Czytaj książkę: «Завше блиско», strona 4

Но Лиса и сама осталась не довольной своим ответом, ведь кругом больше никого в помине не было. Мальчик тотчас же быстро заморгал, и Рина поспешила на помощь:

– Скорее даже, чтобы сделать тебе приятно. Человеку же приятно слышать своё имя… – Ян сидел с таким непробиваемым выражением лица, что она засомневалась и добавила: – Наверное…

– Понятно, – сказал мальчик и за весь день так больше и не обратился к Севе по имени.

Вот так на ощупь старалась Лиса изо всех сил, чтобы ничем не задеть Яна. Уж очень остро и мгновенно он реагировал на лишнее слово, на переносный смысл и, особенно, на шутливый тон, за которым обязательно следовал удручавший мальчишку какой-нибудь нелогизм – глупость, для Яврека.

– А какого цвета твои глаза? – снова задал он вроде простой вопрос. Видимо, пересилить себя и посмотреть в чужие глаза ему было гораздо труднее, чем просто спросить.

Лиса заёрзала, как на иголках: каждая промашка могла закончиться тем пронзительным нечеловеческим криком или, ещё хуже, обмороком мальчика. Девочка задумалась и что-то долго перебирала в уме. Затем кивнула сама себе и наконец сказала: – Обыкновенного.

Естественно, что мальчик сразу замкнулся, стал качаться взад-вперед и стучать кулаком себе по коленке.

– Как можно так отвечать? – обиделся Ян, словно его специально мучили.

Сева испугалась и не сразу поняла, что случилось. А когда представила свои слова со стороны, то тут же разразилась смехом – от нервов наверное. Фраза возвращалась эхом в голове, и девочка снова закатывалась, поняв какую глупость сморозила. Но мальчику почему-то было не смешно – не ясно, ждал ли он ещё ответа или глубоко и надолго ушёл в себя. Но от каждого раската хохота он морщил лоб, а потом и вовсе закрыл уши руками. Это остановило доморощенного комика, который откашлялся и затих, терпеливо дожидаясь «возвращения» Яна.

Только спустя полчаса, когда руки уже тряслись от напряжения, мальчик освободил уши. Лиса уже выучила, что ум Яврека был наточен до невыносимой остроты и он бесконечно может помнить вопрос; смогла бы хоть добрая горилла вытрясти из его головы точные формулировки – науке было неизвестно.

Северина успела обдумать свои ошибки и переменила тактику: она потянулась к мальчику – аккуратно, не нарушая границы круга, – чтобы Ян сам мог рассмотреть цвет её глаз. Она просидела с минуту, но он так и не повернулся, только с ещё большим интересом вперился в далёкие камыши, на цаплю что ль. Пришлось отвечать:

– Ну, они скорее каре-серо-зелён… – пыталась она по памяти описать сложные переливы радужки, но быстро спохватилась: – Стоп! Конечно, карие! Просто карие, мать их! Даже без матери… Ох… Обнулились! – Она совсем запуталась в лишних словах, собралась, выдохнула и как ни в чём не бывало отчеканила: – Карие. Мои глаза.

Мальчик кивнул и едва уловимо расслабил плечи. Сева поняла, что ему непросто было выудить ответ на элементарный вопрос. Но она старалась сосредоточиться, тужила ум, чтобы успеть выкинуть из речи кружева и больше не напрягать бедного Яврека. Тем не менее мысли – вещь упрямая, задубелая. «Как человек привык думать – так уж и бревном не перешибёшь», – сказал бы мудрый медведь. «Конечно, – добавил бы не менее мудрый брат того медведя, – капля камень точит!» Это хорошо ещё, что дед Глупек промолчал.

Три раза Сева мысленно прокрутила вопрос и осторожно спросила:

– Ян, а почему ты здесь… в лесу?

– Потому что я сюда пришёл, – удивился очередному глупому вопросу Яврек.

Но Сева не сдавалась и продолжала тренировать чёткость мысли:

– А почему один?

Мальчик задумался и заморгал:

– А ты где?..

– Ох, что-то я в конец распустилась, – Лиса снова просмотрела угол, с которого вопрос кажется несуразным.  – В смысле, почему ты без родителей… тут, в лесу?

– Папа сейчас на работе, а с Ивой… – с мамой – я поругался.

– Поругался?.. – намекала на пояснение Сева.

– Да. – Пояснения не последовало.

Но Явреку, без сомнения, стало не по себе. Щепетильная тема, похоже, поднялась слишком рано, не для первого раза.

– Ну, славно… – Лиса умнёхонько решила сменить тему, воспользовавшись «оружием» Яна: – Я тоже иногда владею логикой, – хитро подмигнула она не смотрящему на неё мальчику, – в твоей семье, похоже, верят в бога – у вас в окне, когда шторы открыты, иконы видно. А это редкость для Чехии. Получается – вуаля! – вы очень религиозны. Так?

Не разделяя её восторга, Ян невозмутимо ответил:

– Нет.

Сева решила никогда не становиться детективом и несколько секунд дожидалась разгадки, а потом вдруг вспомнила, что говорила с мальчиком, не похожим на других детей. Пришлось самой уточнять:

– А кому тогда иконы нужны?..

– Маме.

– И… зачем же они ей?.. – Лиса говорила вкрадчиво, как с умственно отсталым, хотя Ян определённо думал быстрее, мысль строил гладко и толково, и отсталой она чувствовала только себя.

– Сейчас уже не зачем.

– А раньше?..

И тут прорыв: Ян, хоть и нехотя, наконец ответил так, как она ожидала:

– Чтобы мне помочь, мама-Ива перебрала всех врачей, но они не сделали из меня того сына, которого она хочет видеть на людях. Поэтому она обратилась к Богу. Но это не от веры, а от безысходности. А тебе близка религия?

Северина нечаянно выпустила удила, отчего язык сразу понесло, и она гордо заявила:

– Слава богу, я атеистка!

Мальчик тут же закрылся и надолго затих.

«Чёрт, чёрт, что я за дура!» – мысленно кипела Сева, снова услышав себя со стороны.

Близился вечер, и в этот ласковый осенний денёк, поняла Лиса, разговор их уже не успеет ожить.

Глава 5. Два мешка и Фредди

Ребята уже виделись не один раз. Каким бы странным ни был Ян, думала Северина, они с ним оказались чем-то похожи, раз не сговариваясь выбрали одно и то же укромное место – подальше от суеты, шума и людей. Их разговоры нравились Лисе своей необычностью. Она будто начинала видеть мир с изнанки, как никогда бы не взглянула с другими «нормальными» сверстниками.

Конечно, она продолжала делать ошибки в их общении, и тогда Ян снова впадал в молчанку, – но уже без приступов панической атаки. Как мальчик сам и подтвердил, он замолкал, чтобы отдохнуть от переизбытка чувств, ведь быстро уставал от любых ненужных слов и двойных смыслов. И пока он молчал, Сева спокойно, уже без угрызений совести, продолжала делать уроки, обдумывать сказанное или тоже закрывала глаза и отдыхала.

После встреч с Явреком у Северины перестраивались ценности: то, что казалось важным и привитым с детства часто оборачивалось незначительным: например, она так и не смогла внятно разъяснить мальчику, почему, чтобы не потерять удачу, обязательно нужно до крошки доедать на завтрак булочку (как она до сих пор и делала). Но ей нравилось объяснять ему житейские вещи: скажем, что такое дружба или почему людям стоит доверять. Ян всегда слушал внимательно, глотая каждое слово и забывая моргать, а потом каким-нибудь детским и наивным вопросом брал и ненароком рушил её мнение, как карточный домик. Ведь часто оказывалось, что мнение это было не Севино, а взятое на веру ещё в детстве, и что самой Лисе оно не близко. В итоге они сходились на том, что дружить и доверять конечно нужно, но далеко не всем. Так ребята познавали и мир, и себя, и учились обо всём на свете думать своей головой, что, несомненно, очень полезно.

Ян так и не приучился называть Севу по имени, а вот узнав про прозвище «Лиса», сразу проникся. Рина посчитала, что кажется ему хитрой, как лиса, но мальчик не нашёл в рыжем зверьке ничего хитрого и стал описывать его повадки и норов, где и нашёл сходство. Обе лисы, по его мнению, отличались настойчивостью в деле, любопытством к миру, не боялись ошибок и не пасовали перед трудностями. Особенно очевидно у лисы это проявлялось голодной зимой, когда она со всей силы подпрыгивала вверх, вытягивала лапы и щучкой пробивала снег, чтобы поймать мясную мышку. Такое сравнение пришлось Севе по душе, и она полюбила прозвище ещё сильнее.

Даже Яврек, казалось, не оставался равнодушным при всей своей отрешённости. Ноги и руки с каждой встречей меньше дёргались и белели от напряжения, брючины на коленках уже не шарахались от назойливых ногтей, иногда и проблески интереса мелькали в застывшем взгляде. Прогресс, конечно, наблюдался, хотя и не явный. Но постепенно, как говорится, и дырявая гусеница наедается.

Привыкала Сева и к кругам из камешков: ноги от сидения уже не горели тысячью иглами. Не казалось чем-то неудобным говорить вперёд, а не в лицо собеседника, и подолгу не двигаться, ведь она легко забывалась в закоулках Яврековых мыслей.

И вот так сидели они бок о бок неподвижно, как два стога морозным утром в поле, как два пингвина на страже мяча для пинг-понга, как два мешка с говорящими губами.

Говорили и не могли наговориться, молчали и не могли намолчаться. Наглядывались на осеннюю природу, но – не замечали вдалеке злого прищура, не сводившего с них глаз. Коричневая куртка теперь наглухо сливалась с пожухшей листвой, и об неё легко бы споткнулся хамелеон, если бы у него был свитер потеплее и мечта посетить до пенсии какое-нибудь чешское захолустье.

Бабье лето закончилось. Потихоньку подкрадывался октябрь, а сентябрь, его весёлый младший брат, чуть задёрнул штору от яркого тёплого солнца, собрал свои пожитки – остатки трав и цветов, мешок яблок, кулёчек с сушёными грибами, наливку на сизом винограде и огромную, как поросёнок, тыкву-барабан, – собрал свои пожитки и отбыл на год по делам. На небе сразу посмурнело, и вокруг заметно похолодало со свитеров крупной вязки до плотных курток и шарфов.

Ребята снова сидели в каменных кругах и болтали о том о сём. Время от времени, в моменты тишины, Северина доставала блокнот и правила свои стихи.

– Что это? – спросил Ян, как всегда без уточнений о чём угодно. Но за дни их знакомства Севина интуиция уже набрала обороты, и девочка с первой попытки ответила в точку:

– Мой блокнот. Тайник всех мыслей и переживаний. Он хранит всё, что не вмещается внутри… Нет, нет! – спохватилась она, – я не про туалет и всё такое, я про… короче, записываю туда то, что не даёт мне покоя.

– Зачем?

– Ну если написать то, что не даёт покоя и постоянно вертится в голове, то оно отпустит.

– Понятно.

Они помолчали.

– Лиса, а зачем там рисунки?

Сева уже знала: то, что Ян называл её по прозвищу, было хорошим признаком – значит, мальчик расслабился и не чувствовал никакой угрозы. В такие моменты он мог даже передвинуть свой стеклянный взгляд поближе к собеседнице. Но только до её круга, не дальше.

– Мне нравится рисовать. Это успокаивает и отвлекает от всяких грустных мыслей. В нём не только рисунки, я ещё и стихи стала придумывать. Любишь стихи, Ян? – она собралась зачитать ему самый удачный по её мнению.

– Нет.

– А рисовать?

Мальчик задумался.

– Мама-Ива в детстве говорила, что если я буду рисовать, как все другие дети, то выздоровею. Я рисовал. Сначала я тщательно вырисовывал детали, но потом понял, что нет никакой разницы, стараюсь я или нет, ведь она всё равно хвалила меня за любые каракули. Но я так и не выздоровел. Поэтому сейчас я не люблю рисовать.

– А от чего ты должен был выздороветь?

– От болезни.

– А какой?

– Врачи до сих пор не поставили диагноз. Возможно, его и вовсе нет. Но чтобы отвязаться, спустя несколько лет они предположили редкую разновидность аутизма, по шкале приближенную к синдрому Аспергера.

– Но я не знаю никакого Аспергера…

– Понятно. – Закончил мысль Ян.

Так далеко любопытство ещё не заводило Лису. Обычно уже на третьем-четвёртом вопросе она морозила какую-нибудь несуразицу и разговор терялся на четверть часа, а то и больше.

Итак, Сева не сдавалась:

– А чем синдром Аспергера отличается от простого аутизма?

– Он предполагает когнитивные способности, близкие к собственной возрастной норме. Только опережающие.

– Ага… – пыталась сообразить Лиса, – то есть ты на самом деле умный?

– Что значит «на самом деле»?

– Х-мм… – чтобы не напортачить ещё больше, Рина решила сменить вопрос, – ну а врачи что говорят об уровне твоего мышления?

– Они понятия не имеют. Но наука выяснила, что мозг аутиста в спокойном состоянии работает на 44% интенсивнее, чем у среднего человека.

– Ого! Так ты гений! Тебе бы философию читать!

– Я люблю философию, – невозмутимо ответил Ян. – Но в ней много надуманного и противоречивого.

– Ну да… – закивала Северина, будто с ней заговорила статуя Канта, спросив: «Вещи же, мадам, – они непознаваемы сами по себе?»

Ян достал из стоявшей рядом клетки хомяка и позволил ему свободно гулять по листьям.

– Фредди нравится тут. Так много новых запахов, – Ян опустил взгляд на своего друга и впервые улыбнулся.

Сева, как заворожённая, разглядывала губы мальчика. Ей показалось, что улыбка ему не шла. Среди железных скул и матового выражения лица она смотрелась как подсолнух на похоронах. Яврек словно не умел ей пользоваться или только учился. В общем, сквозило неестественностью. Но, к счастью, мальчик быстро перестал радоваться и вернулся к своему привычному состоянию.

Фредди тем временем перелез через каменную преграду и подполз к Севе. От ужаса её глаза стали расширяться, и она попыталась отодвинуться от монстра кремового цвета. Но несколько сантиметров погоды не сделали, ведь девочка сидела поджав ноги и не могла сдвинуться с места. Хомяк этим нагло воспользовался и полез к ней на колено!

Северина быстро зажала себе рот, чтобы нечаянно не напугать Яврека, и выдавила сквозь пальцы:

– Он… он же меня сожрёт!

– Нет. Он такое не ест. Чтобы сдружиться, вам с Фредди надо заняться одним делом. – Не поворачиваясь, сказал Ян, будто зрение у него было даже не боковым, а как в целом году – на 365 градусов.

– Каким это «одним делом»? – на нервах пошутила Сева. – Ему пока нельзя «одним делом» заниматься, он ещё маленький… – И сама хохотнула.

Ян не понимал взрослых тем.

– Фредди уже не маленький, – сказал он. – И он может показать тебе волшебство.

– Как? – удивилась Сева. – Так это о́н по телевизору фокусы показывает?!

– Нет. И не фокусы. Фокусы – это обман, а волшебство – это то, что наука пока не в силах объяснить.

– Ну тогда пусть показывает. Фредди, айда нам волшебство! – подбадривала Сева хомяка, который отвлёкся на зависшую перед ним сонную мушку, разомлел и, похоже, грозился совсем потерять навык к магии.

– Для этого вам с ним нужно отойти подальше.

– Хм… – заволновалась Сева, ведь оставаться наедине с «подозрительной крысой» ей было как-то не по себе. Но любопытство взяло своё: – Ладно, была не была! Пошли, Фредди, колдовать, – вскарабкалась на ноги Лиса, – я уже своё пожила, мне терять нечего!

По-детски взбудораженный зритель покорно понёс маэстро-хомяка прочь от хозяина. «Сейчас отойдём, – думала Рина, – и крыса разом сменит ангельскую морду на оскал, выхватит телефон и бросится наутёк. А потом… потом развернётся и с хитрой улыбочкой всё-таки сожрёт меня!»

Уже на расстоянии Сева крикнула: «Достаточно?»

– Тебе решать.

– И что теперь?..

– Отверни Фредди, чтобы он меня не видел, и внятно скажи ему: «Где Ян?» – и увидишь что будет.

– И увидишь, что будет… – повторила Северина слова, показавшиеся ей жутковатыми, – но зверёк невинно хлопал глазами и мило сучил лапками. Она внимательно следила за его губами, видимо представляя, что за ними спрятаны бензопилы. – Не убивай меня, хорошо? – попросила Сева и обречённо повернулась спиной к Явреку. После вытянула руку и отчётливо сказала: «Маг Фредди, где Ян?»

Бежевая кучка передёрнула шерстью и замерла. Тонкие усики стали водить по невидимым струнам, будто заигравшим расстроенную скрипку, леденящую кровь. Хомяк повернулся к девочке… «Наверное, сейчас сиганёт…  – крутилось у неё в голове, – и как вопьётся мне клювом в глаз!»

Вдруг Фредди поднялся на задние лапки и вытянул мордочку и усы туда, где в нескольких метрах сидел Ян.

«Да ладно! – удивилась Сева, – ты небось сообразил, что спрятаться можно только за спиной. Ох, хитрюга!

– Ну как, Лиса? Нашёл? – интересовался Ян, так и не повернувшись на представление.

– Нашёл, хитрый плут! – ответила Лиса.

– Теперь идите ещё дальше – так, чтобы меня вообще не было видно. В любую сторону.

– Есть! Сейчас повторим!

Северина резво унеслась подальше за кусты и произнесла ту же волшебную фразу. Хомяк потопал-потопал, вроде как почесал тыковку и на задних лапах опять безошибочно потянулся туда, где находился хозяин. Тогда удивлённая девочка стала крутиться вокруг себя и путать ведовскую зверину, но та, как только «карусель» останавливалась, выбирала нужное направление.

– Чудеса! Не верится даже!

Северина никак не унималась. Не показывая Яна, она понесла чудо-мышь в другую сторону, обходя кругами деревья и кусты, чтобы точно сбить связь хомяка с космосом; даже отвлекала его разговорами и пересаживала с ладони на ладонь. Фредди покорно выслушивал в свой адрес сомнения, но потом расправлял усы, поднимался и передними лапами начинал «взбивать воздух», словно просясь поскорее на знакомые руки хозяина – ну или в клетку, подальше от этой неверующей Фомы и толп поклонниц-белок, которые, уплетая местный шишечный попкорн, не могли оторвать глаз от хомяка в восьмом поколении; зачарованные плавными движениями, они тоже вставали на задние лапки и машинально указывали вдаль – туда, где, по их мохнатому мнению, колосилась рощица хрустящего фундука.

Фома тоже разинула рот:

– Действительно волшебство! Надо перепроверить!

Ещё минут десять бедный хомяк просился к хозяину то из дремучих кустов, то с высоты ивы, то засунутый под куртку – но ни разу не ошибся.

«Во дела! – сдалась Сева, – даже мышь у Яна умнее меня! Вдвоём они могли бы править целой школой!»

По нетерпеливым шагам мальчик ещё издалека понял, что Лису переполняет восторг.

– Это… это круто! Фредди жжёт! – чуть не прыгала она. – Как? Откуда он так может?

– Спроси у него. Я не знаю, – еле заметно пожал плечами Яврек. – Может, чуткий нюх, может, мама-Ива натренировала его этой фразой, когда пыталась сдружить нас игрой в прятки. У неё получилось: теперь мы с Фредди крепкие друзья.

Тем временем зверёк капризно стал вырываться, и «зрители» наконец выпустили кумира обратно в гримёрку – на родные ручки к хозяину.

– Н-да-а-а, – Сева уселась в круг. – Так даже и волшебная собака не могла… – вспомнила она щенка-спаниеля, который, как только подружка заходила за спину Севы, сразу начинал скулить и вертеть по сторонам головой, будто хозяйка в секунду рассыпалась на молекулы.

– Весело вам тут вдвоём в лесу… – сказала и сама засомневалась Сева, – без людей…

Вопроса не было – мальчик молчал.

– Ян, не расскажешь, как вышло, что ты тут в лесу, без родителей?

– Если спросишь, расскажу. Мы с Фредди стали привыкать к тебе. Оказывается, не все незнакомцы враждебные.

– Спасибо, – сказала Сева. – Расскажи, пожалуйста.

Мальчик выпрямил спину и начал:

– Когда я был ребёнком, мама-Ива всячески старалась приучить меня к обыкновенным вещам, которые мне никак не хотелось исполнять: к примеру, заправлять кровать, учить алфавит или съесть «очень полезные» овощи. Сначала она радовалась: самый обыкновенный каприза и упрямец растёт, прямо «как все», – ведь какой ребёнок захочет сам, без уловок, следовать распорядку и считать витамины за обедом? Но позже, её тревога выросла: моё тело стало реагировать на требования приступами. Я не понимал своих эмоций, они копились и «застревали» в щеках, скулах, икрах; сводили мышцы и перетягивали горло, стучали в виски и грудь.

Постепенно я стал бояться этих простых вещей настолько, что криком разгонял Иву из своей комнаты. Хорошо ещё папа-Милош начал понимать, что его сын – не обычный ребёнок. Он не бросался меня успокаивать, ругать или наказывать – он оставлял меня в покое, и страх быстро проходил. Но мама-Ива очень переживала – её и приходилось ему успокаивать. Подолгу он сидел, обняв её, и время от времени повторял: «Всё наладится, нам надо быть сильными, иначе мы не сможем помочь сыну». Если она выплакивалась достаточно, то, я знал, день-два она будет со мной спокойна и нетребовательна. Но если папа-Милош работал в две смены, она уже не справлялась с собой.

Сначала менялся её тон. Он становился деланным и неровным. Потом краснели мочки её ушей, и она начинала поджимать губы – тогда уже невольно у неё выскакивали первые подсказки, как «надо делать», а у меня деревенели первые поджилки. Она не останавливалась и требовала больше и больше, пока не повышала голос и я не убегал. Тогда она демонстративно лила слёзы и даже доходила до скрытого шантажа – поэтому я ненавижу двойных смыслов. Она давила виной, когда становилась на колени перед иконами, делала вид, что вот-вот от горя у неё лопнет сердце – поэтому она так крепко прижимала кулак к груди, – и молилась вслух, говоря будто не мне, а святым всё, что накопилось у неё внутри. О том, как желает, чтобы я научился смотреть людям в глаза; обнимал дурно пахнущих дедушку с бабушкой, когда они без разрешения лезут ко мне и сжимают так крепко, что больно; читал не про науку, животных и людей, а сказки. Но через книги я же и стремился понять, как мне стать таким, каким она хочет, хотя внятно она не могла объяснить зачем.

– Так ты с пелёнок, что ли, читать уже начал?

– Нет. Как и «все», лет в пять. Только не сказки… В книгах я нашёл ответы, логичные и близкие мне, но они не совпадали с ожиданиями мамы-Ивы. По-моему выходило, что надо было принять себя, а не переделывать. И я не мог понять, почему она говорит, что любит меня любого, и тут же принимается переделывать, не оставляя в покое ни на день. Некая «норма» стала моим кошмаром. Тогда я отдалился, замкнулся, и мне стало хоть чуть спокойней.

Бывало, она не лезла ко мне, но это не долго: пока папа-Милош был дома и строго отстранял её, чтобы дать мне свободу. Тогда она ругалась с ним, говорила, что он мешает советам профессионалов, что так я никогда не смогу нормально общаться даже с ней, не то что пойти в детский сад.

Она так говорила, потому что методы, которые навязали психиатры, однажды сработали. Когда она наклеила на предметы названия, описания и их фразы, как бы адресованные ко мне, я начал спрашивать, что они значат, но она говорила, что нужно выучиться читать и тогда станет ясно. Я выучился и понял, что одеяло «просило», чтоб его заправили, кружка «напоминала» принять таблетки, альбомы «скучали» по краскам. Ну и тому подобные вещи, призванные заставить меня делать то, что «необходимо». Для меня это было насилием. Приходилось подходить и просить помощи, купить книги и прочее, это называлось «контакт», но после я только сильней радовался, что могу наконец побыть один.

А вот недавно (папа-Милош сказал, что это гормоны просыпаются) я захотел узнать, как это: жить, как другие. Вдруг интересно. Почему-то же дети изучают мир в школе, хотя могли бы и дома читать учебники. В теории я также прочитал, что человек – существо социальное и не может достичь счастья в одиночестве.

Я попросил маму-Иву устроить меня в обыкновенный класс, но она отказалась. Сказала, что не хочет меня потерять из-за очередного приступа, что я не готов и не понимаю, о чём прошу. Но я понимаю. Классы для «особенных» мне надоели ещё в детстве, это скорее деградация, а что уровень моего развития даже обгоняет сверстников, если не брать социализацию, – это и тесты подтвердили. Да и она сама раньше мечтала отдать меня в школу. Папа-Милош серьёзно поговорил со мной, а потом предложил Иве дать мне шанс. Но она раскричалась, и мне пришлось убежать в свою комнату. Они долго ругались, а потом папа-Милош уехал на ночную смену и Ива, заплаканная и злая, пришла и сказала, что если я такой смелый, то пусть иду, куда хочу и «посмотрим, через сколько прибежишь обратно». Я обрадовался и ушёл.

– Ночью?! – выпучила глаза Сева.

– Нет. На следующий день, в два пятнадцать. Тогда папа-Милош пришёл с работы, и Ива не поменяла бы при нём решения.

– Умно. И смело.

– Вечером я вернулся домой. Я был горд, что справился, но Ива почему-то снова накричала на меня. Папа-Милош снова заступился: – «Я не понимаю тебя, Ива, – говорил он, – ты же сама молилась, а теперь…»  – «Он же хуже щенка, ты что, совсем спятил? Что угодно может случится!» – «Конечно, я за ним смотрел издали: он просто гулял – точнее посидел на бревне до вечера и вернулся». – «А если дворовые мальчишки, а пьяные, а…» – «Надо не запирать его от мира, а подготовить к нему; научить, как себя вести, если что…»  – «Врачи говор…» – «Плевать мне на твоих врачей! Это не их сын, им по боку, лишь бы отвязаться общими советами…» – «Я не позволю!» – «Ян решит сам. И если он захочет, то я помогу ему. А ты решила на сыне крест поставить. Будто он пятно позора – прятать его в четырёх стенах! А в нашем парке, ты и сама знаешь, даже местные не любят отдыхать, а ездят за пять километров к большой реке или на холмы…»

Ян словно оказался в том вечере: явно распереживался и стал скрести брюки ногтями. Дальше Сева и сама знала, что он не раз уже ходил «гулять» в свой каменный круг, и поспешила его отвлечь:

– Я всё поняла. Давай теперь я расскажу, а ты, если хочешь, не слушай. (Мальчик замолчал и пытался отдышаться). У меня вот тоже не всё гладко было с детством. Не как у всех: и семья не полная и страна не родная. Короче… – она расположилась поудобнее и, дождавшись, когда пальцы Яврека отпустят бедные помявшиеся брюки, продолжила: – Родилась я в Польше. Детство помню смутно, но мне кажется, что мы с родителями были счастливы. И, если бы не болезнь мамы, то у меня был бы братик или сестрёнка – по крайней мере я помню, как родители спрашивали, кого я больше хочу. Может, потому что мне не хватает семьи, я так привязываюсь к друзьям, что потом тяжело отвыкать. Ну как с подружкой со школы – помнишь я говорила?

Короче, мама… Я её тоже плохо помню, но обычно всплывает картинка, как она сюсюкает меня на руках, а мне так хорошо, так спокойно и тепло. Хотя, наверное, это по рассказам тата – откуда ж мне помнить себя малюткой? Так вот, мама склоняется надо мной и шепчет какую-то добрую сказку, улыбается, как ангел, и будто светится в тусклом свете – а может, это свеча горит на столе… не вижу. Затем к нам подсаживается татуш. Он целует меня в лобик, гладит по головке, обнимает маму и спрашивает, сильно ли я сегодня капризничала. Мама говорит, что котятам полезно немножко покапризничать, и притыкает потуже одеяльце, чтобы мне было ещё теплей и уютней. Эх… – Лиса закатила глаза и сморгала набежавшую слезу. – Вот было бы счастье жить до сих пор вместе, как остальные семьи, зачем так всё получилось?.. Теперь так тяжело…

– Значит, у нас обоих одна беда – мы хотим жить, как другие… – немного грустно сказал Ян.

– Ну да… – вздохнула Сева и продолжила: – Я почти не помню, как мама болела: когда ей становилось хуже, татуш постоянно выпроваживал меня из её комнаты и разрешал побыть с ней всё реже и реже. Я начинала скучать, хотя мама лежала прямо за стеной. Иногда я не слушалась и без разрешения вбегала к ней, но она не слышала и спала такая бледная и с такими синими губами, что становилось жутко. Я начинала плакать, не узнавая ту радостную маму, что всегда светилась, а татуш ругал меня и грозился повесить на дверях замки, если я буду мешать маме отдыхать. Но когда она приходила в себя и принимала лекарства, то преображалась: улыбка снова просыпалась на губах, а щёчки розовели. Я сразу залезала к ней на кровать и принималась галдеть обо всём на свете, а она ласково гладила меня по голове и прижимала к себе. А иногда она думала, что я задремала, и тихонько плакала. От болей, наверное. Я лежала у неё на коленках и видела, как капельки падают на узор халата, на синие веточки с жёлтыми цветами, и тут же впитываются, оставляя тёмные пятна. Эх…

Потом вообще туман. Вижу только, как кругом всё померкло: и обои, и вид за окном, и есть не хотелось, и как-то стало совсем тихо в квартире. Мне уже не хотелось смеяться; татуш, если я к нему не лезла, всегда молчал. Тогда мы перестали говорить друг с другом и отдалились. Плохо без мамы…

Сначала он начал выпивать по выходным. Ему было на всё плевать; даже если я хотела есть, он резко отмахивался – и мне пришлось готовить самой. Варганила что-то простенькое, быстренькое, пока не нашла в маминых вещах старенькую тетрадку с рецептами. Со временем стало получаться, и вкусные ужины вернулись. Мы будто снова ели с мамой, но только она не сидела за столом… Я представляла, что она ещё там, за стенкой, но когда вспоминала правду, то слёзы сами рвались наружу. Не мог сдержаться и татуш.

Он продолжал пить и, чтобы я ему не мешала, как и грозился, на дверях повесил замки – они у нас и сейчас есть, уже в чешской квартире. Похоже, на работе его обязали посетить психолога или что-то в этом роде, он немного переменился, даже собрался взяться за ум, но ненадолго – бутылка оказалась всё-таки сильней. Тогда он решил, может ради меня в том числе, вырвать с корнем прошлые воспоминания: продать квартиру и переехать поближе к родственникам мамы в Чехию, к её двоюродной бабушке. Ни одной маминой фотографии не дал мне взять с собой. Как же я ненавидела его за это, а теперь почти простила. Да и, наверное, так я действительно гораздо меньше плакала.

Ну вот. Хотя поначалу он никак не мог решиться, меня же скоро надо было устраивать в школу, потому, сказал он, если не сейчас, то после уж никогда не получится изменить что-то к лучшему: то да сё будет цеплять и не давать уехать. И мы переехали. С работой он договорился заранее. То ли рекомендации, то ли полицейский он сам по себе отменный, но взяли сразу. Он и в Чехии показал себя хорошо, и я помню, как его быстро повысили и он купил мне огромного леопарда – я с ним долго спала в обнимку, пока татуш его не пропил с приятелями. Но в то время пил он пореже.

По работе так и шёл он в гору, а начальство ему даже поручило поймать какого-то страшного бандита в нашей части города. И вроде как татуш выследил его и уже готов был схватить и упечь в тюрьму, но каким-то не известным мне чудом бандит сорвался и сбежал. Ходили слухи, что скандал на самом деле вышел огромный и лучше Льву самому оставить должность без лишнего шума. «Огромную рыбу упустил Лев, – говорили соседи и знакомые, – теперь несдобровать ему от начальства, позор».

Тата полюбовно уволили. По знакомству ему не раз предлагали разные подработки, но он надолго не задерживался – из-за пьянки, конечно. После всего этого он впал в запой настолько, что и меня переставал узнавать. Это страшно. Даже иногда кажется, что он не проснётся, сердце или печень у него не выдержит – и что тогда мне делать?.. Пропил уже полквартиры, и ничего не изменишь. Закроется на замок и пьёт там днями и ночами. А как начались запои, он стал агрессивным, злым… – да и пусть закрывается в своей задрипанной комнате – всё меньше ругани и вони! Вроде есть у меня отец, а вроде и… хрен его знает. Короче, я по уши в рисе¹⁰, как у вас тут говорят.