Czytaj książkę: «Неудобные люди»

Czcionka:

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.

* * *

Проза Ярослава Жаворонкова – умная, выверенная, элегантная. В своем дебютном романе он предстает перед читателем абсолютно зрелым, состоявшимся мастером.в
Галина Юзефович, литературный критик

Стилистически продолжая сложившуюся на рубеже XX-XXI веков линию новой реалистической прозы, Ярослав Жаворнков решительно отходит от ее привычных тем ради смелого литературного эксперимента. В романе «Неудобные люди» не будет традиционной масштабной, острой социальной критики и изображений темных сторон русской души и жизни. Вместо этого Жаворонков использует узнаваемую тональность «нового реализма» для разговора о «новой этике». Его герои бросают вызов понятиям нормы и нормативности и находят силы жить «неудобно» для других – иначе, свободнее, сложнее.
Ольга Брейнингер, PhD, писатель, переводчик, литературный антрополог

Это роман о человеческой слабости и бессилии: родители главного героя не в силах принять, что их сын не совсем полноценен, и просто вытесняют его за пределы своего существования. Но – и это еще одна идея романа – один человек может немало сделать для другого, может вытянуть его и спасти. Впрочем, и спаситель не застрахован от слабости. Роман «Неудобные люди» касается многих острых, социально значимых тем, и одной из главных удач этого текста является стилистическое решение автора. Ярослав Жаворонков рассказывает о трагических событиях жизни героев предельно сдержанно, практически не допуская в повествование эмоций. И эта сдержанность, почти холод тона оказываются идеальны для избранных больных и болезненных тем, ведь они сами по себе предельно эмоциональны. К тому же прозрачность и ясность письма отлично рифмуются с центральным персонажем, его простодушными дневниковыми записями, прозрачными и чистыми, как родниковая вода.
Майя Кучерская, писатель

* * *

Татьяне Поплаухиной,
Юлии Семеновой
Спасибо вам, и спите спокойно,
старые друзья

Интро

Если бы Настя знала, чем закончатся следующие полгода, она бы развернулась, побежала к машине и никогда больше не ездила по этой улице. Огибала бы ее как – иногда – совесть. Но сейчас стояла здесь, вопреки всему, перпендикулярно себе, стояла и уговаривалась: просто зайти, зайти и увидеть, отдать, поздравить, обнять (дыхание сбилось), а дальше – дальше как получится.

За учителем шли дети лет семи-восьми: медленно, переваливаясь, как в мультиках пингвинята за мамой. Настя ждала, пока они спустятся с крыльца и пройдут – наверное, шли к детской площадке за углом коррекционной школы.

Один остановился и, медленно переступая, повернулся. Из-под толстого болоньевого капюшона на Настю смотрел один большой глаз, а второй, посаженный выше, будто глаза к плоскому лицу с приплюснутым носом приделывали второпях, – глядел в сторону. Мальчик смотрел не изучающе – безразлично, просто смотрел и всё, как вот просто дышат и не замечают. Настя вздрогнула. Умственно отсталые часто бывают красивыми. Ну иногда, иногда точно бывают. А бывают – вот. За шесть лет отвыкла от таких взглядов. После увольнения только раз сюда приезжала.

Мальчик отвернулся так же нелепо и безучастно, как поворачивался, и пошел за остальными. Настя побросала взгляд на улицу. Полупустая дорога, ломаный нотный стан электрических проводов на кривых столбах с редкими нотами-птицами. В соседнем дворе, наполовину скрытом, на ветру металась стая шаров, зацепившихся за дерево. Воздух был студеный, бесстрастный – холод спасал от привычного запаха серы с болот, пыли и гари заводов.

Медленная разноцветная змейка класса завернула за угол, и Настя пошла к школе.

Это древнее здание еще в бытность ее работы здесь время от времени красили каким-то сразу старым, советским желтым, покрывали тяжелым слоем, который вскорости трескался, изгибался крупными пластами и опадал, будто стены болели дерматитом. Сейчас оно выглядело как тогда, может, разве что морщин и складок прибавилось.

Настя поднялась по скошенным, стремящимся к сплошной прямой, оледенелым ступеням крыльца. Ленивый до этого февральский ветер задул, растрепав волосы и выдохнув Насте в лицо острыми сюрикенами снег. В одной руке держала сумку, в другой – торт и подарок: приехала к имениннику. Обхватила толстые потертые ручки двери, потянула тяжелое дерево и вошла.

* * *

Она хорошо помнила, как открывала эту же дверь в обратную сторону шесть с небольшим лет назад. Сережа, жених, тогда еще лучший на свете мужчина (свадьба – через три месяца), пропустил ее вперед, а когда она начала спускаться со скользкого, горбоподобного крыльца – приобнял. Они обнимались где могли, как могли, разве что сдерживались при родных, да и то не всегда, плевать было на всех, потому что они были друг у друга.

– Гляди, какая королевна, – хихикнув, шепнула Настя, смотря на идущую к школе ученицу. – Юбочка, башмачки… Где она эти башмаки взяла, у своей бабушки? Тоже такие хочу, – засмеялась, слегка двинула головой в Сережино плечо, посмейся, посмейся со мной.

Он улыбнулся.

Она видела, что Сережа почти привык к этим шуткам, профессиональный, защитный цинизм, он всё понимал.

– Ну, что скажешь?

– У вас всё очень… интересно, – улыбнулся на пол-амплитуды.

– А девочки тебе как?

Настя вроде бы всё знала о его жизни: он ее познакомил с родственниками, парой коллег, даже двоюродная сестра из каких-то полузабытых дремучих болот между делом заезжала. Сережа представил свою невесту застенчиво, но гордо улыбаясь, держа за руку – некрепко, смущенно, но непрерывно. Насте было важно познакомить его со своей жизнью. А так как жизнь ее свернулась в тонкий облезлый моток работы, материнства на скорую руку и вечерних походов в магазинчик через квартал, выбора было немного. Вот, скажем, девочки с работы. Тебе как?

– Наташа такая… боевая, да. А Оля…

– Ну, она еще переживает. Сейчас всегда такая молчаливая, – Сережа что-то хотел сказать, но Настя продолжила: – Видишь, хотя зашили щеку, через пару месяцев и не видно будет, наверно, и еще эта штука на руке… Стесняется.

Он ответил что-то простое, почти прозрачное, типа тогда хорошо или пусть выздоравливает. Они были вместе уже полтора года, и по определению его недоговорок она могла составить подробный доклад, подобно отчетам, что писала по итогам диагностики умственно отсталых детей.

– Да всё нормально, чего ты, – отвечал он и полоскал взгляд где-то в снежных ноябрьских лужах.

– Ну я же вижу, – и Настя, подавшись вперед, давила сапогами эти пюреобразные серые комки, где, по ее расчетам, болтался взгляд Сережи.

– Слушай, вот об этом я хотел сказать, – выдохнул, когда не спеша отошли от школы. – Ты же знаешь, что тебе необязательно здесь работать?

Она не поняла, о чем об этом, почему необязательно, точнее, конечно, всё поняла, но переспросила. А он ответил, что уже сейчас они живут как семья (обеспечивал их он, а ее зарплата была скорее бонусом, который в основном уходил на пару походов в месяц на вещевой рынок, от которого не получалось отучиться, хоть Настя и била себя по рукам, до здоровенных синяков), а она может и уволиться вовсе, ну вот хотя бы после свадьбы, если хочет еще немного поработать.

Зачем увольняться? Настя любила свою работу.

– Ты, конечно, молодец, помогаешь детям. Но здесь же… здесь же какой-то полный мрак, послушай, одни эти… эти родители-алкаши и нарики, какое-то социальное дно, и здание чуть ли не под снос!

– Ну ты же понимаешь, я занимаюсь этими детьми и не хочу это оставлять, – она перешла на полушепот, хотя вокруг не было никого, и к зиме, это всем известно, мир становится громче, и никто лишний ничего не расслышит. Они подошли к дороге, на другой стороне которой стояла их машина. Настя посмотрела по сторонам, прежде чем переступить бордюр, но больше формально, в глухонемом переулке на окраине города и так никто не ездил. – Я и раньше говорила, что не хочу уходить.

– Ну, ты это так говорила, просто. Мы не обсуждали, – Сережа сел на водительское и подождал Настю.

Она села и вздрогнула, холод остывшего кресла пробрался сквозь джинсы.

– Я в общем-то не сильно понимаю, почему мы должны это обсуждать.

– Слушай, да чего ты заводишься…

– Да я не завожусь. Нет, честно.

– Серьезно, тебе же не двадцать лет, чтобы про спасение мира или помощь несчастным.

– А я и не про это. Я вообще не про это.

– А про что?

– Вообще ни про что. Я просто не понимаю, почему мы вообще обсуждаем мою работу, это, в конце концов… – Настя дергала заевший ремень: – …моя работа.

– Насть, я не говорю тебе, как надо. Я…

– Мы же не обсуждаем твою работу. – Она видела, чувствовала, что он без злости, от него и в принципе злости было не добиться; но завелась.

– Моя хоть нас кормит. И этот твой мальчик, как его…

– Не мальчик. В смысле, да что опять мальчик, при чем тут. Нремя от времени Настя напоминала себе, что у профессионала, у такого дефектолога, как она, любимчиков быть не должно и не может, а попутно напоминала об этом и всем вокруг. – Я просто им занимаюсь, меня Золотухин назначил.

– А кажется, что не просто. Кристина практически, можно сказать, ревнует.

Настя поморщилась – вспомнила обиды ее десятилетней дочери от первого не-брака на то, что мама допоздна задерживается на работе. Возвращается домой не к шести, а дай бог чтоб к восьми, а когда приходит, рассказывает о каком-то чрезвычайно милом и добром мальчике.

У Кристины больше никого не было. Отца давно не видели, и уже давно знакомее его лица стал памятник Петру I на купюрах алиментов, выползающих из банкомата, хотя и Петр в последнее время запропастился. В школе у нее тоже не особо ладилось, насколько знала Настя, но у кого в этом возрасте что-то ладится в школе, правда ведь? Поссорятся из-за мальчика, и то больше навыдумывают. Да и всё у дочки было: мать, нормальные вещи. Не то что в Настином детстве. А у них не было ничего, как Настя могла их оставить? Тем более это ее работа, она училась, штудировала потрепанные библиотечные книжки, столько придумывала для занятий. Тем более оставить Диму, когда они с ним вот только-только – как?..

– Еще немного, и я сам начну ревновать. – Сережа улыбнулся и наклонился, чтобы ее поцеловать, одновременно заводя двигатель. – Необязательно прямо сейчас уходить, ты просто подумай, ладно?

– Ладно, – ответила Настя, вообще-то думать об этом не собираясь. – Поехали? Надо успеть еще на примерку. Надеюсь, привезли то, с открытыми плечами.

* * *

За ней тяжело скрипнула дверь, и Настя оказалась в холле – именно оказалась, как наутро неожиданно оказываешься в мокрой от кошмаров постели. Стараясь ни на что не смотреть, чтобы ни о чем не думать, она сразу пошла к лестнице. Рядом – открытая дверь. Оттуда гремела посудой и дышала затхлым паром и вроде бы каким-то супом столовая. Детям – трехразовое бесплатно (в школе до семнадцати ноль-ноль), работникам – за свой счет. Настя помнила. Не рестораны, по которым ее (в основном до свадьбы, много лет назад) водил Сережа, конечно, но всё равно было вкусно. Ну, как – ну, нормально.

Женщина в сером фартуке, поддерживающем ее большой живот, нависла над столом, бодро собирала посуду. Настя ее узнала, но не вспомнила имени.

Поднялась на второй этаж. Нужно было в кабинет Наташи и Оли – в ее бывший кабинет. Идти было боязно: столько лет прошло. И если бы не вчерашний звонок, может быть, так и не вернулась бы сюда, не смогла бы.

Знакомый, когда-то родной коридор, шагов тридцать от лестницы до кабинета. Полуголые стены с длинными хвостами трещин и голыми пятнами от осыпавшейся краски, на них – рисунки учеников в выцветших деревянных рамах. Они смотрели кривыми линиями мелков и карандашей, висели на разных уровнях, ими закрывали самые большие проплешины.

Дверь была приоткрыта, Настя постучала. Из глубины кабинета на нее посмотрели бывшие коллеги и слегка улыбнулись: Наташа – легкой четвертьулыбкой на вытянутом, уже тронутом (откровенно полапанном) возрастом лице, Оля – чуть сильнее, насколько позволяла стянутая шрамами щека, и обе – смущенно, будто за что-то прощая. А за что ее было прощать-то, господи? Впрочем, может, и было за что.

* * *

Настя спасала подгорающее мясо, когда заиграл телефон. Чертыхаясь и разбрызгивая с лопатки соус, она взяла трубку. Неожиданный звонок. С Наташей, коллегой-дефектологом за соседним столом в кабинете коррекционной школы лет уж, вспомнить бы, шесть или семь назад, а сейчас висящей на том конце провода, они не общались давно, а не виделись еще дольше. Кажется, с момента Настиного увольнения и не встречались. А нет, Настя потом один раз приезжала. А потом – всё. Ну, иногда списывались.

– Слушай, подруга. – Наташа была простой и конкретной. – Приезжай завтра?

– Ой, завтра? – думала недолго. – Знаешь, завтра я не могу. У меня, кажется, дела.

Это было не первое приглашение. Наташа уже звала несколько раз, даже Оля – робкая Оля – писала дважды или трижды.

После увольнения Настиных сил хватило на один визит. Потом всё обещала, но не доезжала. Сережа и слышать не хотел о школе для дураков, заводился каждый раз, когда о ней заходила речь. А Кристину только пару лет как одноклассники перестали дразнить дочкой училки-дебилки.

Настя хотела как-нибудь тайком, вот просто хотя бы забежать, обняться и выбежать, но не складывалось. Заиграла совсем другая жизнь, в будни ворвались родительские собрания, встречи школьных мамаш-активисток, организации школьных праздников, тренировки в фитнес-клубах и походы на выставки с лучшей подругой, ланчи с приятельницами, а по выходным – семейные поездки к Сережиным коллегам.

После минутных уговоров Наташа выстрелила: А Диму Спиридонова помнишь? Где-то к этой фразе кухня заполнилась дымкой и запахом мяса такой убойной прожарки, что лучше уже не подавать на стол.

Настя отяжелела и застыла. Заедающими пальцами пыталась убрать посуду, но руки принадлежали не ей, а кому-то другому: Диму Спиридонова она, конечно, помнила.

– Так вот, у него завтра день рожденья. И я тебе напомню, дорогая моя, сейчас его последний год. А знаешь, что потом?

– Не знаю. – Настя села. Неужели прошло столько времени, он в выпускном классе? Следя за учебой дочери в обычной общеобразовательной, Настя и забыла, что в коррекционке учатся девять лет, а не одиннадцать. – Не знаю. Ну, что будет, что там знать-то? Родители на работу его устроят?

– Выкуси! Они, в смысле вся семья, летом переезжают. В Америку, по-моему. Или Австралию. Навсегда. Вообще.

Настя помолчала. С одной стороны, ну уезжают и уезжают, а с другой:

– Я тебя поняла. Я… я приеду, да.

Наташа молчала, и Настя добавила:

– Слушай, а нормально вообще будет, если я вот так? Спустя столько времени? Это же я так давно не…

– Нормально. Приезжай.

Настя начала думать, как, с чем, не просто же вот так здрасте, улыбнулась:

– А что, чай там у вас в кабинете еще наливают?

Наташа засмеялась, закашлялась и повторила:

– Приезжай, – и отключилась.

У Сережи на завтра были какие-то планы, он просил Настю с ним съездить, а потом вроде надо было встретиться с классным руководителем Кристины. И все они, когда злились, были немного волки, но не настолько, чтобы убежать в лес, – подождут. Подождут.

* * *

– Ты со мной обещала сегодня съездить. – Его желваки выпирали и переваливались, но выглядело скорее смешно, будто под кожей бегали жуки. И Настя усмехнулась.

А Настя отмахивалась. Не могу я, просто не-мо-гу. И, снимая серьги, повисшие не к месту, думала, как у них всё могло настолько измениться за шесть лет. А ведь – полтора года ухаживаний, субботних прогулок, поездки, платье без плеч, свадьба в центровом ресторане (и даже подслеповатое ощущение, что большая часть гостей за них рады) и планы на семейное счастье, бесконечные, как море в иллюминаторе во время полета на медовый месяц.

– Сколько раз я была на твоих ланчах, ужинах твоих с партнерами? Твоими э-э… Будто без меня нельзя было обойтись. Вот, уже и сосчитать не можешь. Да и я уже. А сколько раз я была на бывшей работе? А? – спросила у Сережи, прислонившегося к стене прихожей. Она тоже была зла. А хули. – А? – повернулась к Кристине, стоявшей рядом. Те скрещивали пижамные руки на груди, молчали. – Вот-вот именно.

– Что сказать Кларе Леонидовне? – Кристина, вздернутые брови. – Она же мне все мозги вынесет. Ей Двадцать третье организовать надо.

Они стояли втроем в прихожей, сейчас казавшейся Насте каморкой. Дизайнерский минимализм одиночных ламп и светлых безузорчатых обоев свешивался, нависал над Настей вместе с недовольными лицами мужа и дочери.

– Ну что-что сказать, – собирала сумку. Она ходила в полутрансе, со вчерашнего вечера существовала на своей частоте. Сама удивлялась, с какой тщательностью подбирает костюм и прочее для визита. Ей до́лжно было быть блеклой, обычной, не ярче стены, не плотнее воздуха. Как тогда – когда он ее подобрал, вытянул. Настя посмотрела в зеркало – решила, что с задачей блеклости¹ справилась. На секунду вынырнула: – Скажи, чтоб, бляха, катилась уже куда-нибудь со своими праздниками.

– Ну На-а-астя! – пробасил Сережа, который даже больше нее пекся о нравственном воспитании Кристины, которая не дай боже услышит плохое, нет-нет, сама, конечно, не матерится, не пьет, не курит и вообще – святая.

– Ну ладно. Ла-адно. – Настя по очереди посмотрела на него и на нее. – Скажи, что завтра заеду. Ее Двадцать третье февраля никуда не убежит.

– А в пристанище дебилов что-то убежит, если не поехать? – Дочь стояла вся в смешной подростковой защите: скрещенные руки, губы залежалой тряпочкой, глаза прищурным разрезиком. Все такие были в этом возрасте, но как же иногда хочется дать по башке.

– Представь себе. Там у одного мальчика день рождения.

– Опять он? – Сережа. – Этот? – Кристина.

Сморщился. Вздохнула.

– Да, – пропела Настя, застегивая сумку. Нужно было торопиться, пока прихожая, тиски из стен и родственников, не сомкнулась. – Ничего не поделаешь, надо ехать.

– Слушай, давай хотя бы на следующей неделе, я даже съезжу с тобой, отвезу, не проблема? А сегодня…

Но так долго ждать было нельзя.

– Так, я в магазин. Быстренько, за подарками, – перед зеркалом наматывала шарф. – Потом в школу, – надевала пуховик. – Потом вся ваша, – на каждую вещь по фразе. – С руками. И, э-кх (сапоги жали), ногами.

Кристина пошла в кухню.

– А поцеловать маму? – съязвила Настя.

Кристина обернулась и на ходу закатила глаза. Настя хохотнула.

– Слушай, я же по-человечески попросил, да? – Сережа. – Может, всё-таки не сегодня?

Но Настя тоже много чего в свое время по-человечески просила. Она уже застегивала сапоги.

* * *

– Пиздец! – Наташа негромко цокнула, дрябнула тощим индюшачьим подбородком и присела на свой стол. – Так и сказала? Во дает! А ведь такая милая девчушка была.

– Угу, сама не верю, – буркнула Настя в кружку горького перезаваренного чая. Кристина бы ее убила, узнав, что она такое о ней, своей дочери, рассказывает. Не то чтобы совсем уж преувеличение, даже вообще не преувеличение, но…

– Слушай, ну, жизнь у тебя, конечно, н-да-а.

– А у нас говорили, что твой чуть ли не олигарх, – медовым тембром начала Оля, сидевшая рядом с Настей. – За границу ездите…

– На иномарке тебя видели, не ты, что ли, была?

Настя пряталась от них за кружкой, делая вид, что ей чрезвычайно нравится чай. Сколько дефектологи получают? Тридцать? Тридцать с небольшим? И постоянные попытки снизить оклад. Настя помнила эту смешную, стремящуюся к нулю зарплату. Не могла она прийти к Наташе с Олей и начать рассказывать про хорошее в своей жизни. Муж-бизнесмен, брендовые вещи, рестораны и поездки? Ага, еще ноги на стол закинуть и пальцами щелкнуть, чтобы Оля шампанское принесла.

Вместо этого выбрала обратную сторону медали² – если это можно было назвать так, ведь медаль – награда, а какая уж тут награда теперь – всё это. Она рассказала, как дочь ее не слушается, снова прогуливает школу, приносит в дневнике двойки, а иногда и дневника не приносит, а иногда и себя забывает где-то, как забывают голову, идя на уроки. Как Сережа получает ну не то чтобы уж очень много и постоянно пропадает на работе.

А могла бы, хотела даже рассказать, что Крис не просто пубертует, не просто обрастает типичными для подростка язвами бунта, но и отстраняется от нее, от матери. Что они давно не говорили. Чаще коротко перекрикивались. Желала бы рассказать хоть кому-нибудь, кроме лучшей подруги (и иногда – матери, своей вездесущей, странно участливо-безучастной матери), что шесть лет брака остудили любовь. Вот прямо ледяной из крана на шипящую сковородку: Сережа пропадал на работе, с утра до ночи, с ночи до ночи, с сегодняшнего утра до завтрашнего обеда, и бог знает, что он там делал, и, вероятно, только бог же помнит, чем Настя в это время занималась. Потому что она не помнит. Вернее, не помнила вначале. А потом свыклась, адаптировалась, эволюционировала и стала больше проводить времени с той единственной подругой, с другими знакомыми, с самой собой. Даже стала заезжать к матери – хотя казалось бы!

Настя оделась попроще: старый, эксгумированный из коробки пуховик, шерстяная кофточка с папилломами катышков, до серых проталин заношенная сумка из кожзама; вещи, давно поменявшие собственный запах на запах шкафов и пыли. В магазине взяла недорогой торт с маслеными купоросными розами, что расплющились о крышку из-за езды по бывшим дорогам. «Мерс» оставила за квартал. Чтобы не пришлось оправдываться. Только на подарке Диме не сэкономила.

И вот бывшие коллеги неожиданно для себя узнали много интересного. Узнали и после пары вопросов охотно поверили, как люди всегда верят в черное и плохое.

– Но в целом у меня всё хорошо, девочки, – Настя подняла взгляд на Олю и Наташу и поняла, что они точно не смахивают на психотерапевта. Например, на того, к которому она ходила пару лет назад. И сидела долго, и жаловалась, и думала, и просила подумать за нее, что ей делать с дочерью, с мужем, с обидой на мать, с тем, что она сама чувствует себя дефективной, вот уже сколько лет, а всё из-за… Сидела, а он задавал, задавал вопросы, почему, почему для вас настолько важно… Не смахивают, поэтому взяла себя в руки. – Живу и живу, вот, тортик вам принесла.

Вам! Почему вам?! Не вам этот чертов торт, а ему, руки уберите свои загребущие.

– О-о, тортики я люблю, – загорелась тучная и, Настя знала, вообще-то диабетная Оля.

– Что же, не хочешь к нам вернуться? Место твое свободно, даже стол вон. – Наташа смотрела слегка надменно, как бы протягивала руку помощи, смазанную тягучим ядом. – Были у нас тут две, но тоже уволились.

– Нет, девочки, я лучше дома, – странно, но Насте и в голову не пришло, что можно снова сюда устроиться. А если..? Нет, Сережа с Кристиной не простят. И так они уже вон что. Да и зачем, да и зачем! – Мои не хотят, чтобы я работала с одаренными.

Втроем натянуто улыбнулись – вежливо, но не стараясь. Одаренные дети. Так в психолого-медико-педагогической комиссии³ (язык сломаешь, мозг вывихнешь) называли умственно отсталых.

– А ты, Оль, как? Выглядишь хорошо, – постаралась протянуть, как ноту, улыбку Настя, смотря на Олино лицо с длинными вразнобой пересекающимися шрамами, будто на щеке рассыпались спицы, а потом просто вросли под кожу.

– Нормально, – ответила та и набросила рукой волосы на щеку. – Быстро зажило, но… Видишь. Только некоторые, знаешь, пугаются. Бывает сложно работать. Иногда… Но, слава богу, не увольняют.

– Так еще бы за это увольняли! – Наташа шлепнула по столу ладонью, будто прямо вот сейчас ей самой подсунули заявление по собственному и уже протягивали ручку. – Лучше бы премию выписали. За такое!

Шесть с лишним лет назад на Олю набросился мальчик. Точнее, не набросился, у умственно отсталых нет направленной агрессии, а просто из-за чего-то разозлился, что-то его напугало, сложно было сказать – частичная обучаемость, нестабильное состояние. Бросаясь между углами комнаты, он всё больше становился похож на подстреленного паникующего зверя, и когда растерявшаяся Оля пошла к нему, вытянутыми руками разгребая, отодвигая от себя тесный воздух, мальчик схватил с тумбочки вазу и бросил. Тяжелая, как снаряд, резная, в глупых советских узорах под хрусталь, та прилетела Оле в лицо. Сама же Оля упала лицом в стеклянную дверцу шкафа, а затем свалилась на пол, посреди распавшихся узоров дурной вазы и осколков той дверцы. Из щеки в больнице доставали стекло по смешным кусочкам, и было даже странно, что они так смогли исполосовать кожу, прорезать – насквозь. А смогли. Лицо зашили, оно зажило, наслоилось, зарубцевалось, и пальцы, на которые Оля неудачно упала, срослись (долго носила лангету), но криво и напоминали тараканьи усы из детских книжек, ломаные антенны из мультиков, сломанный веер старой артритной руки.

Вазу эту, кстати, никто не любил, а выбросить было жалко (потом-то, понятно, осколки смели в пакет и со злостью вышвырнули в ближайший мусорный бак, с размаху, так, чтобы в баке зазвенело).

Родители мальчика оплатили лечение Оли (все эти полторы процедуры и мазь, которые уже не покрывало ОМС), сына сюда больше не приводили, а что было дальше, Настя не знала. Это был единичный случай, но он как-то особенно испугал Сережу.

– Они потом еще приходили пару раз, извинялись. Конфеты приносили, – заканчивала Оля.

– И всё? Конфеты? – Настя. – Большая цена за выходки дикого ребенка.

– Но он же ни в чем…

– Да понимаю я. – Настя вспомнила, что он вроде бы даже свое имя с трудом выговаривал. Или не выговаривал. – Но если знаешь, что твой сын срывается, если невменяемый, почему не предупредить? Не сесть с ним рядом на стул?

– Да там семья такая, что спрашивать не с кого, – сказала Наташа.

– Понятно. Слушайте, а что Дима, он в школе? – Они проговорили, промычали целый урок, а ведь она приехала сюда не за этим.

* * *

Настя вела Диму три с половиной года, с его первого класса. Родители пришли в конце августа, когда Диму отказались брать в три общеобразовательные школы. Они с испугом оглядывали чешуйчатые стены коридоров и выцветшие, шершавые (даже через стекло) картинки. Обеспеченная пара, двое нормально развитых детей – и один слабоумный.

Рассказывали: долго не могли поверить, грешили на врачей, воспитательниц, это они, они дураки, а наш мальчик просто не такой, как все, они ничего не понимают, не все дети одинаковые, может быть, просто что-то?.. Что что-то, милые? – отвечали. Сначала ставили задержку психического развития, как и всем в таком возрасте в таких случаях. Потом поняли, что нет, не ЗПР. Нет, не ЗПР, – отвечали.

Отвечали.

Из Ц(центральной) ПМПК направили сюда. Осознание приходило постепенно, тяжело, сначала никак не уживалось в мозгу. Потом стояли в кабинете дефектологов. Отец держался – только дергалась рука, – в горле матери что-то негромко клокотало. Дима ждал в коридоре.

Его повели на диагностику, родители шли следом. Три стола: психиатр, психолог, логопед и Настя – дефектолог. За столом напротив – мальчик. Опрятный и хорошо одетый: брюки, рубашка, галстук, черно-белая классика поверх потускневшего бежевого дивана – не похожий на типичных учеников этой школы.

Медленно и четко взрослые представились. Он посмотрел на них ничего не выражающим взглядом и представился в ответ. Дима. Настя начала первой: предложила выполнить пару заданий. Как и всегда, через силу – не потому, что плевать, а потому что это всегда тяжело, – улыбнулась. Улыбаться было важно.

У нее были готовы стандартные тесты для оценки слабоумия. Картинка, разрезанная на восемь частей, – собери пазл. Бледные фигуры с пунктирным контуром – обведи. Другие фигуры, с четким контуром – заштрихуй, не выходя за край.

Дима быстро – намного быстрее, чем обычно бывает в этом кабинете, – собрал картинку, и цветастый нарисованный мальчик на велосипеде радостно поехал – подальше отсюда, из этого бледного места. Задания Дима выполнял равнодушно, безучастно смотря на листы. Задумывался ненадолго. Старался ни на кого не смотреть. Только вот иногда поднимал глаза и встречался взглядом с Настей. Она ему улыбалась – тепло, аккомпанируя глазами, как бы говоря: Всё будет хорошо. Ей показалось, он понял – улыбался в ответ. Но скорее он просто улыбался потому, что умел.

Диму попросили рассказать о себе, семье и друзьях. Он опасливо обернулся к родителям. Те сидели со сцепленными руками – четыре руки в одну, замок в замке – кивнули, но Насте показалось, что как-то отстраненно. На первый взгляд, весь процесс вызывал у них не больше эмоций, чем у Димы – листок с фигурками.

Ладно. Каждый реагирует по-своему.

– Меня зовут Дима… – медленно-медленно начал он, как медленно вступают в первый глубокий снег начавшегося темного леса.

– Да, Дима, хорошо, это ты уже говорил, – ответил Евгений Леонидович, обильно бородатый психиатр в возрасте, смотря на мальчика поверх круглых очков.

Меня зовут Дима. Я в садике. Да, учусь в садике. Я живу дома. Мы живем дома с Элли. Да, с папой и мамой. И с сестрой. И с братом. И – да… И еще с Элли. Мм-м, нет. Друзья нет. Я в садике. Был. … Там ребята, то есть ребята, когда я там был. Когда с ними. Были. Но мы с ними не общаемся… Что? Да, иногда. Но я не обижаюсь. Привык. М-м-м, я не знаю, что еще. Я люблю Элли…

– Собака, – со смущением объяснил отец, подтянутый мужчина в строгом пиджаке.

– Что еще расскажешь о себе? – Настя.

– Не знаю, – помолчав, ответил Дима. Тесты давались легче. Там было всё понятнее – линии, не слова.

Плотная тишина разрослась, заполнила комнату, как плесень в банке. Комиссия молчала, Настя только заметила, как Евгений Леонидович занес ручку над документами, будто палач – понятно что.

– Знаете, он любит рисовать, – сказал отец.

– Так, малюет в свое удовольствие, – пояснила мать.

– А где ключи от машины? А, вот. Дай мне пройти, я опаздываю. Всё, до вечера, – звук хлопающей двери за углом.

Валентина Аркадьевна вытирала посуду в кухне. Оставила тарелку, обогнула мраморную кухонную панель и посмотрела в прихожую. Невестка ушла, внук стоял около двери, сгорбленный и никакой, смотря на свои руки. Валентина Аркадьевна бросила полотенце и спустилась – да, прямо спустилась, там были ступеньки, – из кухни в прихожую.

1.обычности, малой яркости, несостоятельной плотности.

2.И прочие заезженные фразеологизмы.

3.ПМПК.