Cytaty z książki «Сын террориста. История одного выбора», strona 3

Удивительно, как много можно узнать о человеке, когда вы пытаетесь вместе выжить одновременно в джунглях и в саванне, когда мостик, по которому вы едете, внезапно рушится и ваш автомобиль сползает в реку, но не тонет, а уплывает вниз по течению на бревенчатом плоту, который чудесным образом оказался как раз в это время в этом месте… Через мою жизнь бесконечным потоком проходят люди, люди и люди, и это опьяняет. Я иду по “Буш-Гарденс” в прямом смысле с высоко поднятой головой, потому что теперь я знаком с людьми, которые не такие, как я. Теперь у меня есть неопровержимые доказательства того, что мой отец воспитывал меня во лжи. Религиозный фанатизм глуп. Он работает только в том случае, если ты никогда не выходишь за дверь.

Когда я был ребенком, я никогда не ставил под сомнение то, что слышал дома, в школе или в мечети. Ханжество проникло в мой организм вместе с остальными бесспорными истинами: Александр Грэм Белл изобрел телефон. Число пи равно 3,14. Париж — столица Франции. Все евреи — исчадия ада. Гомосексуализм — это мерзко. Все эти утверждения претендуют на то, чтобы быть фактами. И как я мог отличить одно от другого? Меня учили опасаться людей, не похожих на меня, и меня держали от них как можно дальше ради моей же собственной “безопасности”. Фанатизм по-своему идеален в своем извращенном совершенстве. Я никогда не мог подобраться к этим людям достаточно близко, чтобы понять, стоит ли их на самом деле бояться.

После Нового года мне звонит отец, который теперь сидит в «супермаксе» — так сокращенно называется тюрьма максимальной безопасности — в Калифорнии. Я теперь редко с ним разговариваю, и по его голосу я слышу, что он удивлен, что нас вообще соединили. Я помню, как моя мать высказала ему по телефону все, что она о нем думает, и я хочу тоже пережить свой собственный катарсис. Я хотел бы сказать ему, как хреново мы живем с тех пор, как он решил, что смерть других людей для него важнее, чем жизнь его жены и детей.

Я стою в своей ночной рубашке, длинной джалабии, и пытаюсь перевести дух, когда Ахмед снова бьет меня. Апперкот, отработанный в спортзале. Моя мать бросается между нами, но Ахмед и не думает останавливаться.

Он наносит удары слева и справа от ее головы. Ему вообще наплевать, что он может ее задеть. Это приводит меня в бешенство, и я делаю то, что ужасно поражает Ахмеда, мою мать и меня самого: я бью его в ответ.

Это просто беспорядочный рывок. Я даже не задеваю его. И все же на долю секунды в глазах Ахмеда мелькает страх. Он медленно выходит из кухни и с тех пор больше ни разу не тронет меня и пальцем. Это победа, но временная. Он просто начинает еще больше избивать моего младшего брата.

Так что до тех пор, пока Ахмед не побил меня за воровство, я не пытался больше задирать других. Я иду по коридору в школе и натыкаюсь на кучку детей помладше, которые играют в “собачку”, перекидывая друг другу рюкзак какого-то мальчика. Мальчик хнычет. Я перехватываю у него рюкзак и швыряю его в мусорный бак. На мгновение я испытываю чувство глубокого удовлетворения. Не скрою, приятно иногда оказаться на другой стороне уравнения. Но потом я бросаю взгляд на жалкое, измученное лицо мальчугана, на котором написаны чувства, которые я так хорошо знаю — полное недоумение и ужас, — и я достаю его рюкзак из бака и отдаю ему. Никто никогда не сажал меня рядом с собой и не объяснял, что такое сочувствие и почему оно значит больше, чем власть, патриотизм или религиозная вера. Но я обучаюсь этому прямо там, в коридоре: я не могу делать с другими то же самое, что сделали со мной.

Я не буду притворяться, что в свои 13 лет уже впитал сердцем учение Мартина Лютера Кинга: что мои враги тоже страдают, что отмщение — это тупик и что боль приносит искупление и меняет тебя к лучшему. Нет-нет, я просто не выношу, когда меня бьют. Это приводит меня в бешенство и наполняет отвращением к самому себе, и я каждый раз даю сдачи. Но все эти испытания лишь приближают тот день, когда я наконец пойму, что отказ от насилия — это единственный здравый, человеческий шаг на пути к разрешению конфликта, идет ли речь о драке в школьном коридоре или о противостоянии на мировой арене.

Из-за решетки мой отец не мог наполнять меня ненавистью. И, что еще важнее, он не мог помешать мне общаться с людьми, которых он демонизировал, и узнать, что эти люди — обычные человеческие существа, о которых я мог заботиться и которые могли заботиться обо мне. Фанатизм несовместим с личным опытом.

Меня учили опасаться людей, не похожих на меня, и меня держали от них как можно дальше ради моей же собственной "безопасности". Фанатизм по-своему идеален в своем извращенном совершенстве. Я никогда не мог подобраться к этим людям достаточно близко, чтобы понять, стоит ли их на самом деле бояться.

Ханжество проникло в мой организм с остальными бесспорными истинами: Александр Грэм Белл изобрел телефон. Число пи равно 3,14. Париж - столица Франции. Все евреи - исчадия ада. Гомосексуализм - это мерзко.

Если мои друзья не судят меня за грехи моего отца, то, может быть, мало-помалу я сам перестану себя обвинять.