сто грамм мутной водяры или самогонки, идет дальше жить с помятым лицом и удовлетворенным видом.

Вот бабулька с трехлитровой банкой ждет машину с молоком. Подъедет молочник, она ему: «Что-то ты, Миша, сегодня поздновато, всегда в семь уже здесь…»

Улыбнется несколько заискивающе: от этого зависит, будет ли в следующий раз Миша ее ждать или уедет сразу. И придется ей тогда тащиться аж две остановки за литром молока, где подешевле, а то ведь в пакетах втридорога. Он пробурчит что-то вроде: «Да выехал как всегда, пробки же, опять Площадь перекрыли…»

Разговора теперь им хватит на двадцать минут – пока обсудят нынешнюю непрочную власть: «Ах, Акаев, Ах, Бакиев…», пожалуются друг другу всласть и разойдутся. Бабулька пойдет по солнечной улице, войдет в калитку, тут же плеснет коту молока, остальное поставит кипятить, а тем временем любимый сериал уже идет…

Эх, мне вдруг захотелось оказаться на ее месте. По крайней мере, ей, несомненно, плевать на лицемерных коллег, грядущий развод, зашкаливающие эмоциональные срывы и гормональные всплески. Но если, конечно, это из телевизора, тогда да… А вот поликлиника, в которой вырастают наши дети, как выросли и мы. Вот мое имя на заборе, хотя прославляют совсем не меня.

А вот наглый дяденька характерного поведения. Благоухающий свежим перегарищем, сгоняет с сидения ребенка, заваливается, вынимает из кармана «Арабу»⁷ и начинает медленно, негромко вслух по-киргизски читать ее по слогам…

Иногда хочется спросить каждого члена этого «нового общества»:

«Дяденька, а Вы откуда? Сколько живете в этом городе, и стал ли он Вам родным? Помните ли вы его таким, каким помню его я: цветущим, молодым и очищенным от подсолнечной кожуры, от ваших харчков, сморчков и блевотины? Он тогда так и назывался – Фрунзе, что по-молдавски значит «Зеленый». Жители этого чудесного зеленого города извинялись, нечаянно задев вас локоточком, говорили «спасибо» и «пожалуйста» и не выкидывали из такси и маршрутки за то, что ты другой национальности…

…А почему бы вам, батенька, не вернуться в родные горные пенаты, задабривать и удобрять скупую в тех краях землю и оставить нас, обыкновенных киргизов и русских, плохо изъясняющихся на диалектах госязыка, жить как умеем. Этот город был моей родиной. Когда в нем не было вас…»

Но, разумеется, этого я не сказала: мой бюджет не предусматривал починку сломанного носа.

Соседка тетя Айжан, кстати, коренная фрунзенка, заходит в маршрутку и, видя меня, улыбается. Протискивается ко мне на заднее сидение. Отчего-то говорю, что еду на работу. Беседовать о прелестях бывшего совсем не в настрое. Да, да, вот лучше о фен-шуй и прочих радостях.

Внезапно она наклоняется к моему уху:

– Знаешь, Варька, как жить стало страшно после революции, – делится глухим шепотом, – вот передаешь деньги и, если говоришь по-русски, как на тебя нападают все! Ты что, родного языка не знаешь? Орус⁸ что ли какой? Как начинают орать, чуть не с кулаками. А я, да и дети мои, все в русских школах учились, нам проще по – русски говорить. В быту-то. Так, когда свои приезжают в гости, конечно, по – киргизски стараемся. Не особо умеем, конечно…

– Ничего себе.

– Да. Вы-то хоть уехать можете, а нам куда? Я хоть и киргизка, а вообще поражаюсь, кто понаехал, что со страной, с городом становится, в помойку превратился, и все злые такие. Южные против северных, чуйские против ошских. Уже и так всю страну располосовали, было бы что делить. Вы уезжать не собираетесь?

– Собираемся, да всё никак не соберемся…

– Да что здесь – у Бакиева, оказывается, семь братьев, (смеемся) – все нахапают, потом сменятся. Нашелся бы патриот какой, как Путин, да никому же не хочется пост терять…

Я киваю. Бесполезные маршруточные разговоры.

– Ладно, Варвара, привет своим передавай.

Она встает, обращается к сидящему рядом:

– Кечерисиз, сиз тушосунбу?⁹

Провожаю ее взглядом. Грустно. Но и радостно: при выходе имею полное право обойтись своим: «Разрешите?»

Еду дальше. Открываю окно, пытаясь спастись от духоты и человеческой вони. Меня тошнит. Часто тошнит. На расстоянии руки от меня и всё же в другой реальности, на остановке бабка бормочет себе под нос: «Вот что при Акаеве было, то и сейчас при Бакиеве продолжается…» Стоит на обочине, дожидаясь зеленого. И вдруг резко выходит на дорогу.

Рванувшая маршрутка слева задевает ее капотом и, наплевав на завалившееся тело, набирает скорость. Наши и те пассажиры выворачивают шеи, пытаясь видеть конец истории. Тело, пошевелившись, встает и идет дальше по оживленной дороге, ничуть не мешая мчащимся мимо.

От приличного толчка на сидении передо мной резко вскидывает голову спящий пьяный парень. В кармане у него давно трезвонит мобила. Срывающимися пальцами открывает телефон и начинает плакать.

– Ооба¹⁰… Апа¹¹… апа. Асель¹² украли. Свадьбы не будет. Я вчера всю ночь бухал. Не знаю, что мне делать, куда я еду. Я даже не знаю, где я.

Оханье из трубки слышно даже мне. Он закрывает телефон. По его лицу текут слезы, а вся маршрутка смеется. Становится душно, и тоже хочется плакать. День обещает быть веселым.

Я встаю, продираюсь сквозь плотную черную стену – в окно вижу здание суда.

– Разрешите?

«Враги сожгли родную хату. Старуха – страшная бабка. Тихая, добрая, но не слышит, поэтому, когда говорит, всех пугает: «И где ваш хваленый коммунизм… демократия… справедливость, равенство».

…Беги стоял, прислонившись к подоконнику. Он находился в городском суде. На сегодня у него был назначен развод. Рядом девушки – слов нет, ухоженные, но некрасивые. Беги как никто другой знает в этом толк. Девушки ведут беседу, будто анекдот рассказывают, как дочка в город собирается, а мама:

– Куда же ты на ночь глядя? Темень уже.

– Мама, где мои стринги?

– Покушай. Как же ты в город голодная поедешь?

– Мама, где мои стринги?

– Ну, ты хоть теплые штаны надень.

– Мама, понимаешь, будут стринги – будет все!..»

Стринги – наше все!

…Я стояла, прислонившись к подоконнику, и ждала его, рассматривая в окно слякотный двор. Пыталась дышать не затхлым тошнотворным воздухом суда, а крохами уличного – из щелей, улизнув от запаха страха, мерзости, выплаканных бесполезных слез, растерзанных жизней… Возможно, окно привлекло меня тем, что можно было представить, будто это всё не со мной, что я на свободной улице, а здесь лишь так, для видимости. Словно это такая игра.

Неожиданно подъехало развлечение. Машина с решеткой на крыше изрыгнула из железного чрева целую вереницу, человек пятнадцать, обычных «мусоров» в мятом хаки, с одним бараньим выражением лиц на всех. Выходя друг за другом, они строились дорожкой от машины до крыльца суда, как будто собрались играть в «ручеек». Я ожидала увидеть матерых уголовников, эдаких паханов – не зря же такой ручеек выстроился. Все, кто был в коридоре суда, прилипли к стеклам, подтягиваясь со всех уголков и наслаждаясь зрелищем для пустых глаз.

Конечно, интересно. И вдруг я вижу, как по аллее, выстроенной из ментов, выползают пара мужичков, обычных мырков с Ошского рынка, одна старая на вид торгашка и тройка ни в чем не уверенных подростков, сутулых, как наш Мир с программы «Взрослая жизнь»… Все в потрепанной одежде, пришибленные системой, «гадами» и своей жизнью. Гусеница из людей вползает в узенький проем, по обе стороны грозная стража с пельменеобразными лицами. И громыхнул на узкой грязной старой двери амбарный замок – как хребет перебил чьей-то жизни.

Зато начинает строиться моя жизнь. Вот получу штамп и пойду оформлять справки на отъезд. Уеду и буду жить нормально… Скучать по мыркам, по киргизам, по какому-нибудь мальчику…

Я, при серьгах, фальшивых бусах и улыбке красным ртом – на одной скамейке. На другой – парень, который когда-то выкрал спрятанный родителями паспорт, чтобы жениться на мне.

Это правда он?

На нем черный кожак, подозрительно знакомый. Это все, что осталось. Тот был стройным, милым и преданным. Этот с трудом протискивается в проем двери. Оставивший тогда после себя и своей засаленной подружки алые пятна на еще пахнувшей мной простыне.

Мы сидим с глупыми и храбрыми лицами, как в кино. Обернувшись с блуждающей улыбочкой, я говорю ему: «Как это всё развлекательно!»

И мы оба смеемся.

Судья тоже не подкачала – рыжая Маргарита Ивановна в красной мантии.

– Ответчик, вы согласны на расторжение брака? – спрашивает глубоким голосом задействованной актрисы из постановочной передачи федерального канала.

– Да, – не раздумывая, отвечает он.

– Может, всё же стоит сохранить семью?

Я замираю. Просто интересно, что он на это скажет.

Молчит. Интересно, что бы ответила я?

«Знаете, Ваша честь, хотя прошло уже десять месяцев, я никак не могу привыкнуть спать одна. И я до сих пор не могу поверить, что он больше не любит меня. Я не верю в то, что он любит теперь… кого-то другого. Что он может с кем-то, кроме меня, и с удовольствием. Что он равнодушен к дочке, которую от него однажды так отдирали, что она потом лежала три дня с температурой. А он отодрал ее от себя и поехал дальше, забыв про…»

– Да нет, Ваша честь. Семьи-то уже нет. – Просто и безжалостно знакомый голос произносит незнакомые слова.

Я выныриваю и слышу дальше.

– Ваш брак может считаться расторгнутым сегодня, такого-то числа, такого-то месяца такого-то года.

Этот голос, словно волшебная флейта, открывает дорогу. Надо непременно отметить приглашение в новую жизнь!

После суда он подбросил меня в мэрию. Я всё еще на сцене. Кривляющаяся и словесно извивающаяся. Следующие полчаса активной эксплуатации мышц лица, и так уже довольно потрепанных постоянным оттоком витамина С от почти непрерывного курения и мыслей о Сущем.

В машине курим и шутим. Интересно, он чувствует то же, что и я?

Как все-таки бывают похожи друг на друга совершенно чужие люди. Укладывая дочку спать, вспомнила отчего-то приютскую Вику. Семилетняя, она похожа на Майку, как сестра. По возрасту вполне могла бы быть моей старшей дочерью. Иногда в голову приходили мысли что, я могла бы ее удочерить. Но очень смущал лицемерный характер.

Она, как собачонка, заглядывает тебе в глаза, ласкается… пока ты приносишь ей какую-то пользу. И, завидев на горизонте более перспективный объект, не прочь приласкаться и к нему. Просто так ведь ничего не дадут. Никогда не давали. И как ей еще жить, этому семилетнему человеку, девочке Вике, уже познавшей силу ласки, жалости и своих длиннющих ресниц?

Вот правильно говорят: не пой с утра – к вечеру плакать будешь. Но когда совсем невыносимо – не плачется.

«Не волнуйся, скоро, скоро наплачешься. Ты еще не знаешь, что настоящий ад начнется завтра». Никогда не знаешь, что начнется завтра или даже через минуту.