Czytaj książkę: «Вавилон. Пламя», strona 10
Лилит лишь моргнула, а он уже исчез, будто не стоял перед ней один удар сердца назад.
Она раздраженно взрычала, чувствуя себя дурочкой, которую водят за нос. Ей стоило немалых усилий успокоить свое задетое эго и обдумать предложение эльфа. Она не хотела признаваться себе в этом, но ей было любопытно. Кажущаяся мальчишеская внешность не могла обмануть Лилит – с эльфами никогда не скажешь, сколько им на самом деле лет: двадцать, двести или и того больше. Никто, кроме них самих, не знал сколько же они живут на самом деле. И где живут, тоже. Скрываться остроухие умели, как никто, особенно после погромов сорок лет назад. Тем удивительнее было встретить одного из них посреди крупного города, да еще и в таком интересном контексте.
Самолюбие Лилит было задето, но интрига оказалась сильнее. Ей и прежде доводилось обносить лавки, но никогда – в одиночку. С другой стороны, это всего лишь одно несчастное кольцо. Насколько вообще сложным это может быть?
Лилит была юна и нетерпелива, но она не была наивна. Какой бы мотив ни был у странного эльфа, свалившегося ей на голову невесть откуда, ей стоило быть настороже. И не ожидать, что она войдет и выйдет с побрякушкой в руках. Нужно использовать каждый колокол отведенной ей тамисы, с умом и расчетом. И начать, как и всегда, с наблюдения.
На первый взгляд лавка не показалась ей особенной или сложнодоступной. Два входа, передний и задний, со стандартными на вид замками. Плюс широкая витрина с двойным мутным стеклом.
Отношения с закрытыми замками у Лилит были, мягко говоря, сложными. В Синепалке под рукой всегда были медвежатники, которых можно было попросить о помощи, и нужды учиться вскрывать у нее никогда не возникало.
Задняя дверь лавки вела в сеть переулков, через которые можно было попасть в сточные каналы. Но решетка была намертво закреплена дорожной брусчаткой, что отрезало этот простой, привычный и желанный путь отхода. Сами по себе переулки были недостаточно ветвистыми, чтобы быстро потерять в них патруль. Обдумав все эти факторы, Лилит окончательно отказалась от идеи грабить лавку обычным способом. Тогда она обратила свое внимание на на ее хозяина.
Им был дядюшка, пожилой и неприметный. Скорее всего мастер, судя по близорукости и сгорбленной спине.
Лилит проследила за лавочником до его дома, как могла аккуратно. Он жил в узком двухэтажном доме из шлифованного камня; видимо, ювелирное дело было весьма прибыльным занятием.
Еще через два дня она знала, что лавочник одинок, по вечерам любит сидеть у камина с кружкой горячительного, спать ложится поздно и часто встает ночами – видимо, страдает бессонницей.
Последние свои деньги Лилит потратила на одежду: плотные бархатные штаны, рубашку и жилет с воротом. В своей крохотной комнатке на постоялом дворе, где она жила в долг, Лилит тщательно вымылась в бадье, педантично причесалась и оделась, внимательно следя, чтобы ни одна складка не выбивалась из образа.
Строгая, точная походка без лишних движений. Неспешная, размеренная жестикуляция. Вытянутая шея и гордо вскинутый подбородок. Взгляд, полный надменного безразличия. Сухой голос, немногословность, безотлагательный тон. Ровная осанка и внимательный прищур, чтобы немного скрыть цвет глаз.
Ее звали Валенсия Хемонесийская, и она прибыла в Исхерос по личному указу его величества. Дело было срочное, безотлагательное и чрезвычайно важное.
Она мерила шагами город, сживаясь со своей новой шкурой. Останавливалась у уличных лавок и обменивалась с торговцами несколькими словами. На пятом прилавке она ощутила, что попала в цель – продававшая накидки и плащи женщина поклонилась ей и залебезила, поглядывая цепко и предлагая лучший товар. Осмотрев ее арсенал, Валенсия покачала головой и молча двинулась дальше по улице. Путь ее лежал к ювелирной лавке.
Она скабрезно оглядела вывеску и не спеша проследовала внутрь, звеня дверным колокольчиком.
Помимо хозяина в лавке была девушка. Он показывал ей серебряные подвески. Валенсия вежливо кашлянула, привлекая к себе внимание.
– Подождите немного, кирья!
– Очистите помещение немедленно, – Валенсия звучала спокойно, холодно и требовательно.
Лавочник, наконец, поднял на нее глаза. Она смерила его строгим, оценивающим взглядом и повернула голову к девушке.
– Прошу простить, кирья.
Девушка недоверчиво посмотрела на лавочника и пожала плечами, направившись к выходу. Когда дверь за ней закрылась, лицо ювелира приняло возмущенное выражение, и он открыл было рот, чтобы выразить его вербально, но Валенсия заговорила первой:
– Я здесь по личному приказу его величества, – она смахнула с рукава невидимую пылинку. – Уделите мне мину?
Полуседой дядечка недоверчиво хлопнул ртом, собираясь ответить. В глазах его было растерянное сомнение.
– Мне было поручено отыскать мастера, который справится с заказом для короля, – продолжала Валенсия. – В кратчайшие сроки. Вы – один из кандидатов.
Лавочник опешил, лишившись дара речи. Она сощурилась, будто решая, стоит ли он ее времени.
– А… – вымолвил он, сглатывая.
Она воспользовалась паузой, чтобы осторожно даже не ступить, а заглянуть в его сознание. Послышался легкий звон, и она отпрянула прежде чем успела увидеть хоть что-то. Украшения, инкрустированные камнем источника. Могла бы и догадаться.
– Возьмите себя в руки, кирье, – сказала она чуть мягче, сохраняя, тем не менее, жесткость во взгляде.
Лавочник тряхнул головой. Смятение и недоверчивость постепенно пропадали из его глаз.
– Что за заказ? – наконец вымолвил он пересохшим ртом.
– Инкрустирование короны и королевского наперстка. Вы сами шлифуете камень?
Мастер закивал.
– Чудно. Покажите мне лучшие ваши образцы с инкрустацией. И сами камни, будьте любезны.
Ювелир исчез из виду, скрывшись в подсобном помещении. Валенсия окинула взглядом прилавки и открытые витрины, придирчиво разглядывая изделия. Она слегка фыркнула, заметив на золотом браслете темное пятнышко.
Как только лавочник вернулся, держа в руках несколько коробок, она указала на изделие аккуратным, длинным ногтем:
– Подобная небрежность – обычное дело для вас, кирье?
Ювелир взял в руки браслет, близоруко разглядывая его.
– Надо же… – пробормотал он, поправляя пенсне.
Проведя пальцем по прилавку, Валенсия брезгливо стряхнула с него пыль.
– Возможно, я ошиблась в выборе, – сказала она разочарованно. – Дела у вас явно идут не очень. Не без причин, я подозреваю.
Она еще не развернулась, но уже посмотрела в сторону выхода. Ювелир вздрогнул.
– Я один управляю лавкой, кирья… Я не молод, за всем не поспеваю, – развел руками он, и в его тоне чувствовалась некая стыдливость.
Валенсия задержалась, будто сомневаясь.
– Что ж, понимаю, – сказала она. – Давайте посмотрим на ваши работы.
Он продемонстрировал ей несколько подвесок с мелкими камнями, два перстня с яшмой, браслет, серьги, большой ограненный рубин и мелкий шлифованный изумруд. Валенсия рассматривала каждое изделие скрупулезно и неторопливо, периодически задумчиво хмыкая. Заметив, что ювелир начал потирать руки в нервном жесте, она отложила украшения.
– Искусные работы, – кивнула она одобрительно, и даже не услышала, но ощутила интенсивный вздох облегчения. Валенсия дежурно улыбнулась и сказала чуть мягче. – Давайте обсудим заказ подробнее, что скажете?
– Смотри, какая красота! – Варац указал на небольшую полянку в низине, которая так и просила разбить на ней стоянку.
– Красота, – согласно кивнула Лилит. – Только если дождь пойдет, проснемся в луже. Пошли дальше.
– Жуткое занудство! Темнеет уже, дорогуша, – недовольным, но вполне бодрым голосом заметил чародей.
Они были в пути уже восемь дней. Лилит ощущала себя странно, будто не на своем месте. Она поняла, что что-то не так, когда поймала себя на мысли, что не вспоминала о заказе два дня кряду. Вместо этого она была поглощена странными мыслями о своем прошлом, копалась в нем, будто ища что-то утраченное. Ее не отпускало чувство, что она забыла что-то, что-то очень важное. И это чувство, впервые возникшее в ней после открытия червоточины, становилось все больше, все тревожнее с каждым проходящим днем. Незримая тень этого утраченного воспоминания нависла над ней угрожающим сомнением в себе. В своей памяти, в своих способностях, в своих решениях и действиях. Неуверенность, зародившаяся на месте неуловимого провала в хронологически четкой последовательности событий, брала верх медленно и верно. Она проникала в каждую мысль, в каждый аспект сознания, и отравляла почву под ногами Лилит, превращая ее в болото. Как Лилит ни цеплялась за привычное и понятное, как ни старалась возвратить свое мышление на протоптанные годами и опытом дорожки, все было безрезультатно. Во взгляде ее появилась рассеянность, движения стали мягче и скромнее, и к ней вернулись давно забытые повадки голодных времен. Она стала чаще отводить взгляд, будто стеснялась смотреть на чародея во время разговоров, то и дело потряхивала хвостом и незаметно для себя заламывала пальцы.
Варац тоже ощутил эту перемену, но вопросов не задавал. В его изучающем взгляде не было сострадания и сочувствия, лишь холодное, отстраненное любопытство.
– Ну-с? Еще пол-мины, и нам придется искать растопку на ощупь, – сказал он, косясь на Лилит.
Та замерла, осознавая его правоту.
– Я об этом не подумала.
– Да я уж вижу, – ответил чародей насмешливо. – Садись, эскорт. Сегодня костер, так уж и быть, на мне.
Лилит послушно села на землю, поджав под себя ноги, и попыталась сосредоточиться на дыхании, слушая, как чародей поблизости хрустит ветками. Внутри у нее поселился комочек волнения, который она силилась вытеснить из себя глубоким выдохом, но не могла вдохнуть достаточно глубоко, чтобы зацепить его. Ее чувства обострились, возвращая старую боль и забытые страхи, то ли пенетрирующие иглами снаружи, то ли раздирающие изнутри. Она будто постепенно лишалась кожи: каждое дуновение ветерка, каждый поток воздуха, каждая мысль, каждое слово ощущались острее лезвия далла. Она подумала о Дарири и почувствовала боль, интенсивную и щемящую, какой не чувствовала уже много лет, а может быть вообще никогда. Ей хотелось плакать от собственной беспомощности, непонимания и… одиночества. Бесконечного, всепожирающего одиночества.
Лилит легла на землю, и поджала под себя ноги. Все казалось пустым и бессмысленным. Работа… ради чего? Денег? Славы? Достижений? Через, самое большее, сорок лет от нее не останется ни тела, ни имени. Какая разница, где утром взойдет солнце, если она его не увидит? И как она узнает, что оно взошло?
– Та-а-ак, – глухо, будто сквозь подушку, донесся до нее голос Вараца. Она услышала стук палок, бросаемых на землю. – Любопытно.
Она повернула голову и вдохнула запах земли, на которой лежала ее голова. Она пахла влагой, свежестью, грибами и червями.
– Дорогуша, меня не было от силы пару мин, – чародей присел возле нее. – Признавайся, где ты опять достала ёри?
Лилит с трудом перевернулась на спину. Ей казалось, что если посмотреть в небо, ей полегчает. Ощущение было ложным. Она не нашла в себе сил говорить.
– Понятно, – кивнул чародей. – Ну, раз ты удумала втыкать в пространство, кто я такой, чтобы тебе мешать? Или не я пришел на прием к султану, упоротый кеной по самые уши? М?
Лилит моргнула. Варац принялся складывать костер.
– Вообще, должен признать, я тоже чувствую себя необычно. Как бы описать… – он задумался. – Будто на меня кто-то смотрит. Бывало у тебя такое?
Эти слова дотронулись до жижи в мозгу Лилит острой иглой, пуская по одинокой нейронной связи слабый импульс.
– Смотрит? – она приподняла голову.
Что-то внутри нее зашевелилось. Страдания чуть отступили. Лилит смогла перевернуться набок.
– Все, – сказала она чуть осознаннее. – Приплыли.
– Куда приплыли-то?
– Готовься к худшей ночи в своей жизни, – сказала Лилит, медленно моргая.
– Дорогуша, я польщен, но у меня перед глазами так и стоит картина, как ты ворошишься в объедках. Если до этого что-то и могло быть, то теперь…
– Я серьезно, идиот. Помнишь… – она глубоко вдохнула и медленно, с трудом села. – Помнишь я говорила думать о бабочках?
– Смутно.
– Вот. Думай. Хорошие, мирные мысли, как бы тяжело ни было. Понял?
Чародей чуть посерьезнел, глядя на мелкий пот, бисеринками выступивший на лбу Лилит.
– Дорогуша… Только не говори мне, что это та тварь, встречи с которой ты надеялась избежать.
– Нам нужна вода и горящий костер, – Лилит стоило огромных усилий не рухнуть обратно на землю и не погрузиться во тьму, в ее болезненно мягкие объятия. Пока что она могла держать себя в руках. – Как можно скорее.
Варац кивнул, чуть вскинув бровь. Он не ощущал себя настолько скверно, как выглядела Лилит. Впрочем, ему тоже было не по себе. Он узнавал внутри паранойю и возбудимость, которая обычно наступала во время ломки. Чуть другие, чуть более глубокие, но очень, очень похожие.
Стараясь следовать завету Лилит и думать о спокойном, он набрал родниковой воды в котелок и вернулся к стоянке. Она полусидела, оперевшись на дерево. Он поставил на землю котелок, слегка расплескав воду.
– Сука… – Лилит зачерпнула руками и отхлебнула, после чего откинула голову назад.
– Ну-с? Я слушаю, – Варац принялся разводить костер.
Лилит посмотрела на него мрачно, но осмысленно.
– Сатори. Знаешь таких?
– Вроде слышал, – пожал плечами чародей, поддувая задымившиеся ветки. – Полумифическое что-то.
– Мать у тебя полумифическая, – Лилит устало провела руками по лицу. – Демонические существа ментальной природы. Подавляют волю, причиняют кошмарные страдания, – она округлила глаза, часто моргая – Ножи. Выбрось свои ножи.
Варац извлек два ножа, и послушно запустил их в чащу.
– Их привлекает сталь, или что?
– Их привлекаем мы с тобой. А это, – Лилит кивнула вслед метательным ножам. – Чтобы мы себе вены не вскрыли.
– Все настолько серьезно? – с сомнением спросил Варац. – Ну, допустим. И как мирные мысли нам помогут?
– Помогут. Слушай внимательно, – Лилит посмотрела на него тяжелым взглядом. – У каждого человека внутри есть тьма. Самый темный, страшный и потаенный угол, который ты от самого себя запираешь за семью замками. Это – твоя уязвимость, и он будет ломиться туда. Не пускай. Будет тяжело, очень тяжело, но не пускай. Понял?
Варац долго молчал, ничего не отвечая. Потом кивнул, и подул на занявшиеся от искры ветки.
Костер постепенно разгорелся. Лилит подвинулась ближе и легла на землю, смотря на огонь. Она думала о Мегалимере – летнем празднике плодородия, который ежегодно отмечали в ее родной деревне. Он имел языческие корни, и ламбианцы строжайше запрещали его, но вытравить вековые традиции не так-то просто. Лилит вспоминала огромные костры, и искры, улетающие в темное летнее небо. И неземное чувство, что в эту ночь волшебную ночь возможно абсолютно все.
– Ты веришь в высшую силу? – спросила Лилит.
Варац тряхнул головой. На какое-то время он явно ушел в себя.
– А? – переспросил он, промаргиваясь. – Религия? Давно бросил искать в ней утешения.
– Из старых богов… Когда были апороны, и Пути… Какой бы выбрал ты?
– Удивлен, что ты знаешь про Пути, – хмыкнул Варац почти уважительно. – С учетом того, что ты ни дня не провела в учебном заведении. Из древних… упомнить бы всех, – он поднял глаза к небу. – Я бы хотел быть тем, кто совершенно искренне ответит “Путь Энке”. Но это будет лукавство. А какой Путь подходит тому мне, который сидит перед тобой, я не знаю. И не очень хочу об этом думать.
Лилит нахмурилась, припоминая.
– Энке… Вода, жизнь, знания, – сказала она. – Это те, которые еще пили все время? Ходили по миру, делились мудростью и благами?
– Они. Откуда знаешь?
– Информацию можно получать не только в академии, уважаемый чародей, – Лилит сделала паузу. – Мирный Путь. Но скучный.
– Разделяю сантимент, – вздохнул Варац. – Как я уже сказал, это ответ лучшей, ненастоящей версии меня. Ну а ты?
– Эрешкигаль.
– Разумеется, – тихо хмыкнул Варац. – Путь мщения и самобичевания. Очень тебе подходит.
– Иди ты, – беззлобно фыркнула Лилит. – Смерть и боль – обратная сторона жизни и счастья. Одно невозможно без другого. В смерти и боли ты ничего не теряешь. Ты обретаешь. И чувствуешь по-настоящему, – она сглотнула и приподнялась, чтобы попить. – А Путь… Мне трудно представить себя апороном, не спорю. Но Путь Эрешкигаль мне ближе всего.
Разговор ненадолго развеял мрак, опутывающий их мысли. Но стоило им замолчать, как он с готовностью вернулся, проникая внутрь и разъедая душу. Лилит охватила такая невыносимая тоска, что хотелось выть и выцарапывать ее из груди. Варац держался чуть лучше, но и его обуревали темные мысли и желания, это было видно по невеселому лицу и взгляду исподлобья.
– Расскажи, как ты держишься, – Лилит повернула на него голову. – Это какие-то чародейские штучки?
Варац хмыкнул угрюмо.
– Отчасти. Когда тебе с детства внушают, что ты ходишь по струнке, а внизу пропасть демонических соблазнов и обреченность твоей души, как-то невольно задумываешься о контроле, – он расправил плечи, чуть расслабляясь. – Но в большей степени это моя личная заслуга, и пусть церковь выкусит мой средний палец.
– Я бы выразилась пожестче на тему того, что им стоит выкусить, – ответила Лилит.
Воздух был вязким и тяжелым, будто налитым свинцом. Лишь небольшой костерок светил им, как маяк, слабо рассеивая непроглядную тьму. Неосознанно они подползали к нему все ближе, ища спасения в его тепле. Между делом, пламя постепенно угасало. Растопка кончалась.
– Надо пойти набрать, – сказал Варац, опасливо оглядываясь на черноту позади себя, в которой не было видно даже силуэтов деревьев.
– Не ходи. Нельзя терять друг друга, – Лилит почти ничего не видела. – Смотри. Видишь, ветви двигаются?
Варац задрал голову. Ветки найсонов действительно шевелились и были неровными, будто покрытыми чем-то. Слышалось тихое шуршание, но помимо этого стояла пугающая, всеобъемлющая тишина.
– Приглядись.
Чародей, прищурившись, различил едва заметные маленькие головы и хвосты. Сотни маленьких, двигающихся голов и дергающихся хвостов.
– Это… птицы? – спросил он пораженно.
– Птицы. И они смотрят.
От костра остались лишь угли, от которых шло слабое тепло. Лилит не видела и не слышала чародея. Она лежала, прикованная к земле, не в силах пошевелить конечностями. Все ее силы уходили на то, чтобы не закрывать глаза. Не засыпать. Любой ценой, не засыпать.
Ее объяло и поглотило гнетущее чувство обреченности. Стало все равно. Жизнь не казалась чем-то, за что стоит цепляться. Смерть не казалась чем-то завораживающим и таинственным. Ты есть, потом тебя нет. На этом все. Этого не избежать, этому не воспрепятствовать. С естественным порядком нет смысла бороться. Сильные поедают слабых. Ты выживаешь, пока можешь. А потом умираешь.
Она стиснула в кулаке комочек прохладной земли, борясь с собой.
– Двенадцать лет, – шепнула она, сама не зная, что хочет сказать. – Изгнание и голод. Потом нож к горлу. Тринадцать. Мне сломали обе ноги и четыре ребра. Четырнадцать. Я выпала из окна. Четырнадцать. Три удара ножом в живот. Пятнадцать. Голод в лагере. Драка со стражей. Несколько ночей в лесу, зимой, без еды. Восемнадцать. Девятнадцать. Двадцать один, двадцать один с половиной. Двадцать два и двадцать четыре. Двадцать пять. Прошлая тамиса. Сейчас.
Варац не отвечал. Может, не вслушивался в ее бормотание. Она дышала часто и поверхностно, в деталях вспоминая каждый перечисленный случай. Ее разум метался меж воспоминаний и цеплялся за них, лихорадочно сопротивляясь неведомой силе, неумолимо тянущей в небытие. Лилит повторяла и повторяла цифры, боясь остаться в тишине, повторяла горячо и почти с мольбой, не обращенной ни к кому конкретному. Пока она вспоминала, пока могла говорить, она существовала.
Однажды ей довелось своими глазами видеть, как пытает Гиммик. Правильно пытать – настоящее искусство, которым Лилит так и не овладела. Она могла причинить боль, очень сильную и мучительную, но истязать часами, чувствовать тонкую грань между надеждой и обреченностью жертвы, не умела. А Гиммик умел. Сидящий перед ним на стуле мужчина, замученный, желающий лишь избавления смертью, не говорил. Лишь тихо молился. Гиммик бесстрастно посмотрел на него, а потом бросил, обращаясь к Лилит:
– Вера – очень сильная вещь. Но вера – ничто против боли. Боль – госпожа всего.
Лилит запомнила эти слова, запомнила очень хорошо. Но никогда не понимала глубинного смысла этой фразы, не чувствовала на себе, что это значит – сломаться, отказаться от всего, во что ты веришь. У тебя может быть сколько угодно господ. Но ты предашь их всех, когда столкнешься с настоящей болью.
Она не знала, сколько времени прошло. Руки ее были изодраны собственными ногтями, сил кричать уже не было. Волосы и одежда промокли от пота, она уже не могла определить, где земля, где небо, и где ее собственное тело. Боли не было начала и конца, она съедала ее, поглощала полностью, пока Лилит не перестала существовать. Боль была ее госпожой, ее богом, всем ее миром. Единственным, что позволяло ей не умереть, что держало ее здесь, что напоминало ей о том, что существует не только вечная агония, не только нескончаемые муки истерзанного сознания, была холодная, дрожащая рука Вараца, которая до спазмов сжимала ее собственную.
Они не могли говорить, не могли кричать или стонать. Они едва-едва могли дышать.
Все сливалось воедино. Все мешалось в объявшей их бесконечной тьме. Больше не было ничего. Только они. На краю нескончаемого, черного нечта.
События. Люди. Слова.
Все было тоскливым. Предсказуемым. Либо скука либо…
Интерес был предтечей одержимости. Любопытство было сладким ядом, поначалу будоражившим, но в итоге приносящим лишь боль.
Метания, бессонница, ненависть. Бесконечная, неуемная истерика. Годами, тянущимися годами. Меняется все – события, люди, слова. Не меняется лишь внутренний тремор, голодный, жадный и изматывающий.
Бессонные ночи над книгами, все вещества мира, лишь бы не слышать ту часть себя, которая хочет лишь боли, лишь страданий, лишь крови на собственных руках.
Контроль. Повседневность. Обыденность. Предсказуемость и тоска. Потому что либо скука, либо…
Боль. Одиночество. Грубость, безразличие, холод. Иначе не выжить. Иначе не продраться к пламени, в котором горит жизнь. Вереница отвержений, осуждений, и лишь одно спасение – действие. Держаться, во что бы то ни стало, держаться. Просчитывать, думать, искать. Не останавливаться, не чувствовать.
Нельзя жить в облаках, пока живешь на земле.
Лилит не знала, сколько прошло мин, дней или лун. Открыв глаза, она нашла себя скукоженной в объятиях Вараца. Прижимаясь друг к другу, как дети в холодную ночь, они дрожали. Их зубы стучали, из глаз неостановимым ручьем лились слезы.
Агония чуть ослабла; настолько, что один из них нашел в себе силы заговорить:
– Убей меня.
– Вставай.
Дрожащие ноги не повиновались, тело ходило ходуном. Они шатко поднялись, вцепившись друг в друга.
– Я не могу.
– Пей.
Они не могли касаться, они могли лишь стискивать и сжимать, судорожно и бесконтрольно. Лилит вцепилась в волосы чародея, чувствуя его похолодевшую кожу.
Прикосновения несли боль. Но больше у них ничего не осталось.
Ты же и сам знаешь, что все бессмысленно. Ты ведь этого хотел? Забытия. Тьме все равно, что ты сделал в прошлом. И тебе тоже будет все равно.
Впусти меня.
Чего ради ты противишься? Или не тебя так влекла тьма все эти годы? Или не ты танцевал со смертью, делая вид, что можешь ее переиграть?
Чего стоит жизнь, особенно твоя? Тьма бесконечна. И ты можешь стать ее частью. Наконец-то стать частью чего-то большего. Быть собой. Ты ведь этого желал?
Больше не будет истерики и дрожи. Одержимости и ненависти. Будет только тишина и покой. Всегда.
Просто впусти меня.
На что ты готова, чтобы это прекратилось? Ты все равно сломаешься. Откажешься. Впустишь. Зачем мучиться и держаться? Просто впусти меня.
Ничто значит, что больше не будет боли. Крови, смерти. Холода и злобы.
Впусти меня.
Или ноги не повинуются тебе? Или не они истоптали все земли мира, но не нашли своего дома? Или не они не привели никуда, лишь нося тебя по кругу?
Больше не будет бессмысленности, поисков.
Просто впусти меня.
Они видели друг друга, касались друг друга. Дрожащее и ищущее, решительное и помнящее. Они касались друг друга, чувствовали друг друга, потому что только так могли спастись, и выдержать его взгляд.
Они видели его. Оно смотрело на них лицом без глаз, и рот его был наполнен лезвиями. Оно дышало тьмой, и тьма была его домом.
В одной тьме горело робкое пламя. Пламя было велико, оно было больше, древнее и темнее того, что не имело глаз. Безглазое поглощало тьму, но эта тьма обещалась проглотить его. Она шептала к нему, и он слышал ее шепот:
Впусти меня.
В пламени нет боли, есть лишь облегчение. Свобода.
Больше не будет неутолимого голода. Больше не будет страдания и вечного одиночества.
Потому что пламя всегда было с тобой.
Просто впусти меня.
Loi te de ei.
Лилит выругалась, пнув доски под собой.
Весь ее расчет не стоил выеденного яйца. Весь этот спектакль нужен был для того, чтобы спровадить ювелира работать в дом, освободив лавку. И у нее это получилось, невероятным трудом, но получилось, притом даже без чар.
Она перерыла все. Залезла в каждый угол, в каждую коробку, каждую шкатулку, по многу раз. С каким трудом ей достался этот чертов ключ, сколько мин она просидела в ожидании, сколько времени потратила впустую.
Кольца нигде не было. Лилит стала сомневаться, что оно вообще существует.
В запасе у нее оставался один день. Как она его потратит? Сведя на нет все труды шести дней кряду, почти без еды, без денег?
Ну уж нет. Она не сдастся. Она залезет в каждую щель, но найдет кольцо.
Или убьет наглого эльфа, который решил над ней подшутить.
Последнее место, которое она не обыскала – дом ювелира. Она с таким трудом загнала его туда, и теперь ей предстояло выманить его обратно.
Не думая дважды, Лилит взяла в руки масляный светильник. Чем-то всегда приходится жертвовать. И не всегда жертву приходится приносить ей.
Она разбила светильник о пол и тихо вышла через заднюю дверь, закрыв ее за собой.
Пожар разошелся быстро. Звон колокола донесся до Лилит, притаившейся за поломанной повозкой в переулке. Кто-то забарабанил в дверь. Выскочил мастер, и Лилит услышала его испуганный вопль. Ботинки часто застучали по брусчатке. Как и ожидала Лилит, впопыхах он оставил дверь открытой.
Времени на осторожность не было. Лилит рыла носом скоро и четко, как гончая, как ищейка. Она била шкатулки, разбрасывала вещи, срывала со стен картины и гобелены.
В спальне был туалетный столик, который обычно стоит в домах обеспеченных женщин. На нем царил порядок: склянки духов, чуть запылившиеся, стояли в ряд разноцветной вереницей. Кисточки, белый порошок, растертые травы. Маленькая шкатулка с четырьмя выдвижными ящичками.
Лилит видела достаточно шкатулок с секретами. Этот был простым, и она выдвинула четыре ящичка до конца. Не сразу, но раздался щелчок. Дно раскрылось, и из потемневшего от времени красного бархата сверкнул большой рубин. Лилит схватила кольцо и увидела полустершуюся, старую гравировку, изображающую незнакомый ей символ в виде рогов и пламени.
– Сгоревшее дотла здание, погром в доме, розыскной плакат… Сколько теперь, четыре тысячи чеканок? – спросил эльф насмешливо, вертя в перчатке кольцо. – И это твое “тихо”?
– А не все всегда идет по плану, – ответила Лилит весело. Она была до крайности довольна собой. – И тихо не всегда значит хорошо, знаешь ли.
– Почти всегда значит. Особенно, если это было единственным условием.
– Не было. Чисто и гладко – таково было условие. Кольцо у тебя, а награда за мою, а не за твою голову. Заказ выполнен и заказчик в безопасности, – парировала она спокойным голосом. – И если тебя не устраивает такой исход, можешь катиться нахер. Или же… – она взглянула на него дерзко. – Дай мне настоящий заказ.
Эльф неожиданно рассмеялся.
– А ты недолго проживешь.
– Зато ярко, – кивнула она. – Я Лилит.
– Гиммик. Пошли. Слушок про тебя пойдет и без моей помощи, но пара знакомств не повредит. В долгу будешь.
– Буду. Если знакомства окажутся полезными.
Эльф одобрительно хмыкнул, и мотнул головой, указывая направление. Они двинулись вниз по улице.
Пришедший в себя Варац с удивлением обнаружил, что может видеть, слышать и чувствовать. Видеть, слышать и чувствовать что-то, кроме бесконечной боли.
Он поднял голову, и во взгляде его была ошарашенность. Лилит сидела рядом, в обнимку с котелком. Она улыбнулась чародею почти жизнерадостно:
– Добро пожаловать назад, дорогуша. Водички?
Он лишь кивнул, подползая ближе. В его движениях была опаска, словно он боялся ненароком спровоцировать агонию, которая все еще отзывалась в теле свежим воспоминанием.
– Мы долго спали. Как себя чувствуешь?
Глотая живительную влагу, Варац прислушался к ощущениям.
– Приемлемо, – ответил он, умывая лицо от засохшей крови и других жидкостей. – С учетом обстоятельств.
Он огляделся. Поляна вокруг них была усеяна мертвыми птицами, черными, серыми и пятнистыми. Их было невозможно сосчитать, и ветер трепал перышки на их маленьких, бездыханных телах. Десятки безжизненных глаз-бусин уставились в небо, приоткрытые клювики обнажали красные рты, а задранные когтистые лапки напоминали растопыренные ветви.
– Как мы…
– Выжили? Понятия не имею.
– Твою ж… – вымолвил Варац, постепенно приходя в себя. – А ты не врала. Про худшую ночь. Я даже шутить не в силах, представь себе…
– Представляю с трудом. Выше нос, дорогуша. Или ты не рад снова дышать?
– Я сейчас ничему не рад. Но скоро буду, – он рухнул на спину. – Когда очухаюсь.
– Очухивайся, очухивайся. И пей побольше. Мы всю ночь только потели да плакали.
– Не напоминай, – простонал чародей.
– Не буду. Может, потом. Птицы, кстати, не так давно умерли. Есть хочешь?
– Должен признать, – Варац вытащил изо рта кость. – Это вкуснее, чем ожидалось.
– Скажи же, да? – кивнула Лилит, обгладывая крыло. – А ты нос воротил. Можем инфекцию подхватить, конечно… Но хоть от голода не помрем.
– Знаменитый северный оптимизм, – одобрительно усмехнулся Варац.
В их взглядах и голосах была жизнь. Они были теплыми и радостными. Наевшись до отвала, они улеглись на землю, с глупыми и блаженными улыбками на лицах.
– Я должен тебе извинение, – заговорил Варац негромко. – Я был резок в своих словах. И поспешен в суждениях.
– Загадками говорите, дорогуша? – спросила Лилит, повернув к нему голову. Ему явно было непросто извиняться вслух, и она почти наслаждалась его страданиями.
– Полностью осознавая, что ты сейчас делаешь, – ответил Варац ехидно. – Я, тем не менее, продолжу. Я не увидел твоего лица лишь из-за собственной близорукости. А про маски – это все чушь, притом оскорбительная.
