Czytaj książkę: «Музыка в пустом доме»

Czcionka:

* * *

Папе, которого у меня никогда не было

Часть 1

Некоторые вещи стоят того, чтобы о них рассказать, просто потому что они произошли.
Мэгги Нельсон. Красные части

Глава 1

май, 2005 год

Вам не понравится эта история, если вы никогда не испытывали стыда. Не чувствовали себя недостаточно умными, стройными, достойными. Не краснели из-за бедности, маминого алкоголизма, прыщей на лбу. Не хранили в потертом кожаном портфеле с кодовым замком запрещенные предметы. Использованные тампоны, украденные деньги, крышки от бутылок водки, окурки.

Последние занимали большую часть портфеля, из-за чего он набухал и немного потрескивал, как печка в бане. Ане нравилось коллекционировать окурки по трем причинам. Во-первых, пахнут они странно. Маме не понравится. Если раскрошить кончик на ладонь и поднести к носу, можно перенестись в любое пространство памяти: на кухню, где мама курит тонкие сигареты, в деревню, где дед потягивает «Беломор», или в вонючую школьную раздевалку с играющими во взрослых школьниками. Запах специфический, на любителя, иногда можно в обморок упасть, но Аня не такая, как все. Во-вторых, еще никто и никогда не коллекционировал окурки. В-третьих, они хранят отпечатки губ курильщиков. Микроскопические частички их кожи. Слюну.

Сейчас в портфеле лежит сто сорок три окурка, а значит, столько же губ прижимаются друг к другу под вакуумом полиэтиленового пакета. Аня записала в специальную тетрадь количество новых экспонатов, поставила дату, подпись.

Сезон собирания окурков начинался в конце марта, когда после долгой зимы из-под снега показывались накопленные землей сокровища. По хрустящим лужам с пакетом в руках Аня шла вдоль дачного поселка, согнувшись вдвое. Зеленая бабушкина куртка и шапка, натянутая до самых глаз, резиновые сапоги. Во время прогулок Аня всегда выключала плеер и прислушивалась к воронам. Они подсказывали, куда идти.

В поселке жила еще одна собирательница: девяностолетняя бабка, круглый год носившая розовый берет. Неделю назад она угостила Аню яблоком, скорее всего отравленным. Сама она напоминала ведьму: беззубый рот, впалые щеки, горбатый нос. А розовый берет – это маскировка. Взрослые умеют скрывать свою истинную природу, в отличие от самой природы, которой скрывать нечего.

В середине апреля солнце начинало греть землю, и от метровых сугробов оставались только воспоминания. В теплые дни можно было поискать окурки на заброшенных дачах в конце Сосновой улицы. Соседские дети обходили покосившиеся дома стороной, но местные алкоголики с самокрутками и чекушками не брезговали. Среди жителей поселка ходили жуткие истории о загадочно опустевших домах и пропавших жильцах, но Аню подобные сказочки не пугали. Кроме нее и алкоголиков, на участки захаживали две приличного вида кошки. Жирненькие, в пластиковых ошейниках. Кошки запрыгивали на подоконник и смотрели в пустые окна, но внутрь не заходили. В одном из домов облезло-голубого цвета, на крыше которого выросла трава, Аня нашла банку из-под паштета. Внутри оказались утрамбованы двадцать четыре окурка. Теперь они все стали частью коллекции.

Портфель с кодовым замком, в котором Аня хранила свои сокровища, подарила мама. Не то чтобы подарила – стыдно вспоминать. Портфель лежал под письменным столом, накрытый кожаной курткой, которая тоже нашлась во время одной из экспедиций по чужим дачам. Месяц назад бабушка обнаружила тайник, спросила о содержимом и, услышав очередную байку, отправилась смотреть сериал «Тайны следствия».

Аня тогда заперла дверь в комнату, залезла под стол и обняла свой портфель. Сидеть под столом она начала в тот день, когда мама вышла замуж. Пряталась. Новый жилец, а скорее варвар-захватчик, занял слишком много места. И хоть из вещей у него был только один чемодан, половину которого занимали деньги (Аня в первый же день вытащила оттуда пачку купюр), его присутствие ощущалось повсюду. Короткие черные волоски на раковине, полосатые носки под диваном, презервативы в мусорном ведре.

Одноклассники на уроках биологии хихикали и краснели, когда учительница в круглых очках рассказывала про пестики и тычинки. Аня в это время писала в тетради: «Если прижать подушку к голове слишком плотно, можно услышать, как перешептываются перья внутри. От дыхания ртом середина наволочки намокает за несколько минут – нужно быстро перевернуть подушку обратной стороной. Кончик перышка упирается в щеку. Стоны становятся чаще, напоминают стоны физрука, который показывает, как бежать стометровку, но выдыхается и падает на траву. Школьные уроки физкультуры – это полный абсурд. Я убираю подушку, прислушиваюсь. Тонкая полоска света со стороны ванной комнаты – значит, конец. Сегодня они закончили быстрее, чем обычно. По семейной легенде, эту подушку вручную сделала мамина прабабка Евдокия. Вместе с мамой мы два раза в год носим эту подушку в прачечную, которая находится рядом с общественной баней. Весит подушка килограммов двадцать. Прикладывать ее к голове небезопасно: можно и задохнуться,– но я всегда следую правилам, которые сама же и придумала. Когда свет в ванной выключается, я засыпаю». Дата, подпись, звонок на перемену.

Вести дневник Аня начала на прошлый Новый год (мама была еще не замужем). Отец, который ушел от них десять лет назад, тогда прислал из Петербурга новогоднюю посылку: шоколадные конфеты с Исаакиевским собором на обертке, тяжелая, в черной обложке энциклопедия по истории, линованный блокнот с котом и сторублевая бумажка, обнаруженная внутри книги только спустя две недели. На последней странице блокнота была запись, сделанная черной ручкой: «Любимый карапуз, поздравляю тебя с Новым годом. Будь умницей. Люблю тебя очень. Папа». Загипнотизированная, Аня перечитывала запись снова и снова, пока не разобралась, в чем кроется магия этих тринадцати слов. Она впервые видела почерк отца – и почерк был точь-в-точь как ее собственный. Чтобы убедиться в этом, она взяла ручку и переписала на соседнем листе папины слова. Потом показала запись маме, которая стояла у окна и тоже читала письмо. Мама тогда сказала, что дочь в принципе копия своего отца: такая же упрямая и вредная. А про почерк промолчала. Аня попросила показать другие папины письма, ведь мама писала ему каждый месяц, а значит, были ответные послания. Но маме срочно понадобилось сходить к соседке за капустой для борща, а потом о своей просьбе забыла и сама Аня.

С того дня она начала вести дневник. Собственный почерк стал казаться чем-то важным, а слова, тщательно отобранные и вычищенные от мусора, – ценными. Если найти подходящий наблюдательный пост, откуда можно записывать все, что видишь, найдутся и слова. Постом этим был подоконник на кухне, такой широкий, что можно полностью вытянуть ноги. Иногда рядом ложился кот, и все равно было просторно.

Из окна первого этажа можно было наблюдать за жизнью соседей. Открыв форточку, Аня слушала чужие разговоры и записывала понравившиеся фразы. Папиным мелким почерком. Соседи не были оригинальны. Общались приправленной междометиями бранью. Но какой! Мама говорит, что первым словом, которое произнесла Аня, было слово бля. Влияние среды. Каждый день Аня исписывала по пять страниц, занимаясь творческим переосмыслением соседского быта. Себя она вплетала в эти истории как детектива Аню Мотылеву, расследующую загадочные дела. Например, таинственное исчезновение бутылки водки из кармана дяди Саши. Коллекционировать истории, проваливаться в мир слов было так же приятно, как собирать окурки.

Спустя два месяца после свадьбы мама и Валера – так звали мужа – купили трешку в соседнем доме, но Аня решила пожить с бабушкой на даче. Мужчинам доверять нельзя – она поняла это в десять лет, когда проснулась утром и увидела перед собой маминого друга. Шел в туалет. Перепутал комнаты.

Жить с бабушкой – это как гулять ночью по лесу. Оборачиваться на каждый шорох, сканировать настроение. Аня различала десятки бабушкиных охов и ахов. Например, если внучка поела и оставила в раковине тарелку, не залив водой, бабушкин ох напоминал щебетание птички. Но когда Аня приходила от подружки с запахом пива, бабушка пыхтела как лошадь после скачек.

Бабушка работала два через два. Бухгалтером на заводе. Утром за ней приезжала серая «тойота», вечером возвращала обратно. Было в этом что-то золушкинское. В рабочие дни бабушка, нагруженная пакетами с продуктами, возвращалась в восемь. Они ужинали на летней кухне жареной картошкой и шли в дом смотреть телевизор. Бабушка садилась в кресло, надевала очки, накидывала на колени шерстяную шаль и медленно мазала ноги вонючим кремом. Аня устраивалась рядом с тарелкой жареных семечек. В десять шли спать. Жили вдвоем, потому что дедушка умер прошлым летом от сердечного приступа. Ему было шестьдесят восемь, но выглядел он на пятьдесят. Они с бабушкой прожили вместе сорок лет, по ее словам, душа в душу. Если под душой в душу подразумевать двух любовниц и скандалы каждые выходные, то бабушка говорит правду.

Сегодня бабуля уехала пораньше, потому что перед работой записалась на химию. Такая уродская укладка в стиле горгоны Медузы. Аня закончила сортировку новых окурков и спустилась во двор. Расстелила на траве цветастое покрывало и легла читать учебник по истории двадцатого века. Прочитав чуть больше половины, сделала вывод, что двадцатый век – полная фигня. Двадцать первый тоже, но хотя бы без революций. Папа рассказывал, что в Петербурге есть здания, которые все еще пахнут революцией. Наверняка этот запах изысканнее аромата крема от загара.

От проезжей дороги Аню закрывал высокий деревянный забор. Она сняла майку и легла на спину. В ямке пупка собрались капли пота. Сейчас небо синее, а через полчаса станет серым. Непостоянство природы никуда не годится. Муравей заполз на правую коленку, уверенно двинулся в сторону бедра вдоль коротких светлых волосков. Аня смахнула его на примятую траву и услышала скрип калитки. Быстро натянула майку и села, прикрываясь рукой от яркого солнца. Одну сторону лица припекло так, что она зачесалась.

– Значит, так ты готовишься к экзаменам? – услышала Аня знакомый голос.

Голос мамы. Лицо тоже. Но разве это мама? Огромный живот, круглый как солнце. Натянутое на него голубое платье, казалось, вот-вот разорвется, а пуговицы покатятся по траве, как ягоды ирги. Мамина аккуратная голова с уложенными набок светлыми волосами напоминала голову Барби, которую по ошибке приставили к телу куклы на два размера больше.

– А ты, значит, больше не на диете? – сморщилась Аня и отвернулась.

Еще секунда – и она потеряет сознание. Мама неторопливо подошла ближе, придерживая живот, как будто это был спелый арбуз, купленный на рынке. Обняла дочь, поцеловала в губы и пошла в дом. На губах остался сладковатый вкус помады и вишневых сигарет. Аня промокнула губы краешком влажной майки – при виде мамы она вспотела еще сильнее.

Пес Шарик высунул курчавую морду из будки, зевнул и заскулил. Аня встала, закрыла калитку и увидела белоснежную «хонду», которую Валера подарил маме сразу после свадьбы. Не поставила в гараж – значит, заехала ненадолго. Нет времени. Новый ребенок в животе. Почему тогда курит? Может, пойдет на аборт, как было два раза до этого?

На босоножках, которые мама сняла на улице, остались вмятины пяток. Маленькие кратеры, которые захотелось сфотографировать. Мама всегда носила обувь на каблуке, потому что женщина начинается со ступней. Аня примерила босоножки. Мягкая, золотистого цвета кожа. Посмотрела на свое отражение в окне: каблуки вытягивали тело, сужали, но носить их – значит стать соучастницей маминого маскарада женственности. Сбросила, вошла в дом.

– Лето выдалось – кошмар, – сказала мама, наливая стакан воды. – Как вы тут от комаров спасаетесь? Мы уже и сетки на окна поставили, и липучки поклеили. Все равно ночами спать не дают. И духота страшная. Но на выходных дождь обещают.

– Может, дело не в погоде, а в этом? – Аня кивнула на мамин живот.

– Я тебе подарки привезла, – ответила мама. – Сходи в машину, будь другом, принеси пакеты. Я посижу, спина разболелась, пока ехала. Перед кладбищем пробка была. Наверное, бандита хоронили, одни «мерседесы» – и все тонированные.

Аня взяла ключи и пошла к машине, по дороге расчесывая прыщ. На связке болтался брелок-ракушка, который они с мамой купили прошлым летом в Сочи. Доставая пакеты, увидела в багажнике детское кресло в пленке. В одном пакете были конфеты. Это для бабушки: она сладкоежка. В другом – вещи с этикетками модного магазина. Аня поставила пакет на лавочку, достала джинсовые шорты, голубые с потертостями, белую футболку с названием бренда на груди и кеды, которые она видела в подборке журнала Elle Girl за прошлый месяц. В том же выпуске был тест на знание женских хитростей и статья «55 способов развлечься летом». Там были советы вроде поехать в Англию собирать клубнику, расписать стены, стать журналистом – Аня выбрала последний и села верстать первый выпуск журнала «Кукиш с маслом».

Вернувшись в дом, Аня поставила пакеты. Прислушалась. На первом этаже мамы не было – значит, она в Аниной комнате, которая занимала весь второй этаж. Она в три прыжка взбежала по лестнице и увидела, что мама стоит у окна со школьным дневником в руках. Веснушчатые руки, которые напоминали два батона, лениво листали дневник. Аня выдохнула и посмотрела на мамин живот: кажется, что внутрь забралась большая птица и свила там гнездо.

Мама уселась на кровать, подложила под спину подушку и вытянула опухшие ноги. Аня сидела на столе и болтала своими загорелыми. Муха села на плакат Виктора Цоя, на левую впалую щеку. Бабушка не любила этот плакат и просила его снять, аргументируя просьбу тем, что Цой похож на обезьяну. Аня в ответ напоминала, что все люди произошли от обезьян, а по внешности судят только снобы.

– Какие хорошие оценки у тебя, даже поругать не за что, – сказала мама и положила дневник. – Я ушла из магазина. Сегодня последний день отработала. Валера сказал, нечего мне по десять часов на ногах. Взяла на свое место продавщицу.

Косметический магазин мама купила в конце девяностых и все эти годы сама работала там и продавцом, и визажистом. Выручки от него было немного, но на модные туфли хватало.

– И какой у тебя срок? – спросила Аня, стараясь не смотреть на маму.

– Тридцать первая неделя.

– А по-нормальному?

– Через два месяца рожать.

– Ну аборт ведь еще можно сделать?

– С ума сошла?

– Это ты с ума сошла, если в тридцать пять лет собралась стать матерью, – сказала Аня и спрыгнула со стола.

– Может, судьба дает мне шанс! У нас с Валерой по гороскопу идеальная совместимость, а вот с твоим отцом все было наоборот. Поэтому и не вышло.

– Да, да, именно поэтому. Значит, ты уверена, что ребенок от Валеры? – спросила Аня.

– А ну заткнись! – прошипела мама.

Следующие десять минут выдались жаркими. Пощечина. Оскорбления. Стакан воды. Лай Шарика. Слезы. Шуршание щебенки под колесами машины, на которой уезжала мама. Когда теперь приедет?

Аня никогда не пыталась курить окурки, которые хранились в тайнике. Из уважения к их истории. Но сегодня все пошло не так. Она достала из пакета самый длинный окурок, скорченный буквой «Г», спустилась на кухню за спичками и закурила. Вкус оказался противнее даже жареной каши из конопли, которой ее угощала соседка. Чем ближе к фильтру, тем сильнее тошнота. Рвота. Смывая бледно-желтую жижу в унитаз, Аня подумала, что мама наверняка занимается этим каждый день: ведь беременные только и делают, что едят и блюют. В комнате Аня снова залезла в тайник, достала оттуда серый блокнот и записала разговор с мамой. Она не смогла вспомнить, в какой момент сказала, что проклянет маму и ее ребенка, раз та собралась рожать. Но помнит, что вторая пощечина была именно после этих слов.

Злости стало меньше, а в животе раздалось урчание. Дневник помогал справиться с разными чувствами – со всеми, кроме стыда, которому нигде не находилось места. Ане было двенадцать, когда она гуляла по Ботаническому саду и услышала из-за полуголых деревьев свое имя. Обернулась. Перед ней стоял мужчина в женских чулках и сапогах на шпильке. Больше на нем ничего не было. Короткий эрегированный член напоминал разварившуюся сардельку. Аня отвернулась и пошла дальше – чуть быстрее, чем обычно. Не закричала и не побежала – просто пошла. Стало стыдно за то, что не стыдно. Сколько девочек после увиденного попали бы в кабинет школьного психолога или в милицию? О случившемся Аня никому не сказала. Никому. Даже в своем дневнике не уделила этому внимания: куда важнее было записать историю о том, как они с друзьями ходили печь картошку за гаражи. От воспоминаний о запахе той картошки в животе заурчало громче.

Бабушка оставила вареники с картошкой, но, скорее всего, внутри был лук, а лук Аня ненавидела даже больше, чем мамину беременность. Пытаясь разрезать ножом замороженный вареник, чтобы проверить внутренности на наличие лука, порезала палец. Капелька темной крови капнула на белую скатерть. «Так тебе и надо», – сказала Аня, обращаясь одновременно и к себе, и к скатерти.

– Если родишь, я с твоим ребенком общаться не буду. Поняла? И с тобой тоже!

– Угрожаешь мне?

– Останусь жить на даче, и пусть меня до смерти искусают комары.

– У меня есть идея получше. Я разговаривала с твоим отцом. Он будет рад, если ты поживешь с ним. Тем более там хорошие университеты. Валера сказал, что оплатит тебе учебу, даже не переживай.

– Я и не переживаю, я бесплатно поступлю, а Валера пусть на подгузники копит: дорогие, наверное.

В кастрюле стало шумно: веселые пузырьки подскакивали на поверхности кипящей воды в ожидании жертвоприношения. Десять вареников опустились друг за другом в бездну. Занавески на окне покачивались, будто просили музыки. На маленьком холодильнике стоял черный магнитофон Panasonic. Дедушка купил его несколько лет назад, чтобы слушать Высоцкого. Даже повесил на стену его портрет. Грустная улыбка, полуоткрытый рот и сильные руки, обнимающие гитару. Аня нажала на Play – заиграла «Группа крови».

Вареники поднялись картофельными брюшками наверх, выталкивая крышку. Аня помешала их деревянной ложкой и подошла к зеркалу в прихожей. Алла Пугачева улыбалась желтыми зубами с фотографии в уголке зеркала. Не дом, а музей российской эстрады. Из косметички торчали бабушкины фиолетовые бигуди. Из расчески – крашеные волосы. Аня задрала майку и втянула живот. Задержала дыхание. Пресса нет – и никогда не будет. Мама повторяла, что у девушки должен быть животик: мужчины не собаки, чтобы кидаться на кости. Вспомнился мамин живот. Аня представила себя с огромным, обтянутым загорелой кожей пузом. Может, позвонить маме?

Все знают, откуда берутся дети. Но зачем? Мама говорит: когда у женщины появляется ребенок, она перестает себе принадлежать. Бабушка говорит: станешь матерью – сама поймешь. Папа говорит: дочка, ты самое лучшее, что есть в моей жизни. А если самое лучше, то почему тогда уехал? Вопросов больше, чем ответов. Детям нужны ответы – подросткам они жизненно необходимы.

На часах четыре двадцать. В семь придет подружка, надо поспать. На диване в гостиной, где раньше спал дедушка, прохладно. От его худощавого тела осталась вмятина. Лежать в ней спокойно. Тикают часы. Слипаются глаза, как слиплись вареники в кастрюле. Магнитофон отключился. Аня спит, и ей снится, как она стоит на берегу реки. У нее огромный живот, пупок выпирает через майку, как высунутый язык. На другом берегу – мужчина с кухонным ножом. Мужчина машет рукой. Аня пытается пошевелиться, но не может.

Через сорок два дня мама напишет СМС: «У МЕНЯ РОДИЛСЯ СЫН!!!»

Еще через двадцать восемь дней Аня сядет в самолет.

Глава 2

август – декабрь, 2005 год

Переехать в новый город – это как лишиться девственности. Месяцы уходят на раздумья, недели – на сборы, и вот, повозившись с ремнем, ты закрываешь глаза, чтобы открыть их уже в новом для себя состоянии – взрослом. Тебя пугают, что это страшно и больно, но в финале все равно наступит облегчение.

Аня не успела докрутить мысль, потому что уставший голос объявил посадку. Сонные пассажиры начали толкаться и шуметь, бабушка тоже вскочила, вцепилась в сумку и вздохнула. Это был вздох облегчения.

Механическим шагом прошли за багажом, заглянули в туалет, потом – на выход. В толпе загорелых таксистов Аня увидела белую фигуру, которая приближалась прямо к ней. Белые брюки со стрелками, свободная белая рубашка, белые кеды и шляпа. Белая. Настоящая шляпа – не дурацкая, как в фильмах о ковбоях, и не соломенная, как у бабушки на даче. Такая шляпа, какую мог бы носить Ричард Гир или Джордж Клуни. Но сейчас она была на папе. Бабушка простонала: «Ох, как Витя изменился, господи, седой», три раза поцеловала его в щеку и пожаловалась на долгий перелет. Аня, вцепившись в ручку чемодана, ждала своей очереди обниматься. Она сосредоточилась: предстояло сверить образ из телефонной трубки с реальным папой. Человек, который не раз говорил ей, что больше всего на свете хочет увидеть своего карапуза, смотрел на нее как на случайного прохожего: вроде где-то встречал, а имени вспомнить не можешь.

Конечно, никакого развода у родителей не было. Отец просто исчез, как исчезают деньги на второй день после зарплаты. Так говорит мама, а еще говорит, что папа стал жертвой обстоятельств. Иногда – что папу грубо подставили. Иногда он просто был козлом. Папа не обнял дочь в аэропорту – ничего хорошего это не обещало.

В детстве, еще до уроков географии, Аня была уверена, что весь мир – это город, в котором она живет, и та деревня, куда ее увозят к бабушке с дедушкой на лето. Казалось, что мир необъятный. Два раза она видела море, когда в мамин отпуск они отдыхали в Сочи, видела Москву, когда бабушка ездила в командировку и брала Аню с собой. Но этот новый город, по которому они ехали на машине, казался ожившей страницей учебника по МХК. Отец сидел рядом. Стучал длинными пальцами по кожаному сиденью и смотрел на Аню. Глаза у него были зеленые, и один из них не моргал. Брови черные, густые. За окном по серой и пыльной улице медленно двигались машины. Гаражи, трубы заводов, мосты.

– Ты был на кладбище, где похоронен Цой? – спросила Аня, рассматривая в окно желтые дома с неровными крышами, которые сменили серость гаражей.

– Был, – ответил папа и нахмурил сросшиеся брови. – У меня там друг похоронен. Иногда прохожу мимо, здороваюсь.

– Круто! – восхитилась Аня и перевела взгляд на отца. – В смысле, круто, что ты там был, а не что твой друг умер. Сходим вместе?

– Конечно. Выберем сухой день и сходим.

Аня рассказала папе, как на каникулах работала в магазине ритуальных услуг: продавала венки, цветы и ленты с прощальными надписями. В магазин она приходила к восьми, протирала пыль с венков и читала эти надписи. Иногда клиентов не было по нескольку дней подряд, тогда Аня радовалась: значит, никто не умер, – но в другие дни поток плачущих женщин (чаще приходили именно женщины) начинался утром и заканчивался перед закрытием. Однажды она помогала молодой девушке выбрать ленту и венок для двухлетней девочки, которая выпала из окна. После этого Аня уволилась.

Папа молча выслушал и подмигнул единственным живым глазом – как на той фотографии, которую Аня хранила в записной книжке. Запрятанная в эту же книжку надежда, что когда-то отец материализуется, наконец осуществилась. Аня разглядывала лодки, пришвартованные вдоль канала, и читала названия. «Барселона», «Бригантина», «Василий», «Батя». Бабушка, крепко вцепившись в сумку, в которой она везла взятку для университета, тоже смотрела в окно – и улыбалась. Всю дорогу в самолете она рассказывала про свою командировку в Ленинград в девяносто каком-то, очереди, коммунистов, и теперь устала.

Остановились прямо напротив изогнутого моста через реку. Дом с какими-то чучелами над входом, красивый. Лифт узкий, громкий; ехали в два захода. Сначала папа с чемоданами, потом Аня с бабушкой. Квартира на четвертом этаже. Деревянная дверь до самого потолка. Шагнув в квартиру, Аня задрала голову и убедилась, что по телефону папа не врал: потолки у него дома как в музее. Папа проводил бабушку в гостиную и дал плед: у нее разболелись колени с дороги. Аня так и стояла в коридоре, не разуваясь.

– Если не устала, можем немного прогуляться, – предложил папа. – Только куртку захвати, может быть ветрено.

– Ты один живешь? – спросила Аня, расстегивая пузатый чемодан в поисках куртки. – Тут сколько комнат?

Папа открыл верхний ящик старого комода, который стоял в коридоре, положил туда свою шляпу и достал другую, коричневую.

– Один. Квартиру покупали родители, по комнате раз в пять лет – раньше это была коммуналка. Мы втроем прожили в комнатушке, где сейчас моя спальня, десять лет.

– А где сейчас твоя мама? – спросила Аня.

– Живет на соседней улице. Работает в театре, по санаториям катается. Бабушка очень занятая, но завтра придет встретиться с тобой.

На улице было ветрено. Куртку в августе Аня надевала первый раз в жизни. Папа застегнул ей воротник до самого горла. Кончики волос запутались в замок. Провозились, пока стояли на светофоре. Папа говорил как в кино. Выглядел так же. Из нагрудного кармана его шерстяного жакета выглядывал платок. Аня спрашивала про папину семью, про группу, в которой он играл, квартиру. Отвечал он с улыбкой, но смотрел куда-то вдаль, в Неву, в синеву, а иногда доставал платок и прикладывал к глазам. Ветер.

Бабушка, мама отца, действительно пришла следующим утром с пакетом теплых булочек со сливками внутри. Она оказалась высокой длинноногой блондинкой с короткой стрижкой и выпирающим животом. Глаза подведены синим карандашом, на блузке брошь-камея – называть ее бабушкой было даже неприлично. Не похожа она на бабушку, настоящую, которая должна хотя бы химию на волосах носить.

Все вместе они выпили три чайника чая с мятой, съели все булочки и обсудили погоду. Непонятно, что тут обсуждать? Потом новая бабушка стала рассказывать о балетных премьерах, которые они с Аней обязаны посетить, и о букинистических магазинах с золотыми томами Пушкина. Настоящая бабушка с химией засуетилась, принялась убирать со стола, вздыхать и уточнять, не опаздывают ли они на встречу с деканом факультета.

Они не опаздывали – наоборот, пришли пораньше. И хотя Аня набрала 98 баллов на ЕГЭ и выиграла конкурс рассказов, который гарантировал поступление на бюджет, бабушка волновалась и влажными руками сжимала конверт со взяткой. Вторая бабушка тоже пришла со взяткой – билетами в ложу оперного театра, где она работала.

Серое шестиэтажное здание университета располагалось на Первой линии Васильевского острова. Аня подумала, что это бред, и три раза переспросила у охранника адрес. Оказалось, Первая линия – это и есть адрес. Линия – это улица. Конечно, тут и колонны, и балконы, и завитушки на перилах. У деканши на голове тоже завитушки. На плечах – шаль. Спустя час переговоров Аню зачислили на бюджетное отделение факультета журналистики. Решив главную проблему, бабушка на следующее же утро улетела домой, нагруженная подарками для маленького Егора – так назвали Аниного брата. Существует ли в русском языке более дебильное имя?

Аня целыми днями гуляла по городу, принюхивалась и прислушивалась. Заходила в воняющие мочой и сыростью подворотни, спускалась по скользким ступенькам к тухлой воде, шла в булочные на запах свежеиспеченных круассанов, от которых потом вся одежда была в крошках. Полутемными пыльными пространствами, между странных серых машин и переполненных мусорных баков, по деревянным мостикам и каменным мостам она гуляла с задранной головой, так что после прогулок болела шея. Разглядывала крыши, балконы, облака, спутанные листья, каменные торсы атлантов, кошачьи морды.

Ане нравилось заглядывать в окна коммуналок на первых этажах – в самую гущу человеческой жизни, в муравейники, откуда была слышна пьяная ругань и телевизионный треп. Иногда ее окликали из какого-нибудь окна, называя телкой или девчонкой, – мимолетное свидетельство того, что она не невидимка. Разглядывать через сетку тюля чужие жизни оказалось так же приятно, как собирать окурки. Подслушивая, записывая и переписывая чужие разговоры, она пыталась бороться с диким чувством тоски, которое в этом городе поддувало вместе с ветром из каждой щели.

Аня скучала по окуркам, оставленным на бабушкиной даче в портфеле под надежным кодовым замком. Скучала по дневникам. Скучала по бабушкиным вареникам и по Шарику. Скучала по дивану, на котором они с мамой вдвоем смотрели «Бандитский Петербург», пока не появился Валера. Скучала по Вадику. Наверное, больше всего – по Вадику. Рассказать про Вадика?

Сначала был ЕГЭ, на котором Аня потеряла сознание от духоты, потом выпускной, ночной клуб и разрешение бабушки переночевать у подруги. Никакой подруги не было. Был Вадик. Аня влюбилась в него в десятом классе. Он был выше ее на пять сантиметров, загорелый, с черными кудрявыми волосами и ямочками на щеках. Встречался с дочкой какого-то депутата. Общались они с Аней несколько раз в месяц, когда пересекались на дискотеках. Обменивались улыбками, после которых Аня бежала в туалет – иногда плакать, иногда трогать себя.

На вечеринку после выпускного Вадик пришел без девушки. Аня подсела и положила руку ему на коленку (но сначала выпила три «отвертки»). Вадик поднял на нее глаза, встал и повел за собой. В такси целовались, в подъезде начали раздеваться. Аня ни о чем не спрашивала: неуверенность смешалась со страхом, страх – с возбуждением. Дома у него было темно и тихо. Наверное, она не этого хотела. Но девочки не умеют говорить «нет»: страх и стыд заставляют идти до конца, даже если по пути спотыкаешься и падаешь.

Когда Аня пошла в ванную, покачиваясь от выпитого и боли, она увидела полоску света из комнаты его родителей. Оказывается, мама Вадика все это время была дома и смотрела телевизор.

В последний день лета, когда папа ушел на репетицию, Аня уселась в сквере, чтобы наблюдать за проходящими парнями. Может, встретится кто-то похожий на Вадика. На соседней лавочке сидела какая-то бабушка и растирала рыхлую ногу. Рядом стоял костыль. Тихий разговор, который бабушка вела сама с собой, касался боли, Господа и погоды. Мимо пробежали парни в военной форме, подняли пыль. Хотелось пить, но не хотелось двигаться. Книжка так и лежала на коленях неоткрытая: Аня не могла перестать смотреть по сторонам. Когда раздался колокольный звон и птицы испуганно взлетели в небо, бабушка перекрестилась одной рукой, не переставая растирать ногу. Господи, господи. Как же хочется пить…