Czytaj książkę: «Узелки»

Czcionka:

К первому изданию:
Посвящаю и адресую эту книгу неравнодушным моим соотечественникам и современникам

КоЛибри^®

Одиссей возвратился, пространством и временем полный.
Осип Мандельштам

Есть воспоминания такой яркости и отчётливости, которые не тускнеют, не размываются и не уходят в тень новых событий и переживаний. Это особенные воспоминания, они не падают в копилку памяти, откуда их трудно извлечь. Они не хранятся где-то смутными накоплениями, пассивным грузом, ненужной в повседневности массой. Это не те потускневшие, некогда пережитые радости и страдания, люди и географические пространства, для воспроизведения которых необходимы фотографии, записки, пометки и подчёркнутые строки некогда прочитанных книг, документы или встречи с участниками полузабытых событий. Я говорю про воспоминания, которые всегда рядом, которые под рукой как некие предметы, лежащие в кармане некой вечной, бессменной одежды, как едва заметный белый маленький шрам на ноге, руке или на лбу, бросая взгляд на который или видя его в зеркале ты всякий раз, пусть на миг, но вспоминаешь обстоятельства его появления.

Яркость таких особенных воспоминаний совсем не зависит от значения событий, с ними связанных. Часто это воспоминания о чём-то совсем незначительном, никому, кроме тебя, не запомнившемся, возможно, о какой-то ерунде, о которой ты никому и никогда не говорил, не видя никакой причины говорить о подобной мелочи. Но эта незабываемая мелочь живёт с тобой и никуда никогда не исчезает. Это может быть сочинённый ещё в детстве дурацкий стишок, ничего не значащая фраза, или странное, бессмысленное словосочетание, или вовсе увиденное где-то когда-то пятно на стене, убитая, сочно лопнувшая под ударом муха или бог знает когда впившаяся в горло мелкая рыбная косточка, которая доставила тебе некоторые неприятности, одна из многих за жизнь, но только именно та, что запомнилась.

Особо яркие воспоминания могут быть связаны и с огромными для тебя событиями… С чем угодно! С непостижимым и очевидным, с радостным и горестным. Это могут быть воспоминания, даже в которых нет ничего. Совсем. Воспоминания о беспамятстве тоже бывают особенными. А можно помнить темноту. Воспоминание о темноте может быть нетерпимо ярким.

Суть этих воспоминаний в их невероятной отчётливости и в непроходящей живости. Такие воспоминания случаются совсем в неподходящих ситуациях, они неуправляемы и не покидают повторяющиеся сновидения.

Однако главная особенность таких воспоминаний в том, что я ощущаю себя в них ровно таким, каким я о них вспоминаю. Именно в них, даже если это воспоминания из самого раннего детства, я вижу и осознаю себя тем, кто я есть сейчас, то есть не ребёнком, а неизменным собой.

Например, со мной живёт непроходящее воспоминание о том, как мама привела меня в детский сад. Было раннее, довольно тёмное, ничем не примечательное утро, прохладное, скорее холодное, но сухое, не дождливое. Осень тогда была или весна, не знаю. Точно не зима. Мы пришли с опозданием, детей уже одевали для прогулки. Мама спешила, но, только приведя меня в детский сад и прощаясь, она обнаружила, что забыла повязать мне шарф. Не задумываясь, мама развязала свой платок, оголив шею, и намотала его на мою. Завязывая его, она сказала: «Не потеряй», поцеловала меня и быстро ушла. Всё это я помню смутно. Потом была прогулка, которую я не помню вовсе. Не в этом суть воспоминания…

После прогулки я долго не мог развязать мамин платок. Я уже снял верхнюю одежду и шапку со вспотевшей головы, а с платком никак не мог справиться. Он был тонкий и скользкий, узел на нём затянулся. Я тянул концы узла в разные стороны и в какой-то момент уткнулся носом в мамин платок. Я сделал вдох сквозь тонкую ткань и вдруг ощутил дивный, непостижимо чудесный запах. Самый прекрасный и непостижимый запах в моей жизни. Я до этого не раз нюхал мамины духи, она давала мне подержать флаконы. Запахи были яркие, радостные и, как говорят дети, «вкусные»… Но платок пах иначе.

Мне и теперь кажется, что я помню именно запах и смог бы его узнать немедленно из всех других. Мне так кажется, хоть я знаю, что самого запаха я не помню и помнить не могу, я помню другое… К тому же понятно, что то был запах смеси разных духов.

Вдохнув через мамин платок тот запах, я ощутил, что моё сердце наполнилось и вот-вот разорвётся от невыносимой любви, от тоски и страшной силы чувства покинутости. Мама мне в тот миг стала жизненно необходима, мне до смерти стало нужно её видеть, обнять, быть с нею…

Вот что я помню… Но помню я это не как покинутость и неразрывную связь ребёнка с мамой в её отсутствие, а как непостижимую любовь ко всему, что мне дорого сейчас… К родителям, семье, дому, Родине, жизни… В моём этом воспоминании я тот человек, который пишет эти строки, а не маленький мальчик.

Необъяснимая живая ясность таких воспоминаний пронзает время, делает прожитые годы и десятилетия не то что короткими или быстротечными, а попросту несуществующими. Эти воспоминания не что иное, как узелки, связывающие жизнь воедино и дающие непостижимое ощущение неразрывности с детством, юностью, с тем, что случилось недавно или буквально вчера. В них я – один и тот же человек, с неизменной душой и чувством жизни… А ещё, именно из-за таких воспоминаний мы так часто видим и осознаём прожитую жизнь как необычайно короткую, а время стремительно летящим.

Глава первая
Самый лучший водитель

Думаю, мне было четыре года, возможно, пять, но никак не больше. Наверное, это случилось в конце июня, хотя точно не знаю. С уверенностью могу сказать, что было лето и всё происходило в Москве.

Как я оказался в столице, не помню совсем. Без всяких сомнений, меня туда привезли родители, но долгого путешествия в двое с половиной суток поездом моя память не сохранила. Не вижу я и маму, и отца не вижу там, в своей памяти, хотя ни с кем другим приехать в Москву я не мог. Не знаю, зачем и почему мы там оказались. Двигались ли мы через Москву куда-то дальше или возвращались с остановкой в Москве, это совершенно не важно. Как долго мы задержались в столице, я точно не помню, наверное, несколько дней. В моей памяти не осталось воспоминаний о таких важных обстоятельствах, как то: где и как мы спали, умывались, ходили в туалет и ели. В Москве проживали родственники, несколько семей, среди них были сёстры бабушки, которые требовали, чтобы я называл их тётями. У кого-то из них мы и останавливались. Помню только длинный коридор, довольно тёмный с бордовыми стенами, и чёрного котёнка, который меня очень интересовал, но мне было сказано, что он дикий и царапучий, что он меня обязательно сильно поцарапает, а то и лишит глаза. Это меня насторожило, но интереса не убавило. Однако котёнок либо хорошо прятался, либо его спрятали от меня и от греха подальше, так что я помню только то, что там котёнок был, но самого его то ли помню, то ли нет. А может быть, вспоминается мне какой-то другой котёнок из другого времени и обстоятельств.

Из того пребывания в Москве я внятно помню только то, что побывал в Парке культуры и отдыха имени Горького. Это название врезалось в память сразу. Услышал и запомнил. Мне было сказано кем-то, что на следующий день меня поведут в Парк культуры и отдыха имени Горького. Сообщили мне это как радостную весть, от которой я должен был возликовать, и явно удивились тому, что я в Парк имени Горького идти не захотел… Мне стали объяснять, что этот парк – с амое интересное и радостное место во всей стране или во всём мире, дети мечтают в него попасть, но не всем выпадает такая возможность и что мне там обязательно понравится. Я же помню свои сомнения и мысли о том, что весёлое место не может быть связано с горечью. Моё воображение нарисовало мне некое большое помещение, в котором детей кормят чем-то невкусным, перчёным или, проще сказать, горьким.

В Парке Горького я тогда побывал с тётей, то есть с сестрой бабушки, но с которой из двух – не помню. Я, конечно, хотел быть где угодно с родителями, но у них нашлись другие дела.

Помню, что мне не нравилось, что тётя вела себя неестественно мило, говорила со мной, растягивая слова, и чрезмерно заботилась о каждом моём шаге. Я же старался вести себя как меня учили, а значит – ничего не просил, не показывал ни на что пальцем, не перебивал взрослых, то есть помалкивал и слушал тётю, не выдёргивал руку из тётиной руки и даже не пытался куда-нибудь отбежать и что-то рассмотреть.

Колоннада центрального входа в парк меня восхитила, весёлая музыка, шум голосов, нарядные взрослые, которым я был ниже пояса, нарядные дети на моём уровне, сосущие леденцы, жующие снедь или сладкую вату, лижущие мороженое, кричащие, смеющиеся, плачущие, убегающие от кого-то или упирающиеся и волочащиеся. Я такого в таком количестве прежде не видывал и не слыхивал. Конечно, я вертел головой по сторонам, но и посматривал под ноги, туда, где шагали мои белые сандалики, надетые на беленькие носки. Ещё я видел свои коленки, а значит, был в шортах.

Не помню каруселей, качелей или каких-то аттракционов, не помню, было ли мне куплено мороженое или что-то съестное. Запомнился водоём с лодками и запомнилось то, что я хотел оказаться в такой лодке, но тётя сказала, что она грести вёслами не умеет, а у меня сил не хватит с ними справиться. Ещё помню, что устал, а значит, мы там провели много времени. Сохранилась фотография того посещения Парка Горького. На этом фото тёмная лошадка, пони, везёт тележку, набитую детьми. Среди детей хорошо видно белое пятно – это моя голова в белой шапочке. Фото, очевидно, сделал фотограф, который работал в парке, больше некому. То, что белое пятно – это я, мне сказали, а я поверил. Лица разобрать невозможно. Поездки на пони в тележке я не помню совсем.

А потом была долгая очередь, в которой я приуныл и, видимо, позволил себе капризы, потому что тётя в какой-то момент стала со мной строга. Очередь тянулась длинная, и мне сначала было непонятно, за чем она. А потом я увидел. Усталость моя тут же прошла и превратилась в радостное волнение.

Люди стояли в очереди, чтобы прокатиться на диковинных автомобилях по извилистой трассе, петляющей между деревьев. Автомобили были не такие, какие ездили по улицам, а чудесные. Я уже откуда-то и почему-то знал и понимал, что это старинные автомобили, похожие на кареты с большими колёсами. В этих колёсах блестели спицы, а сами автомобили были ярко раскрашены. Один зелёный, другой красный, третий голубой…

Главное, что меня взволновало, – э то то, что за рулём всех этих автомобилей ехали дети. Девочки, мальчики. Старше меня или почти такие, как я. Взрослые оставались наблюдать и махать руками проезжавшим мимо или садились на задние сиденья вместе с теми детьми, которые не решались усесться за руль или им не досталась такая возможность.

Детей за рулём автомобиля я никогда не видел. В родном городе в парке можно было покататься по аллеям на маленьких игрушечных автомобилях. Их давали на время. Папа разговаривал с усатым человеком, у которого было много таких автомобилей, и брал для меня один из них. Но я понимал, что они игрушечные, педальные, детские и ненастоящие, хотя прекрасные. Но тут автомобили были большие, в них могло уместиться несколько взрослых и детей, у них не было педалей, которые нужно было крутить, они ехали сами по себе. К тому же трасса, по которой они ехали, была не прямая, как аллея в парке, не широкая, а узкая и вся извилистая, с крутыми поворотами между деревьев. Я видел, что, если вовремя не повернуть, автомобиль непременно врежется в дерево, а это авария. Я не верил своим глазам, смотрел на происходящее заворожённо, и сердце моё замирало от одной мысли, что меня пустят за руль.

А ещё больше я волновался из-за того, что я боялся: вот дойдёт очередь до меня, а мне места за рулём не достанется. Или меня сочтут недостаточно большим, чтобы доверить мне управление настоящим автомобилем, и тогда мне придётся просто ехать сзади, как это всегда бывало.

У папы не было машины. Машина была только у одного из наших родственников, у дяди. Мне позволяли в этой машине несколько раз посидеть за рулём под строгим присмотром и, к моему восторгу, нажать на клаксон. Разумеется, машина в это время стояла и даже не была заведена. Когда же она ехала, мне нельзя было рассчитывать даже на место рядом с водителем. Только сзади и только на коленях у кого-то из взрослых. Один раз меня прокатили по двору в кабине грузовика. У мальчика из дома, в котором мы жили, отец водил грузовик, который частенько стоял во дворе. Мальчик тот был по этой причине в большом авторитете. И вот один раз его отец прокатил меня по двору на своём огромном грузовике. Сына он усадил себе на колени и позволил держаться за руль, а я ехал рядом. Это было огромное событие моей детской жизни.

Короче говоря, за руль в Парке Горького я попал. Нам пришлось пропустить вперёд несколько детей, когда подошла наша очередь, чтобы быть самыми первыми в ожидании очередного автомобиля.

– А он не испугается? – спросил тётю дядька, который руководил рассадкой детей по автомобилям.

Не помню, что ему ответила тётя, потому что моё волнение и трепет дошли до предела. Зато я помню, что ожидал каких-то инструкций или напутствия в дорогу… Ну хотя бы какого-то серьёзного совета или запрета. К моему удивлению, ничего такого не последовало. Подошёл очередной автомобиль, и тётя подтолкнула меня к нему. Он был ярко-жёлтого цвета. Это меня слегка огорчило. Совсем чуть-чуть. Я хотел красный. Ну или зелёный.

Впереди автомобиля находилась скамеечка, это и было водительское место. Я его занял. Какой-то мальчик возопил, желая занять его сам, он был больше меня, но я не уступил бы никому и ни за что. Кто ещё сел в мой автомобиль, я не видел и, была ли среди них тётя, не знаю. Меня это уже не интересовало.

Водительская скамейка оказалась высокой. Я взобрался на неё, но ноги мои повисли, не доставая до пола. Но главное – не доставая педали. Первым делом я всё быстро осмотрел и педаль обнаружил. Настоящая железная. Тогда я встал и ухватился за большой чёрный руль. В центре его вместо кнопки клаксона зияла дыра. Это меня удивило, но я сказал себе, что, видимо, так и надо. Я решил вести автомобиль стоя, так я мог давить на педаль и мне было лучше видно дорогу.

– Держись крепко, не упади, – услышал я голос главного там дядьки. – Приготовились!.. Поехали!..

Я глянул вниз, нашёл глазами педаль и свои ноги в белых сандалиях, быстро поставил правую на педаль и нажал… Автомобиль дёрнулся и поехал. Я сжал руль что было сил и буквально впился глазами в дорогу. Все звуки, все люди, весь мир и даже небо перестали для меня существовать. Остались только руль и дорога.

А дорога была необычная, совсем особенная. Она была узкая, едва шире автомобиля, и состояла из поперечных коричневых досок, уложенных, как шпалы железной дороги, только вплотную и без рельсов. Эта особенная дорога немного возвышалась над землёй и травой. Я понимал, что одно неверное движение руля – и автомобиль съедет с дороги – и всё, обратно ему не заехать.

Сначала дорога шла прямо, но впереди я видел поворот вправо. Он быстро приближался, сердце колотилось, нога давила на педаль, руки сжимали руль… И вот уже поворот… Я повернул руль, он поддался легко, без всяких усилий, и мой автомобиль стал плавно поворачивать строго по дороге. Я понял, что вписался в поворот, хоть и не знал тогда этого термина. Я справился и возликовал…

Но за этим поворотом сразу последовал крутой поворот влево. Я повернул руль, и автомобиль мой послушался и повернул, избежав столкновения с берёзой. Я отчётливо помню ту берёзу.

Дальше шли поворот за поворотом, потом прямой участок и снова повороты. Но я уже вошёл во вкус. Я чувствовал свой автомобиль, а он слушался меня и руля идеально. Пару раз мне показалось, что я запаздываю, но в последний момент мне удавалось удержать автомобиль на дороге и вырулить.

Я не мог понять, сколько всё это длилось. Мне показалось – очень коротко. Во всяком случае, недостаточно. Мы слишком быстро промчались по трассе от начала до конца. Мне не хватило счастья и радости. Но, когда поездка закончилась чьей-то командой «Стоп» и я убрал ногу с педали, а потом руки с руля, я почувствовал, что и нога, и руки устали от напряжения… И глаза устали от напряжения, и что я молодец. Я впервые управлял автомобилем сразу на такой трудной трассе, и у меня всё получилось великолепно…

Я гордо смотрел на всех. И на тех, кто ждал в очереди, и особенно на тех, кого я прокатил, и на дядьку, который во мне сомневался и сказал, чтобы я крепче держался. Тётя меня искренне похвалила, хотя, помню, что её восхищение не было достаточно бурным… Я сильно жалел только о том, что моего мастерства не видели родители. Они бы радовались сильнее, и им полезно было бы узнать, на что способен их сын.

Я тогда пренебрёг воспитанием и в первый раз за всё пребывание в парке очень попросил тётю ещё об одной поездке, но она сказала, что придётся снова стоять в очереди, которая стала длиннее. Я был готов, но тётя произнесла хрестоматийную фразу взрослых людей: «В следующий раз».

На этом мои воспоминания о том посещении Парка культуры и отдыха имени Горького обрываются.

Мои впечатления от управления автомобилем в московском парке были столь сильны, что я прожил с ними весь последовавший за ними год. Я пытался их передать и изложить родителям, но слишком сильно волновался, сбивался, не находил нужных слов и сокрушённо понимал, что ничего толком рассказать не умею. С друзьями-товарищами по детскому саду получалось лучше. Они меня понимали, им достаточно было вместо слов жестов и звуков, а более всего – моего убедительного восторга. Я ощущал себя обладателем особого опыта и умения. Никто в моём тогдашнем окружении в Москве не бывал и автомобиль не водил.

Пережитое не утихало во мне. Я постоянно вспоминал руль, узкую дорогу, повороты и своё виртуозное вождение. Мне оно снилось. И я мечтал повторить это приключение. Осень, зиму и весну я жил ожиданием лета и поездки в Москву. Никакие перспективы летнего путешествия в Среднюю Азию, которую планировали родители, меня не вдохновляли, а наоборот. Как только я узнал, что в Среднюю Азию дорога никак не идёт через Москву, сразу устроил сцену отчаяния и горя. Никакие арбузы, дыни и персики, которые ожидали где-то в Фергане, меня ничуть не заинтересовали и не соблазнили. Мне нужен был Парк Горького, а в нём – дорога с чудесными автомобилями. Руль, крутые повороты и моё удивительное умение управлять автомобилем на сложнейшей трассе стали навязчивой идеей.

До лета я дожил, от идеи поехать в Среднюю Азию родители по каким-то своим причинам отказались, и Москва мне была обещана. Даже не стану описывать своей радости.

Однако в начале лета в столицу мы не попали. Не помню почему. Только к середине августа мы оказались в Москве, и довольно коротко. Про август помню отчётливо, потому что всё лето, где бы и как оно ни проходило, считал дни, ждал и канючил.

В Парк культуры и отдыха имени Горького я вновь пришёл в пасмурный день вдвоём с отцом. У кого мы тогда остановились, не помню совсем ничего, ни одной детали. Зато чётко помню, что надел кеды, чтобы удобнее было давить на педаль автомобиля.

Я радовался тому, что идём в парк только вдвоём с папой. Он был мобильным, быстрее, чем мама, ходил, понимал мои интересы и смог бы лучше кого-либо оценить моё гениальное вождение.

Из того похода я запомнил то, что очень спешил. Ни колоннада центрального входа, ни музыка, ни люди меня не интересовали. Мимо водоёма с лодками я быстро протащил отца за руку, понимая, что как раз с ним поплавать можно. Но разве вёсельная лодка могла сравниться с автомобилем?

Место, где находилась вожделенная трасса, я запомнил хорошо. Туда я папу и привёл, ни разу не то что не заикнувшись, но даже и не подумав о мороженом, которое продавалось на каждом шагу парка и было таким вкусным в Москве, что в родном моём городе никто и представить не мог.

Возле трассы с автомобилями очередь стояла совсем небольшая в тот пасмурный августовский день.

– Это ты об этом рассказывал? – спросил отец озадаченно. – Ты вот об этом нам все уши про жужжал?

Я не мог ошибиться. Это было то самое место, куда я так всей душой и сердцем рвался весь прожитый огромный год. Ограда, калитка входа на территорию трассы, будка на входе, дядька возле будки, деревья… Всё было прежнее. Но где же автомобили и трасса моей мечты?

Я увидел медленно ползущие по специально оборудованной дорожке цветные тележки с большими колёсами, весьма грубо оформленные в виде допотопных автомобилей. Посередине дорожки, по которой тащились тележки, был проложен жёлоб, по которому двигался трос. К этому тросу совершенно беззастенчиво и открыто были прикреплены так называемые автомобили. Трос протягивался по жёлобу – автомобили ехали. Всё было очевидно и наглядно. Некоторое время я ничего не мог ни сказать, ни поверить тому, что вижу.

Сначала я подумал, что за год, этот бесконечно долгий год, тут всё-всё поменяли. Прекрасные автомобили раздали или продали родителям каких-то московских детей, или их все до одного украли, или произошло нечто ещё более ужасное…

Но потом я увидел автомобиль-телегу ярко-жёлтого цвета. Это был тот самый мой дивный автомобиль, о котором я так мечтал, о котором я рассказывал друзьям-товарищам и который мне снился. Я и узнал и не узнал его… Моё удивление было сокрушительно сильным. Точнее, я был потрясён.

Суть моего потрясения заключалась в вопросе, который звучал в моём сознании: как я мог всего этого не видеть? Как я мог не заметить откровенного надувательства? Как я мог этим так восхищаться и об этом так страстно мечтать?

Я ничего не сказал отцу. Он со мной ехать не собирался. Я мрачно, молча ждал своей очереди. Цвет автомобиля меня совершенно не интересовал. Когда предназначавшаяся мне телега подкатила, я, не обращая ни на кого внимания, пошёл и занял место у руля. Нарядная девочка с нарядной мамой села сзади. Девочка радовалась и волновалась.

– А мы не быстро поедем? А этот мальчик хорошо будет рулить? – спрашивала она маму.

«Дура», – подумал я.

Скамейка, на которую я уселся, была ребристая и неудобная. В прошлый раз я этого не заметил и не ощутил. Ноги мои стали за год длиннее, но до пола и педали всё ещё не доставали, но я и не подумал вставать и хоть на что-то давить.

Руль был передо мной. Я взялся за него одной рукой и слегка повернул. Он легко поддался, без малейшего сопротивления. Тогда я крутанул его и отпустил. Руль свободно совершил пару полных оборотов вокруг оси. Он ничем не управлял. Он был фальшивкой.

Телега, грубо оформленная под автомобиль, покатилась без всякого нажатия на педаль. Она ехала медленно и поскрипывала. Я не держался за руль совсем, а перед поворотом вправо крутанул его влево, телега повернула по дорожке. Девочка взвизгивала от волнения и восторга. А я назло неизвестно кому вертел руль то в одну, то в другую сторону. От этого ничего не происходило.

Меня жёг стыд перед отцом. Каким глупым и маленьким он считал меня…

Я смотрел на деревянную дорожку, по которой катился мой убогий автомобиль, и не мог понять, как я не видел в прошлый раз жёлоб с канатом, который проходил посередине дорожки? Я мучительно напрягал память, но не мог вспомнить этого жёлоба, а теперь смотрел на него и видел, какой он очевидный и ничем не прикрытый. Мне показалось, что ехали мы бесконечно долго, и мой позор никак не заканчивался.

– Это то, чего ты хотел? – спросил папа, когда я вернулся к нему.

Я молча кивнул.

– Ещё хочешь прокатиться?

Я отрицательно помотал головой, глядя на папину обувь.

В тот день что-то весёлое всё же произошло. Мы долго плавали на лодке. Папа ловко грёб и маневрировал. Наша лодка скользила быстрее всех остальных, а от движения вёсел в воде возникали водовороты. На дне лодки у нас в ногах плескалась вода, в которой плавал дохлый размокший жук. Той водой я намочил ногу. Наличие воды в лодке создавало ощущение настоящей опасности и вообще чего-то настоящего. После обнаружившейся фальшивки и обмана на трассе с автомобилями мне было важно и радостно всё настоящее. А ещё я гордился тем, как мой папа ловок, силён и умел. После лодки было ещё что-то, в том числе и мороженое. Об этом я помню смутно или почти совсем не помню.

А потом я много думал… Эти мысли я помню ярко и живо. Они были не детские и не взрослые, они были такими же, как мои сегодняшние.

Я думал о том, что же произошло со мной? Я успокоился и заставил себя понять, что то, чем я восхищался, то есть сам аттракцион – дорога и автомобили, остались такими же, а значит, что-то произошло со мной. Это я понял.

Вот только я не мог вспомнить, как и когда со мной произошли изменения. Я просто жил год с воспоминаниями о своём прекрасном управлении чудесным автомобилем. Жил себе и жил. Жил каждый день, и ничего со мной особенного не происходило. Да, я вырос за год из какой-то одежды и обуви. Да, у меня выпало несколько зубов и несколько проросло новых. Да, мне стали чаще говорить о том, что меня ждёт школа, и что я уже большой, чтобы делать так-то, и что следует делать и вести себя иначе. Но в себе я изменения не чувствовал. Мои воспоминания о радости, случившейся со мной в Москве в Парке Горького, не менялись, и вдруг…

Вдруг я увидел то, от чего был в восторге, полностью иначе и совершенно другими глазами. Это значило, что мне нужно признать то, что незаметно для себя я изменился и с этим поделать ничего нельзя, невозможно. Я уже больше никогда не увижу восхитившие меня автомобили как прежде, так меня уже не обмануть, и вообще следует быть внимательнее.

Так я думал… Так я думаю и теперь… Сколько раз со мной случались подобные открытия и, наверное, будут случаться. Чем те мои размышления отличаются от таких, как: «Почему же я был так увлечён этой идеей? Она меня вдохновляла, и я не сомневался в её истинном значении. Как я мог так заблуждаться?! Это же фикция, демагогия, и ничего больше!» или «Как долго я был очарован этим человеком, полностью ему доверял и был убеждён в его порядочности! Как я мог быть настолько слеп? Он же вероломен, жаден и откровенно циничен… Да он и был таким всегда, я просто не желал этого видеть… Я был очарован, и всё… Теперь же пелена с глаз упала…».

Вот так работают эти узелки… Ещё до школы, ещё с молочными зубами, с остатками веры в Деда Мороза я уже был неизменным человеком, живущим свою собственную, полную таинственных смыслов жизнь.