Кто я теперь? Что я люблю как Рэй-Йи в теле королевы Мрака?
Мне предстоит это выяснить.
Я улыбаюсь своему отражению в зеркале и оранжевому рассвету за окном.
Замечаю кувшин, таз с водой, принадлежности для умывания и привожу себя в порядок.
Начинается новая жизнь, не такая, которую я представляла раньше, но я предчувствую, что в ней будет много радости.
Я натягиваю халат, надеваю туфли и выхожу из комнаты. Голова ещё кружится, а тело не вполне хорошо подчиняется, но меня переполняет чувство будущей радости.
– Ваше величество! – ахают стражники.
– Поздравляю с наступлением Света! – улыбаюсь я. – Где я могу найти короля Лерека?
Я спешу к нему, по пути здороваясь со всеми, поздравляя с наступлением Света и уточняя дорогу, и прихожу к дверям его спальни. Стражники удивляются мне, и мы обмениваемся приветствиями.
Я стучу в двери спальни короля Лерека.
И тут же смеюсь: он же не сможет ответить «войдите», – поэтому я вхожу сама. Королева Селеста просыпается на рассвете, поэтому Лерек, став дневным королём, скорее всего, поступает так же.
И действительно! Он стоит у окна, одетый в светлый костюм, и улыбается мне.
Под его взглядом я чувствую себя очень красивой. Я перекидываю свои пышные волосы со спины вперёд, на правую сторону и говорю:
– Спасибо за гребень, ваше величество. Это самый чудесный подарок, который я могла встретить, открыв глаза.
Лерек улыбается, и слёзы выступают на его глазах.
Я набираюсь смелости, в несколько шагов пересекаю пространство между нами, обнимаю его и целую в щёку.
Глаза Лерека изумлённо сияют, и я улыбаюсь широко-широко.
– С днём рождения.
В первый раз это получилось у меня случайно.
Ну, не то чтобы совсем случайно. Я просто не ожидал такого эффекта. До последнего не знал, получится ли. Всем своим существом старался и молился, чтобы получилось.
Я смотрел на этого бледного и рыжего человека в белых одеждах, который сидел на траве и кидал камушки. Собирал небольшие камни поблизости, а потом усаживался, скрестив ноги, поднимал их по одному над одной и той же точкой на земле и отпускал. Из них постепенно формировалась горочка. Когда у него заканчивались камни, он шёл искать новые.
Небо здесь подвижное и перламутровое, а трава и камни ‒ одного и того же цвета: светло-бежевые. К этому цвету всё приходит один раз в сутки: на рассвете, когда встаёт маленькое сияющее молочно-белым светом солнце. Контуры предметов плывут и врастают друг в друга, и всё становится одним, однородным, а потом ‒ вновь распадается на множество.
На мой взгляд, этот человек выглядел очень не на своём месте.
И ещё он выглядел так, как будто его действие по киданию камушков – эхо какого-то другого действия, более могущественного, которое было почему-то недоступно.
Я наблюдал за ним пять дней. Я никуда не тороплюсь, и зрелище захватило меня своим ритмом.
Если так подумать, раньше я мало обращал внимания на окружающих. Мне гораздо более было интересно слушать музыку Сфер.
Однако… ну да ладно.
А тут я увидел человека, занятого загадочной для меня деятельностью. И стал наблюдать.
Почему мне настолько нечем заняться, что я пять дней наблюдаю, как человек кидает камушки?
Хороший вопрос. Я не знаю на него ответа, но я знаю, что я нахожу зрелище передо мной захватывающим.
На шестой день я стал ему подыгрывать. В его действиях был ритм: часть времени он шагал по траве и собирал камни, а часть времени – отпускал их, чтобы они сформировали горку. Я стал играть в ритм его шагов ту мелодию, которая получилась у него от стука камня о камень. Если шагов было больше, чем мелодии, я просто начинал сначала.
Я не помню, на чём я играл. Я не уверен, что человек, невольно ставший объектом моего интереса, заметил моё присутствие.
Когда я сыграл примерно треть того, что он успел выложить, я сообразил.
Это координаты.
Координаты какого-то места… какого? Где он был, когда с ним произошло то, что с ним произошло? Или ‒ нового места назначения?
Может быть, он собирает портал?!
Удивительное ощущение: я не знаю, что со мной произошло, что я оказался в этом странном месте, где раз в сутки всё становится бежевым и однородным, но я чувствую себя… старше своей памяти.
До того, как я оказался здесь, я ничего не знал о порталах. А сейчас – я ничего не помню о порталах, но я очень многое знаю о порталах.
Что ещё я не помню, но знаю?
После того, как я присоединился к ритму человека, собиравшего камни и выкладывавшего из них горочки, он стал садиться в центр составленной из горочек фигуры ‒ ровно за минуту до наступления бежевого времени ‒ и как будто чего-то ждать. Но бежевый час миновал, и ничего не происходило. Даже когда я играл – ничего не происходило.
Человек поднимался и вновь шёл собирать камни.
Можно было запросить информацию у Сфер. Правда, у меня оставалось всего несколько возможностей обратиться к ним, пока канал связи не истаял, и я берёг эти возможности для каких-то по-настоящему важных дел.
И ещё можно было посмотреть прошлое этого человека. Я понятия не имел, как. Это казалось мне самым естественным в мире действием.
Что со мной произошло?
В установившемся ритме мы с этим человеком пробыли неделю. Не происходило ничего ‒ не происходило ничего нового и не происходило чуда. И тогда я решился.
Похоже, что моя жизнь сейчас устроена так, что разворачивающийся на моих глазах процесс – самое в ней важное. А использовать одну из оставшихся возможностей для самого важного в жизни я, пожалуй, могу.
И мне интересно посмотреть, что такое произошло с ним, что с ним стало так. Может быть, я пойму, что произошло со мной.
Никакой это не человек.
Он просто выглядит как человек. Но вообще-то – одна из диких, титанических природных сил.
Насколько я смог увидеть, мой новый знакомый захотел начать быть, движимый желанием познания: смотреть, как всё устроено. И своим методом познания он выбрал анализ: раскладывать на части ‒ смотреть, как всё устроено.
Ого, здесь его воспоминания и заканчиваются. Но это же самое начало истории его бытия! И его путь длиннее, чем его воспоминания. Что с ним произошло?
На этом я решился потянуться к Сферам и запросить музыку его пути.
Пока слушал и играл, что слышу, заметил, на чём я играю. Я соорудил очень простой музыкальный инструмент, состоящий из маленького полусферического корпуса, длинного грифа с одной струной и смычка. Когда я успел его сделать? Из чего? Не помню…
Конечно, чтобы сыграть песнь пути рыжеволосого «человека», инструмента с одной струной категорически мало. Здесь нужен симфонический оркестр. И симфония – торжества познания и затем горечи падения.
В своём желании познавать мир в какой-то момент рыжеволосый добрался до устройства атома. Он был так заворожён распадом атома на составляющие и так хотел вновь и вновь созерцать этот процесс, что стал предлагать себя в качестве силы, хотевшей, чтобы происходили ядерные взрывы. Благословлявшей и творившей их. Если и была какая-то сила, которой молились те, кто хотел совершить ядерный взрыв, то это был этот рыжеволосый парень в белых одеждах, который влюблённо смотрел на высвобождающиеся при распаде атома силы ‒ и только на них. Тысячу раз, десять тысяч раз, сто тысяч раз он смотрел только на них. А на миллионный раз, когда салют стал ‒ нет, ни в коем случае не наскучившим! ‒ просто чуточку привычным, достаточно привычным, чтобы на секунду отвести от него взгляд, дух-любитель ядерных взрывов заметил кое-что ещё. Свет великой силы отбрасывал тень. Чем мощнее был свет, тем больше рядом с ним гасло искр жизни ‒ больших и малых.
Увидев сопровождающую его любимое зрелище во вселенной великую смерть, рыжеволосый дух больше не мог отвести от неё взгляд. И следующий миллион взрывов он работал ангелом смерти. Принимал в свои объятия умирающих и относил их домой ‒ или туда, куда они хотели дальше.
К концу миллиона он почувствовал, что близок к тому, чтобы сойти с ума. Слишком много света и смерти, слишком много. Он знал, что не может позволить себе сойти с ума, потому что тогда он будет неконтролируемо творить свет и смерть, смерть и свет, потому что он больше ничего не знает в своей жизни, и он сотворит слишком много смерти, прежде чем найдётся кто-то, кто сможет его остановить.
Миллионный взрыв был так ужасен, как он не видел никогда. На исчезающе короткое мгновение он даже залюбовался тем, как он был прекрасен ‒ как будто над миром родилось новое солнце. А потом напомнил себе, что сколь велик рождённый свет, столь велика и отброшенная тень, и пошёл собирать души. Услышал стон земли в великом грохоте и великой тишине ‒ и понял, что не осилит. Что сойдёт с ума прежде, чем донесёт души до нового места, и они сгорят в его ладонях.
Заплакал.
Взмолился.
Не знал, кому молится, но взмолился о помощи. Первый раз в жизни. Всей силой, которая была ему доступна.
Оставил свою память как магнит и защитный купол: притягивать души и держать их в едином поле, чтобы они не потерялись, чтобы в лавине происходящего вокруг ядерного взрыва они были в безопасности. Пока не придёт помощь.
Едва он успел замкнуть купол памяти, как он переместился в этот мир, где покой и перламутровое небо, светло-бежевые камни и светло-бежевая трава.
Он так и не узнал, пришла ли помощь.
Через неделю координаты были готовы. Я посмотрел, куда они ведут: в ту часть вселенной, где прямо сейчас из пыли и глыб собираются планеты.
Рыжеволосый сел в центр поля координат, скрестив ноги, и более не сходил с места. Я доиграл мелодию последней выставленной им координаты. Не сводил с него глаз и ждал часа однородности – волшебного часа, когда из ставшей однородной материи как будто можно слепить всё, что угодно. Как будто может произойти всё, что угодно.
За минуту до наступления этого мига я отложил свой инструмент и сосредоточил всё внимание на фигуре в центре поля координат. Всей душой хотел, чтобы у него получилось пройти. Тихонько молился – сам не знаю, кому.
Ничего не произошло. Миг однородности миновал, а рыжеволосый так и остался сидеть в центре поля координат. Не шелохнулся.
Что-то пошло не так.
Портал должен был сработать. Все координаты на месте, их музыка сыграна, автор портала на правильном месте. Но портал не сработал.
Почему?
Я размышлял над этим почти сутки, до следующего часа однородности. И когда у травы и камней стали плыть и врастать друг в друга контуры, что нельзя было различить, где одно, а где – другое, я сообразил.
Портал работает, когда через него делают шаг. Парень же неподвижно сидел в центре поля координат.
Я взял в руки свой инструмент и стал играть мелодию рождающихся планет, которая доносилась из места, куда хотел попасть парень. Он вздрогнул. Обернулся в мою сторону. Его глаза были закрыты, но я почувствовал прикосновение горячего и страшного взгляда к тому месту на моём теле, где в человеческой форме смыкались бы ключицы.
Открой он глаза – в его взгляде было бы слишком много света, чтобы его могло выдержать большинство живых существ. Я бы – мгновенно сгорел.
Рыжеволосый опять повернулся прочь от меня и замер.
Миг однородности прошёл, и ничего не произошло.
Я лёг в бежевую траву, на краю поля координат, под изменчивым перламутровым небом и думал ещё сутки. Периодически поднимал голову – фигура посреди поля была неподвижной.
Чего он ждёт? Он же точно чего-то ждёт. Он больше не совершает никаких действий.
Точнее, нет. Неправильный вопрос.
Правильный вопрос такой: почему, когда условия для его перехода сошлись, идеальны, он не делает шаг?
Я пробовал общаться с ним телепатически – ещё одно из тех действий, которые я откуда-то знаю, как делать, но совершенно не помню, откуда, – но его мысли так же горячи, как его взгляд: я не могу подобраться к нему достаточно близко и соприкоснуться с ним. Только короткое эхо его прошлого доступно мне ‒ то, что он решил оставить в качестве своих воспоминаний.
И музыка его пути, записанная в Сферах. И её я прослушал.
Постойте.
Идея сверкнула в моём сознании, и я сел. Взял свой инструмент и стал играть.
Удивительно: до того, как я оказался здесь, я бы не смог сделать то, что я задумал. За то время, которое я не помню, ‒ о Сферы, колыбель, принявшая меня, да что же там было, что же я не помню?! ‒ я стал потрясающим медиумом.
До моего появления здесь я никогда не смог бы сыграть семьдесят шесть тысяч шестьсот тринадцать мелодий, рассказывающих истории о том, как каждая из душ, сохранённых в куполе памяти рыжеволосого духа, отправлялась в дальнейший путь в сопровождении существа-хранителя, вызвавшегося принять её.
А тут взял – и стал играть.
Я сбился со счёта, сколько времени прошло. И я, и он бесплотны, и нам не требуются сон, еда и отдых. Раз в сутки наступал миг однородности, рыжеволосый дух не двигался, я продолжал играть. И не было ничего важнее того, чтобы доступным мне способом сообщить ему одну простую мысль: помощь пришла, с ними всё в порядке, ты можешь идти дальше.
В какой-то момент, через бесконечность после начала, я почувствовал неодолимое желание закрыть глаза. Я удивился: какие глаза? У меня нет тела, у меня нет глаз. Прислушался к звучащей музыке Сфер и понял: осталось всего несколько мелодий.
Тем предрассветным утром перламутровое небо было так близко к земле, как я никогда не видел. Я доигрывал мелодию души, которая покидала купол памяти хранившего её духа, чтобы стать космическим ветром, и думал о том, как я всю мою долгую жизнь, которую я не помню, не помню, не помню, ошибался, думая, что небо ‒ это где-то высоко. Но нет же: небо начинается от земли.
Последнюю мелодию ‒ мелодию души, которая устала от человеческих страданий и захотела побыть белой пушистой собакой, чтобы побыть в любви, ‒ я доигрывал, волевым усилием удерживая глаза открытыми. Какие глаза? Тем не менее.
Как мир приходит к однородности, я почувствовал всем своим существом. И почувствовал: вот оно, оно свершается.
Доигрывая последний такт, поднял взгляд на рыжеволосого. Он стоял, статный и горячий, готовый сделать шаг.
В самый миг однородности, когда закончилась мелодия, я не выдержал. Закрыл глаза.
А когда открыл, я был один. Не было ни рыжеволосого парня, ни горочек с координатами. И местное мелкое сияющее молочно-белым светом солнце не взошло.
В этот день сияло само небо.
Доброго пути тебе, дружище.
Время собирать камни.
У меня появилась теория.
Я хорошо помню, как Сферы перестали пускать меня, потому что я стал слишком тяжёл для них из-за накопленного опыта. Однако тогда я не был таким хорошим телепатом. Я могу не подходить к сферам близко ‒ я всё равно слышу их музыку.
Я нравлюсь себе в качестве хорошего телепата.
Что со мной такое произошло, что я захотел забыть то, благодаря чему я стал таким существом, что я нравлюсь себе?
Я думаю, что в Сферах записана мелодия моего пути. Я даже не думаю ‒ я знаю.
«Возможно ли мне будет услышать её?» ‒ спросил я.
«Возможно. Ты изменил состояние. Сферы смогут принять тебя один последний раз», ‒ был мне ответ.
После ухода рыжеволосого я начал смотреть по сторонам. Важный навык ‒ смотреть по сторонам. Я приобрёл его не сразу. Для меня намного более привычно так, как с рыжеволосым: мой взгляд падает на что-то, и оно становится для меня самым важным во вселенной.
Я так ясно знаю это о себе! Может быть, мой взгляд упал на что-то, что принесло мне великое горе, и поэтому я решил забыть всё целиком? Я узнаю, придя в Сферы в последний раз. Не сейчас.
Среди бежевой травы и бежевых камней мне встречались звери. И знакомых форм ‒ даже если я не помнил, откуда я знаю эти формы, ‒ и совершенно причудливых. И как рыжеволосый парень был в белых одеждах, так и звери все были белыми.
Они лизали мне руки, если у них были языки, ласково касались меня, если не было, и я гладил их благословениями на путь и слушал эхо их историй. Все они испытали много горя по вине людей или им подобных существ в разных мирах, и под перламутровым небом они восстанавливали свою чистоту, целостность и надежду.
Убрать отчаяние и восстановить надежду было бы хорошо, ‒ вдруг подумал я.
Я рассматривал эту мысль некоторое время, но так и не понял, к чему она относилась.
Я встретил её через некоторое время после того, как ушёл рыжеволосый.
Я сидел за гончарным кругом и вымешивал глину ‒ привычным мне движением, которое на моей памяти я совершал первый раз.
Больше всего я, конечно, удивлялся тому, как идеально выходит. Не потому, что я обладаю каким-то выдающимся навыком, ‒ нет: просто здесь не действуют законы физики. Здесь нет материи, поэтому получается идеально.
Я попробовал поразмышлять над вопросом, что это за глина и что это за круг, если здесь нет материи, но быстро сдался. Просто получал удовольствие от того, как глина собирается в те формы, которые я приглашаю её принять. Идеально. Я мог бы заниматься этим… очень долго, и я вымешивал глину достаточно долго, чтобы, когда пришла она, я уже успел потерять счёт времени.
Она шла прямо на меня, в белом платье, с длинными густыми и спутанными волосами, на меня и гончарный круг, как будто не замечая препятствия. Я окликнул её, встал из-за круга и помахал руками ‒ она не заметила. Она наткнулась бы на круг, сбила бы его и упала сама ‒ и у меня нет никаких сомнений, что это было бы так, хотя в этом мире нет материи, ‒ но за миг её столкновения с кругом я столкнул её с курса и направил в сторону.
Её походка рассыпалась. Она упала, не успев сделать шаг.
Она во все глаза смотрела на меня. Радужка её глаз была бежевой, как камни и трава. Её возраст было сложно определить на глаз, но, по ощущениям, она не была юной, не была она и старой.
Она опёрла голову о моё плечо, волосы завесили её лицо, и она заплакала.
Я гладил её по голове и присушивался к эху её памяти.
К моему удивлению, у неё не было памяти.
Если моё состояние можно представить как библиотеку, из которой почему-то вынесли почти все книги и оставили только полки с названиями секций, «здесь была керамика», то у женщины внутри совсем не было пространства, в котором можно было бы разместить библиотеку.
На моей памяти я видел такое впервые. Впрочем, на моей памяти я вообще мало, что видел. Я больше слушал музыку Сфер, а на окружающее обращал очень мало внимания.
Но и на моей расширенной памяти, кажется, я видел такое впервые.
Конечно, я потянулся к Сферам, чтобы узнать, что с ней произошло.
«На твой запрос будет дан ответ, но следующий твой запрос будет последним. Приходи сам», ‒ было сказано мне.
Но на мой запрос действительно был дан ответ. Так я узнал историю Шаманки.
Память её островного народа, сохранённую в мифах, сказках и обрядах, хранил шаман, её возлюбленный муж. А она была старшей женщиной, заботящейся о земле, на которой жил её народ, она же была знахаркой и повитухой.
Однажды на их острова пришли чужие люди и сообщили, что на дальнем острове они построят буровую установку для добычи масла земли, красного, как кровь. Ни один из обрядов, которые проводил её возлюбленный муж, не смог навсегда прогнать чужих людей с их островов. Они болели, получали травмы, умирали, но на их место всегда приходили новые.
Когда в глубину их земли погрузились буровые установки и насосы, у её возлюбленного мужа стало развиваться дегенеративное заболевание мозга. Те отделы мозга, которые были физическим субстратом памяти народа, стали отмирать.
Поначалу это не было заметно ‒ и не было бы заметно для окружающих ещё долгое время. Шаман сам почувствовал начало болезни, и супруги стали советоваться, как сохранить память народа.
Она предложила ему свою здоровую память, чтобы сделать из неё хранилище там, где обитают боги-хранители островов, и чтобы он поместил туда память народа и научил их старшего сына, как обращаться к этому хранилищу и получать оттуда сведения и добавлять новые.
Шаман был против. Нельзя было утратить один из двух больших столпов, на которых держалась мирная жизнь народа. И он не хотел терять её.
Она возражала: один из столпов и так уже начал гнить, и когда он упадёт ‒ лишь вопрос времени. Она была готова подарить свою память ‒ лишь бы его миссия могла быть продолжена. Он смотрел на буровую установку и хмурился. Она собирала женщин и передавала свои знания. Он пил таблетки, содержащие полезные для работы мозга вещества.
Через несколько месяцев уговоров, когда пошли слухи о второй буровой установке, он согласился.
Они поцеловали друг друга в последний раз и погрузились в магический сон. Она объяснила устройство и настройки своих архивов памяти, с болью в сердце увидела во сне, как отмирают архивы памяти её супруга, поцеловала его, оставила архивы памяти и ушла. Попала в мир с перламутровым небом.
Меры, предпринятые ею и её возлюбленным мужем, не помогли. На одной из установок, которых через четыре года стало уже семь, произошёл взрыв. Химикаты, с помощью которых перерабатывали красное масло, вытекли в землю и воду, и погибло восемьдесят процентов уникальной фауны островов, и лишь чудом удалось остановить ядовитое пятно от распространения дальше по океану. Вокруг островов перемерла рыба, морские растения и животные. Людей смогли эвакуировать. Почти всех.
Ни шаман, ни его супруга эвакуации не пережили.
Ей нечем было помнить, но чем-то внутри себя она слышала боль отравленной земли и оплакивала её погибших детей.
Я пробовал спрашивать её, чего она хочет и как я могу ей помочь. Она только беззвучно плакала и не отвечала мне. Тогда я стал перечислять варианты, которые приходили мне в голову.
Родиться будущим революционером, который отстоит независимость её народа и откроет новую эпоху его процветания, ‒ я успел мельком задаться вопросом, что же я всё-таки успел прожить, что этот вариант я навскидку выдал первым. Родиться учёным, который изобретёт и распространит альтернативную технологию, которая сделает буровые установки избыточно дорогими, и их можно будет отключить и дать экосистеме восстановиться ‒ хоть сколько-нибудь, потому что потери биоразнообразия всё равно непоправимы. Стать духом-хранителем какой-то земли, достаточно могущественным, чтобы уберечь её от буровых установок.
Она продолжала плакать.
«Хочешь, я открою портал туда, где сейчас он?» ‒ спросил я в какой-то момент. Она замолчала. Подняла взгляд на меня, вцепилась в воротник моей куртки ‒ и я заметил, что, оказывается, одет в куртку.
Почувствовал на своих губах улыбку. Подумал, что давно не улыбался.
Потянулся к Сферам, чтобы послушать, где сейчас её возлюбленный. Оказалось, что где-то на тонкой орбите того же самого мира, советуется с местными силами о том, что делать дальше.
Поставил координаты, открыл портал. Ещё раз улыбнулся ей и показал взглядом на открывшийся проход, висящую над травой серебристую занавеску. Она проследовала взглядом за моим, вздрогнула, обернулась ко мне ‒ и глаза её были уже не бежевыми, а сияющими чёрными, ‒ поднялась и нетвёрдыми быстрыми шагами направилась к порталу. Шагнула за серебристую занавеску и исчезла.
Небо вспыхнуло, и пошёл дождь из золотистых искорок.
Я оглянулся ‒ гончарный круг куда-то делся ‒ и лёг в бежевую траву, подставил лицо и всего себя дождю.
Я кое-что знаю про порталы. Я знаю, что для того, чтобы открыть портал в таких ситуациях, как у покинувшего этот мир рыжеволосого, нужно, чтобы сложилось множество условий: чтобы координаты были выложены горочками камней, чтобы час был правильный, чтобы ничего не держало и чтобы путешественник сам сделал шаг.
И я знаю, что, если один больше всего на свете, больше всего на свете хочет попасть туда, где сейчас другой, никаких дополнительных условий не нужно. Нужно просто стать этим чувством и сделать шаг.
Именно так я когда-то открыл свой первый портал.
Обернулся на вибрацию справа от моей головы ‒ ко мне подошёл белый пушистый зверёк с подвижным носом и аккуратными удлинёнными ушами. Он проворно жевал бежевую травинку и принюхивался к моим раскинувшимся по траве волосам ‒ длинным, светлым-светлым. Почему такие? Мне так нравится в той точке моей истории, из которой я попал в этот мир?
Как выглядит моё лицо?
Как выглядит моя история?
Поглаживая зверька между ушами, я поднял взгляд к перламутровому небу и закрыл глаза.
«Я готов».
Уже стоя на ступеньках, ведущим к входу в Сферы, я сообразил, почему они предложили мне прийти самому, хотя до того, как я попал в мир с бежевой травой и перламутровым небом, я был уверен, что из-за массы моего опыта проход для меня в Сферы теперь закрыт.
У меня изменилась форма. В предыдущем варианте, который я помню, я был концентрированным и плотным. Как свеча, например. А сейчас я ‒ как воздушный змей. По массе такой же или даже тяжелее, но я могу парить. И Сферы могут меня выдерживать.
«Чего ты хочешь?»
Ответ на этот вопрос у меня готов.
«В моей жизни были большая любовь и большое горе, которые я выбрал забыть. Я хочу узнать, что я забыл».
«Заходи».
До того, как в моей жизни началось то, что я выбрал забыть, Сферы были… всем для меня. Место, в котором звучит музыка всего Мироздания. Я бы не ушёл отсюда, если бы мог продолжать в них оставаться.
Они каждый раз выглядят для меня по-разному. Есть, правда, неизменная часть ‒ это всегда гигантских размеров Сферы, уходящие так далеко вверх, вниз и в стороны, что я не вижу стен, но точно знаю, что где-то там они есть, ‒ но их содержимое при каждом моём визите выглядит иначе. Однажды они встретили меня картиной висящих в воздухе бесчисленных ракушек разнообразнейших форм, цветов и размеров, и нужно было приблизить ухо к любой из них, чтобы услышать музыку, которую она в себе заключала.
А сейчас в пространстве плавают палочки, цилиндры, трубки и стержни, всевозможных форм и размеров, и я знаю, что, чтобы послушать музыку любой из них, мне нужно ударить по ней молоточком. Молоточек тут же оказывается у меня в руке.
Меня интересует всего одна мелодия. Её источник – вон там, высоко и довольно далеко от меня, но я вижу его и не могу отвести глаз.
По внутреннему пространству Сфер можно перемещаться, используя силу намерения, а сейчас мне ещё легче это делать, потому что я могу парить, и я быстро оказываюсь возле стержня, переливающегося бирюзовым, жёлтым, зелёным, синим цветом.
Это я.
Ударяю молоточком.
Ну, что я могу сказать.
Я могу понять, почему я так поступил. Особенно в женском контуре. Слишком невыносимо было.
Из мужского контура, как сейчас, я бы, конечно, отнёсся к произошедшему более философски. Не надо было стирать память. Слишком много любви в этой истории. Без неё я пуст.
Есть и ещё одно, что я могу сказать.
Амрис не пришёл не только на Мерре, когда обстоятельства непреодолимой силы в виде Рэй удержали его на, вероятно, всю ночь.
Он не пришёл и сейчас.
Он дал клятву, что, когда я окажусь в месте, куда попадают те, кто потерял память, он придёт за мной.
Я пробыл там прорву времени. Достаточно, чтобы сыграть семьдесят шесть тысяч с лишним мелодий. Он так и не пришёл.
Это бесконечно печально, но всё равно не повод отказываться от памяти о нём. И о нас. В нашей истории слишком много любви.
Я погорячился. Точнее ‒ погорячилась.
Интересно, Амрис ещё на Мерре? Остался ради Рэй? Или они договорились о каком-то плане действий, и Амрис покинул Мерру? Если так, то он вернулся на базу? Или пошёл меня искать? Или пошёл по другим своим делам?
Пожалуй, я могу добраться до входа на Мерру и посмотреть, есть ли там его след. И найти его по следу. И уже будем разговаривать.
Да, так и сделаю.
Есть только ещё одно, что я хочу услышать. И здесь я могу расслышать это без помех.
Я хочу услышать, как звучит мой женский контур ‒ без долгой истории отчаяния.
Я хочу услышать его в чистоте.
Ударяю молоточком.
«Ты не можешь унести свою память из Сопряжения Сфер», ‒ настигает меня голос, и я обмираю.
«Нет? Но почему?» ‒ всё же спрашиваю я.
«Ты выбрал отказаться от воспоминаний, и музыке, которую ты слышишь здесь, не к чему прикрепиться. Ты перешагнёшь порог, музыка останется здесь».
«Получается, как только я покину Сферы, я останусь без памяти?»
«Нам очень жаль, Кан-Гиор».
«И я не смогу вернуться, потому что Сферы больше не могут выдерживать меня? Но смотрите: я летуч, я могу свободно перемещаться по Сферам. Может быть, я смогу прийти ещё?»
«Ты действительно изменил форму, поэтому сейчас Сферы могут выдерживать тебя, хотя твой предыдущий подобный визит был достаточно давно. В последующие разы ты мог слушать музыку Сфер лишь со ступеней. Однако Сферам тяжело тебя держать. Сферы держат музыку, но не тела, её издающие. В новой форме тела ты сможешь слушать музыку Сфер ещё и снаружи, паря рядом со Сферами. Но ты не сможешь унести услышанную музыку с собой. Нам очень жаль, Кан-Гиор».
«Но…»
«Время твоего визита скоро заканчивается. Если ты хочешь послушать ещё какую-то музыку, поторопись, Кан-Гиор».
Время моего визита заканчивается. Я покину Сферы, и у меня не будет ни памяти о моей большой любви, ни доступа к Сферам. Я потеряю всё.
Не заметил, как оказался рядом со стержнем, выглядящим как весёлое алое пламя, только в металле, звучащим музыкой Амриса. Я думаю, что это тот самый случай: когда стремление оказаться с кем-то так сильно, что портал открывается под ногами. Или, в моём случае, под крыльями.
Я никогда так не плакал.
«Ты можешь побыть у входа ещё немного. Однако твоё время истекает. Нам очень жаль, Кан-Гиор. Однако знай, что твоя музыка звучит и всегда будет звучать в сердце Сопряжения Сфер».
Меня утягивает к входу. Если бы это не происходило само, я бы не знал, как уйти. Как попрощаться с Амрисом навсегда. Даже если это всего лишь стержень, звучащий его музыкой.
Я такой идиот…
Когда я опускаюсь на площадку перед входом – выходом для меня, Сферы были мягки ко мне, называя его входом, – я не сразу могу сообразить, где я. Я только что слышал музыку пути Амриса, и я переместился, но я продолжаю её слышать.
И тут до меня доходит.
Я слышу музыку Амриса, потому что он стоит за тонкой мембраной, отделяющей пространство Сфер от остального мира. Сам. Стоит.
Он пришёл.
«Амрис», – одними губами говорю я и не могу удержаться от слёз.
«Кан-Гиор, – отзывается он. – Я ожидаю, что потом ты будешь восторгаться моей технической и логистической смекалкой, которая позволяет мне сейчас стоять здесь, разговаривать с тобой и ещё кое-что, но сейчас скажи мне одно: ты будешь со мной разговаривать? Или хотя бы выслушаешь меня?»
Его голос дрожит. И сам он дрожит. Что-то странное есть в том, как он стоит на пороге, но я не могу разобрать, что.
Всё время памяти, которое у меня осталось, я смогу смотреть на него. И слушать его. Амрис, продолжай.
Я киваю.
Амрис улыбается, вспыхивает тёплым огнём.
«Я не пришёл на Мерре, потому что регент объявил на меня охоту. Если бы я вышел от Рэй тем вечером, меня бы убили с вероятностью сто процентов. Я решил не выходить – в том числе, чтобы сохранить Киру Альгесу его тело. Пожалуйста, прости меня. Это были обстоятельства неопределимой силы. Я не понимаю, как это работает, но иногда между мной и тобой встаёт неодолимая сила. И я не знаю, как мне…»