Czytaj książkę: «Дети, которые живы!»

От автора

«Дети, которые живы!» – история о простой семье. Лидия Павловна вспоминает свое детство, которое прошло в годы Великой Отечественной войны.

Подобные воспоминания хранятся практически в каждом русском доме. Многое узнаваемо.

Помните, в школьные годы нам давали задания взять интервью у своих бабушек или дедушек. Как они пережили то трагическое время? Кто-то с особым трепетом делился прошлым, кому-то было сложно рассказывать о непростых пяти годах жизни.

На вопрос, какой отпечаток оставила война, Лидия Павловна ответила: «Война – это горе для всех людей».

Было много боли, мы помним ее. Но вместе с ней жило единение, поддержка, понимание. Многие граждане Советского Союза как будто объединились в одну огромную семью!

Роман пронизывают тепло и добро. Я постаралась сохранить все, о чем писала мне главная героиня. Ее воспоминания я лишь одела в художественную форму. Не пересказала, а прожила и показала описываемые ею события.

«Дети, которые живы!» – народная история. Настоящая, живая память. Кому сложно даются военные романы, не пугайтесь, вам не будет муторно и сложно. Временами грустно, но не сложно.

Ну что ж, уважаемый читатель, у тебя есть возможность прикоснуться к событиям, благодаря которым у нас есть настоящее и будущее.

Пролог

«Безумие правит балом… Прошел парад радужного флага… Переговоры не состоялись…» – доносились обрывки фраз из телевизора. Лидия, опираясь на ходунки, неспешно передвигалась по комнате, с каждым шагом борясь с болью в ногах. Хотела выключить порочный вещатель, а пульт, как всегда, где-то спрятался. Остановилась у антресоли. Отдохнуть. С верхней полки на нее смотрела пара черно-белых фотографий.

«Безумие… Так скоро…» – пронеслось эхом в голове, и она уже не слышала бормотания ведущего.

Лидия подошла к фоторамкам и, улыбнувшись, взяла обе. На одной она была со средней сестрой Шуркой, на второй – с группой на экскурсии. Каждый из снимков был подробно подписан, Лида достала их и прочитала вслух:

«Фотографировались в Сталинграде во время экскурсии летом 1948 г. У памятника героям, погибшим за оборону Сталинграда. Слева направо стоят:

Рита Шемышевская, Гриша Омельченко, Люся Богданова, Вера Иванова, Лида Кашарская, Тося Коновалова, Люся Токман, Зина Овчинникова, Маша Шаров…

Группа 18 человек»¹.

Все эти люди, тогда еще дети, видели великую трагедию, беспощадную войну.

Даже в свои девяносто лет, прожив долгую и разнообразную жизнь, Лидия удивлялась многогранности человеческой сути. Люди способны привести мир к великим открытиям, но и масштабным трагедиям. Этот дуализм тянется с давних времен, наверное, с самого появления человека, и продолжается до сих пор. Именно работая воспитателем, Лидия смогла отчетливо разглядеть это явление.

На ее глазах малыши становились школьниками. Вырастали в обычных плотников и предпринимателей, в исполнителей и нарушителей закона. Из дверей детского сада она проводила не одно поколение детей. В свое время любопытные мальцы часто просили рассказать о прошлом, и она с трепетом делилась историей своего детства. Историей, отразившейся во многих сердцах невообразимой болью, избавиться от которой нет способа. Воспоминания нельзя удалить или ампутировать, как пораженную гангреной ногу. Память, въевшуюся в сердце, возможно стереть, только убив. Но Лидия и не хотела от нее избавляться, а наоборот, с гордостью хранила эти воспоминания в себе.

Жалела лишь об одном: «Вот бы написать книгу памяти, да таланта нет».

На следующий день произошло невероятное. Позвонила внучка и сказала, что некий современный автор готова написать роман о девятилетней Лидии.

И Лида сегодняшняя начала писать письмо этому автору, где рассказывала о далеком детстве:

«Я, Кашарская Лидия Павловна, родилась в 1932 году, деревня Николево, Курская обл.²…

Любопытно, как автор покажет эту историю?» – вдруг задумалась она, продолжая писать:

«В деревне протекала река Кшень, была очень красивой, на одном берегу росли высокие розовые цветы у воды, а в воде – белые лилии и желтые кувшинки…

Мы часто ходили на луг, играли, собирали травы, ели их, а потом бежали к реке…»

– Да, таким было последнее лето в доме детства, – улыбнувшись воспоминаниям, прошептала она.

Боль в ногах утихла, как будто затаилась, пока пишется история. Лидия увлеклась, выводя новые буквы о прошлом…

Часть первая. Начало
Глава 1

Ко мне подбежала Шурка и, уперев руки в боки, нахмурившись, протянула:

– Ну, пойдем же! Настя и Шура вон как далеко, мы не догоним, – махнула она рукой в сторону удаляющихся сестер. Их фигуры утопали в зелени молодого луга.

– Только этот пучок-клевер завяжу, а то растеряю, пока до речки добежим. А зимой ведь все пригодится, – улыбнулась я ей, перетягивая стеблем тонкие ножки растрепанного букета. В середине июня клевер, беспорядочно росший на лугу, только зацветал, поэтому особого сока еще не набрался, но все равно был вкусным. От спешки я ненароком оторвала несколько бутонов. Ну что добру пропадать, хотела сама съесть, но глянула на Шурку и предложила ей:

– Будешь? Специально розовые выбирала, они слаще.

– Не хочу я твой клевер! – фыркнула она, топчась вокруг меня в нетерпении. – Пожалуйста, пойдем, – умоляюще протянула сестра.

Я хорошенько закрепила связку и довольно прижала пучок клевера к груди. Зеленый луг украшали разные цветы: желтые, сиреневые, белые. Высокие растения шуршали от касания горячего ветра. Низкие мирно покачивались. Мы часто приходи сюда играть. Собирали полезные травы: сушили на зиму, ели свежими, готовили каши и супы. Щавель, анис, подорожник, клевер. Природа щедро о нас заботилась. Я схватила Шурку за руку, и мы побежали за виднеющимися вдалеке сестрами.

Хорошо нам было вчетвером. Рядом с ними я чувствовала себя увереннее, храбрее, наполнялась любовью. Шура – двоюродная сестра, ровесница Шурки. С тех пор как осиротела, жила с дедушкой в хате напротив нашей, все дни проводила с нами, и только к вечеру мы разлучались. Часто молчаливая, казалось, она всегда думала о важном. Ее пронзительный взгляд выражал грусть и серьезность. Шурка – средняя сестра, веселушка, любила поболтать. Всегда поднимала нам настроение. Настя – старшая сестра, ей уже было четырнадцать, – заботилась о нас, была хозяйственной, доброй и внимательной. Мне нравилось слушать ее истории о маме и младшей сестренке Анечке. Нам не хватало их. Три года минуло с тех пор, как маму съела болезнь, мне тогда шесть лет всего исполнилось, а год назад умерла от кори младшенькая, совсем крохой. Все мы пережили потери любимых, родных людей. Из-за этих горестных событий ближе сплотились и были вместе – не разлей вода.

Мы почти нагнали сестер, как я угодила ногой в ловушку из плетеной травы. За малым не упала. Шурка крепко подхватила под руку и рассмеялась, глядя на мое сконфуженное лицо. Настя и Шура оглянулись, в недоумении посмотрели на нас и пошли дальше.

Повеяло тиной, легкой свежестью и смирением.

Мы спустились с крутого склона к реке. Солнце щекотало наши плечи и отражалось блестками на покрытой рябью Кшени. Река-красавица, не иначе. Мы остановились у кромки воды и замерли на мгновение. На сверкающей ребристой поверхности подпрыгивали желтые кувшинки, как будто дети солнца спустились понежиться в теплой воде, а белые лилии, словно воздушные облака – друзья солнца, – их оберегали. На другом берегу Кшени колыхались высокие розовые цветы. Они, как зрители, любовались забавами детей неба. Все это природное таинство защищали деревья, как верные слуги выстроившиеся вдоль реки. На их тонких ветвях было столько листвы, что казалось, деревьям тяжело их держать, и ветки тянулись к земле.

– Ну, что, кто первый? – прервала благоухающее молчание Шурка и, не дождавшись ответа, скинула легкий голубой сарафан, и побежала в воду. Брызги полетели в разные стороны. Кувшинки заволновались. Настя не растерялась, повторила за Шуркой и, нырнув под воду, через миг показалась уже перед сестрой.

Я игриво задела притихшую Шуру плечом, подмигнула, сняла платье и, смеясь, побежала к резвящимся сестрам. Шура не торопилась к нам. Неспешно разделась и аккуратно вошла в воду.

Теплая Кшень приняла нас в свои объятия. Разгоряченное под знойным июньским днем тело наконец-то расслабилось. Выдохнуло.

Шурка махнула рукой по волнующейся поверхности реки, и прохладные капли полетели в лицо. Мы плескались, веселились. Звонкий смех щекотал уши. Играли, кто дольше продержится под водой. Настя всегда выигрывала.

Вдруг Шурка и Шура замерли, в глазах застыл страх. Проследив за их взглядом, я заметила ужика. Он важно скользил по реке, как по льду, к камышам позади нас. Точно хозяин реки.

– Вы чего? – хихикнула Настя. – Подумаешь, змея.

– Пойдемте домой, – прошептала я сестрам. Только сейчас осознала, как долго мы купались. – Папа, наверное, волнуется.

– Не хочу, – фыркнула Шурка, – мачеха хуже этой змеи будет коситься на нас. Чужие мы ей!

– Шурка, нельзя так. Вместе под одной крышей живем, надо дружить. Папа вон, ожил, повеселел, плетет свои корзины да веревки. Даже в хате как-то уютнее стало, – начала Настя, как всегда, правильные слова выговаривать.

Шура, недослушав разговор, молча побрела на берег. Мы понимающе глянули друг на друга. Когда заводили речь о родителях, Шура всегда грустила.

– Ну что ты, малышка, – пошла за ней Настя и, уже остановившись у вещей, обняла ее. Двоюродная сестра молчала.

– Мы всегда будем рядом. Да и дедушка какой у нас, другим только завидовать остается, – улыбнулась Настя, – так что вешать нос – преступление!

Шура улыбнулась в ответ и с облегчением вздохнула.

– Ладно, пойдемте. Дедушка тоже волнуется, – согласилась она.

Все выбрались из воды, оделись, почти тут же обсохли. Жутко пекло солнце. Я взяла пучок увядшего клевера, и мы побрели через луг обратно к деревне.

Впереди показались высокие угрюмые ракиты, свесившие до самой земли лохматые ветви, – шикарный дом для грачей.

Стоило нам подойти ближе, как птицы протяжно закричали, взметаясь над лохматой кроной деревьев, как будто защищая аккуратно свитые гнезда. Черные величественные хозяева, вестники весны всегда меня радовали. Наблюдая за ними, казалось, что подслушиваю некие секреты их стайного, семейного бытия.

Улыбнувшись им, я поспешила за сестрами. Узкую тропинку накрывали густые ветви, даже солнечные лучи не пробивались через их крепкое сплетение. В зеленом тоннеле было сыро и сумрачно.

Я не успела выдохнуть разгоряченный воздух, как мы вышли на задний огород. Тяжело дышать июньским зноем. Он обжигал кожу, но мне почему-то вдруг стало холодно. Мурашки вздыбили волоски на руках, и ноги отяжелели.

«Купание в речке всегда расслабляет», – подумала я и глянула по сторонам.

Слева соседский огород как будто продолжал наш. Аккуратными рядами, начисто прополотыми, росли тыква, кабачки, а уже ближе к сараям – картошка. Но вот с правой стороны открывалась совсем другая картина. Заросший сорняком огород грустно ждал своих хозяев. Сараи осели и покосились. Старый дом давно осиротел, со временем природа взяла его в свои крепкие объятья. Однажды я видела, как молодой мужчина приезжал к нему. Дом словно обрадовался, что еще кому-то нужен, двор вздохнул, освобожденный от зарослей, но недолго длилось его счастье. Вскоре он вновь остался один на один с природой.

Сестры, скрипнув калиткой заднего двора, тихо прошли между курятником и сараями. Я плелась позади. В ближнем сарае жили лошади Гром и Агаша, в следующем – корова Марта, а с ней через перегородку – козы. Дальше, почти прижимаясь боком к забору осиротевшего дома, тянулся большой навес, где хранились дрова и сено. Старый каменный погреб-ледник, похожий на землянку с низкой округлой макушкой. В передней его части хранили все хозяйственные инструменты: мотыги, лопаты, кувалду, топор. Бочки, наполненные зерном и овсом. В дальней был погреб.

Я прибавила шагу, догоняя сестер. Куры, приметив у меня пучок клевера, как мухи на сладкое, тут же сбежались и лезли друг на друга, желая дотянуться до розовых бутонов, так аппетитно покачивающихся в моих руках.

Мы обогнули угол дома и не успели подняться на крыльцо, как услышали:

– Опять бездельничаете! – рявкнула мачеха, встретив нас у порога.

Шура тут же юркнула из двора, только мелькающую спину через щели забора и видели. Мачеха выхватила из моих рук неказистый, увядший на жаре клевер и швырнула во двор. Я с сожалением посмотрела на развалившийся пучок.

– В огороде работы полно. Как есть, так вы первые, как работать – никого не найдешь, – продолжала бубнить она, пытаясь завязать платок на затылке.

– Брось гневаться, все сделаем, – показался на пороге отец, не выпуская плетеную веревку из рук. – Чуть осталось, довяжу, и вместе пойдем, – спокойно сказал он. С гордостью растянул плетенку и с силой в стороны дернул: – Хороша. Крепкая. Не одно судно выдержит. Еще закажут, деньга будет нам.

Отец любил в свободное от работы в колхозе время руками мастерить. Плел корзины из лозы, веревки из конопли. Все время чем-то занимался, без дела не сидел. Кормилец, одним словом. Да и сердце у него доброе, весь в дедушку. В глазах, правда, грусть оставила след, губы редко трогала улыбка. Жили мы намного счастливее, когда мама была с нами. А с появлением мачехи словно черные тучи сгустились над крышей нашего дома, и никакой ветер не мог их разогнать. Настя порой говорила, что это моя детская глупая ревность, со временем свыкнусь. Может, и права она. Кто знает? Наверное, только время.

Мачеха махнула на него рукой, стрельнула на нас черными глазами и, схватив поржавевшее ведро, наполненное нарезанными яблоками, скрылась за углом дома.

– На столе обед ждет. Мы с Аглаей уже поели, вас не дождались, – хмыкнул отец и вошел в хату, – как закончите, пойдем полоть. Картошку надо окучить.

Дом наш был небольшой. Одна комната: здесь и кухня, и спальня, и мастерская отца. За большой печкой пряталась койка. Раньше папа с мамой там спали. А теперь мамино место занимала мачеха. Каждый раз думая об этом, я злилась. Как можно с этим свыкнуться? Настя хоть и говорила, что смирение, как и прощение, приходит со временем, а сама-то уж год как избегала лишним словом обмолвиться с мачехой. Да и Аглая Михайловна делала вид, что нас не замечает. Готовила обеды, заботилась об отце, занималась бытом… Мы для нее лишь мрачные тени прошлого. Возможно, дело вовсе не в смирении, а в том, что мы все скупились на внимание, отзывчивость. Боялись быть отвергнутыми… Тяжелые мысли, мне не под силу, пусть Настя думает, как наладить семейные отношения.

Я прошла в хату. Отпустила бесполезную злость. Молчаливая, холодная печь веяла покоем. Она была нашим отдельным уголком, где всегда уютно, кажется, что там даже солнце по-особенному светило. Точно мамино тепло затаилось и согревало. На печи мы и грамоте учились. Школа была в соседней деревне Расховец, что меня крайне огорчало. Посещения зависели от погоды. Замело или развезло дороги – уже не добраться, поэтому занимались самостоятельно. Как могли. А в свободное время мастерили игрушки из всего, что было: перья, крепкие ветки от растрепавшегося веника.

Вздохнув, я глянула на деревянный стол в углу хаты. Пахнуло свежей выпечкой. Любимым мясным пирогом. В большой глубокой чаше неаккуратной горкой лежала картошка, посыпанная ароматной зеленью. Рядом на тарелке лежали квашеные огурцы, оставшиеся еще с прошлого года. Этим летом свежие кусты только начали разрастаться, кое-где украшали их маленькие желтые цветочки.

Завтрак прошел давно, и пора было бы уже как следует проголодаться. Мне вроде и хотелось есть, но стоило подумать о вкусе еды, так ком к горлу подступал.

– Ты чего застыла? – глянула на меня Шурка, усаживаясь за стол на длинную скамью.

– Что-то не хочется кушать, – я опять вздохнула, – пить хочу. Воды.

Отец как сел на табурет в противоположном углу у громоздкого старого сундука, железом окованного, так и не отрывал взгляда от длинной конопляной веревки. Так увлекся, что не слышал и не видел нас, как будто находился в отдельной комнате.

– Клевера наелась? – хихикнула Шурка. – Ну да ладно, нам больше достанется.

– Лида, сколько раз говорить, все, что земля дает, мыть нужно, – поучительно добавила Настя.

Я ничего не ответила, взяла железный ковш, зачерпнула из ведра воды. Пару раз тяжело глотнула. Остатки выплеснула во двор, земля в ответ фыркнула облаком пыли.

Забралась на печку, взяла книгу. Ее подарил дедушка на пятилетие Насти. За это время желтизна тронула хрустящие страницы, уголки бумажной обложки закрутились и замохрились.

Это был сборник сказок Александра Сергеевича Пушкина. Перечитывая в сотый раз о рыбаке и рыбке, я мечтала лишь об одном: чтобы мама и Анечка жили. А разглядывая иллюстрации, останавливалась на пышных деревьях. Вспоминала наши ракиты и строгую песню грачей. Я любила ее слушать.

Тут вдруг на страницах птицы ожили. Громко загорланили, заволновались, закружились, разгоняя надо мной сгустившиеся грозные тучи. Впереди стояли знакомые, но в то же время чужие ракиты с облысевшими кривыми ветвями, с почерневшими, растрепавшимися гнездами. Тропинку к дому заплели сухие искореженные ветки, как крепкая паутина.

Холодно. Я посмотрела на ноги. Босые, испачканные в саже ступни казались не моими. Не девятилетней девочки, а взрослой девушки. Я стала Настей? Или так быстро выросла? Что произошло?

Оглянулась. Вокруг – когда-то зеленый луг сейчас покрывала истлевшая черная корка. Страшно. Я прижала руки к груди, желая спрятаться. Короткое, совсем не по размеру платье колыхал холодный ветер. И ни души. Только грачи все громче кричали и кружились над самой головой, как будто хотели защитить меня от кого-то. Оглушительный гром прорезал пространство, перебивая птичий крик, грачи разлетелись в стороны.

Я побежала к дому, продираясь через заросли. Больно. Они царапали руки, лицо. Путались в волосах. Ужас сжал в кулак мое сердце.

Неприятный ком подступил к горлу. Дыхание перехватило.

Я вскочила в холодном поту, и меня вырвало с высокой печки на пол. В глазах все поплыло. Мачеха и Настя кружились по хате, что-то говорили. Отец спешно надевал выходные брюки и рубашку.

– Она вся горит! – испуганно сказала Настя, поглаживая меня по голове. – Милая, ты можешь встать? – спросила сестра.

Я попыталась подняться, все закружилось еще сильнее, тело мучила ломота, и живот болел так, что закладывало уши.

Отец подхватил меня и уложил на руки, как младенца. В теплых, любящих объятиях боль и тошнота отступили, но не исчезли. Кошмарный сон развеялся и почти забылся. Я смогла глубоко вздохнуть, улыбка чуть коснулась моих губ, и я вновь провалилась в болезненную дремоту.

Глава 2

Я переоделась в парадное платье и собирала спальные вещи в узелок. В палате было тихо, соседи по койкам ушли на обед. Тут в дверях показалась Настя. Я бросилась ее обнимать.

– Я так соскучилась! – прошептала, прижавшись к груди сестры.

– И мы очень, очень соскучились, – крепче обняла в ответ Настя.

– А папа ждет на улице? – радостно спросила я и поспешила вернуться к узелку. Уже не церемонясь, скомкала льняную ночную рубашку с оборками.

– Лида, мне кое-что тебе нужно рассказать, – начала Настя, присев на край моей кровати.

– Что-то случилось? – я с волнением перебирала в руках оборки рубашки.

– К нам пришла война…

– Да, слышала…– заметив тревогу в глазах сестры, перепугалась. – Что, прямо в деревню пришла? – прошептала в ужасе.

– Пока нет, но она рядом. В стороне Севастополя.

– Да кто ж найдет нашу деревню? Не дойдет война до нас, не волнуйся, – с облегчением выдохнула и с радостью повторила: – Так отец на улице, да?

– Папу забрали на фронт несколько дней назад. Мачеха уехала в свою деревню, к родителям, – с волнением сказала Настя и выдохнула так, будто освободилась от непосильной ноши.

Я присела рядом с сестрой. Вдруг тяжелая тоска заныла в груди. Страх. Как же теперь мы будем жить? Молчание затянулось. Я пихнула рубашку в узелок. Туго завязала его, надеясь, что там спрятала возникшую тревогу. Прогнала ее. Глянула на Настю и с надеждой спросила:

– Он ведь скоро вернется?

Настя молчала, только крепко сжала мою руку.

– Война не дойдет до нас? Скоро она вовсе закончится, и папа вернется, – продолжала я рассуждать, – знаю, так и будет!

– Надеюсь, ты права, – едва заметно улыбнулась сестра и добавила: – Ну что, пойдем? Шурки ждут нас дома.

Поехали мы долгим путем. В объезд. Лес глядел издалека, дорога, накатанная, прямая тянулась вдаль. Солнышко припекало, облака обходили его стороной.

– Настя, – позвала я сестру.

– Да, Лида, – оглянулась она, подгоняя поводьями лошадей.

– Почему ты тут поехала? – немного помолчав добавила: – Расскажи, как ушли отец и мачеха? Как все случилось? – да, эти вопросы меня беспокоили и пугали.

Сестра отвечала искренне, как будто проживала заново последние недели. Я слушала и все видела ее глазами, и, казалось, чувствовала ее сердцем, точно книгу читала:

С двадцать второго июня деревенские только и говорили о пришедшей в наш русский дом страшной войне. Жизнь стала иной: пугающей, тревожной. Напряжение поселилось в воздухе.

А ведь всего две недели прошло с тех пор, как мы купались в реке и беззаботно играли на лугу. Тогда же я заболела. Выяснилось, что моя хворь – это тиф.

Этим утром Настя ехала забрать меня из больницы в деревню Расховец. Короткая дорога занимала час, но ее это не пугало. Я знала, сестра умела управлять лошадью и телегой. Пугало ее другое, говорила она. Как сообщить мне о наступившей войне? Как сказать, что по возвращении домой я не увижу ни отца, ни мачеху? Слишком свежо горькое расставание. Ей тяжело было делиться этими чувствами со мной. Говорить вслух об уходе близких людей. Не знаю, как бы я переживала, будь на ее месте? Ведь даже мысли об этом давались непросто.

Рассказала Настя и то, как отцу через неделю после объявления начала войны пришло письмо с повесткой. Как на следующий день он собирал вещи в узелок, а мачеха, будто ужаленная пчелой, металась по хате из угла в угол и кричала:

– Война войной, а нам как быть? Ты оставляешь меня одну на четверых детей! Я не справлюсь. Нет! – вопила она. – Ладно, хорошо. – Вот, вроде успокоилась. – Понимаю: долг, Родина… Нет, – снова заводилась она, – я не справлюсь с чужими детьми!

Отец молчал. Сложил рубаху, теплые носки, все что были.

– Что ты молчишь?! Скажи, как быть?! – требовала она.

Настя утешала плачущую Шурку. Они сидели на печи. Наблюдали, как рушится их семья.

– Ну скажи хоть что-то! – мачеха схватила из узелка рубаху и хлестнула отца по спине. Он молчал. Забрал рубаху и сложил обратно. – Ну знаешь! – она раскраснелась от гнева. – Ну знаешь! Мне твои дети не нужны!

В этот же вечер мачеха ушла. Отца и еще нескольких деревенских мужиков забрали утром.

Настя и Шурка остались вдвоем. Дом опустел. В один день разрушился и без того непростой семейный уклад. Но вечерами их тоскливую хату согревали своим присутствием дедушка и Шура, которая со временем окончательно перебралась к нам.

С волнением рассказывала Настя, как по дороге ко мне думала и перебирала все эти мысли о жизненных переменах. Как не заметила, что далеко отъехала от деревни.

Овраг со всех сторон окружали деревья. Они смотрели свысока, расположившись по его краям. Дорога, как тихий ручей, то уходила вниз по спуску, то тянулась вверх в гору. Трава одела склоны в зеленую взлохмаченную шубу.

Вдруг лошади нервно фыркнули и заржали. Припустили вперед.

Позади них из-за высокой травы выглянула волчья морда. Грязно-серый хромой зверь семенил по склону к дороге.

Сердце Насти колотилось, ладони вспотели, – делилась она. Страшась, поглядывала на крадущегося за телегой хромого зверя.

Сестра видела – подъем в гору уже близко. Там ее спасение. Надеясь, что волк отстанет, она поторапливала лошадей.

То ли от страха ей казалось, что вечер ворвался в середину дня, а лес съел остатки дневного света. То ли на самом деле солнце спряталось за макушками деревьев. Тень как будто тянула за хвост лошадей и притормаживала телегу. Вроде бы вот ее спасительный подъем, совсем рядом, но в то же время он словно оставался вдалеке.

Я напряглась всем телом. Испугалась за сестру, хоть и понимала, что это уже произошло и с ней все в порядке. Мы едем домой. К Шуркам.

Мысли о доме и родных прогнали мой страх, а Настя тем временем продолжала.

Не оглядываясь, она преодолела подъем и пустила лошадей полным ходом. Только у деревни Расховец притормозила и осмелилась оглянуться.

А уже в больнице она встретила меня, и к сестре вернулись томления о том, как начать разговор.

После услышанной истории я молчала. Думала. Казалось, все это вымысел. Трудно осознать, принять как действительность. В груди оставалась глупая надежда, что сейчас отец и мачеха работают на огороде. Ждут нашего возвращения.

Настя оглядывалась на меня. Беспокойство отражалось в ее взгляде, подтверждая правдивость сказанного.

– Как ты? – наконец спросила она.

– Трудно ответить, – честно призналась я.

– Ну тогда поделись, как тебе было в больнице? Только честно!

Я рассказала, с какой теплотой и внимательностью заботились обо мне медсестры. Какими были радушными и добрыми поварихи, как вкусно они готовили. Вспомнила, как поперхнулась куриным бульоном. Вот так и умереть можно. От бульона. И смех и грех, как говорится.

Уже подъезжая к деревне, я заверила, что отныне буду мыть все, что дает земля, и только затем есть, потому что микстуры и таблетки были отвратительными.

К вечеру мы добрались до дома.

Шурки что-то стряпали на ужин. Оказалось, они сварили суп из клевера с картошкой и галушками. Лепешки из гречневой крупы уже лежали в чашке на столе.

После легкого ужина все вышли во двор. Настя взялась кормить скотину. Живности у нас было в достатке: куры, гуси, корова Марта, лошади Гром и Агаша и три козы. Куры, по обычаю, столпились у изгороди в ожидании зерна, их любимого лакомства.

Это лакомство выдавали каждый год в конце сентября. Свежие, только собранные с полей овес и зерно. Все это заслуги дедушки и отца: они уже долгое время работали в колхозе, а он обеспечивал всем необходимым для хозяйства.

Я и Шурки вышли на задний двор, в огород. Надо было поливать. За день почва знатно подсохла и тонкие трещины разрисовали грядки.

В начале участка малыши-корнишоны уже выглядывали из-под широких ворсинчатых листов.

Капуста округлилась, как наша Марта, – теленок вот-вот должен появиться на свет.

Весь огород оброс благодатной зеленью. Вроде бы меня не было всего две недели, а такие перемены.

Хата без хозяина будто вовсе затосковала, опустела. Я же свою тоску тихо берегла в сердце. Сестрам, уверена, было так же непросто принять эту действительность, как и мне. Грусть отражалась даже в их улыбках. Особенно сложно было Насте. На ее плечи свалились заботы не только о доме и хозяйстве, но еще и о нас.

От мыслей меня отвлекла Шурка. Она принесла полное ведро воды и тяжело поставила его среди грядок. Из краев плюхнуло, на земле расплылась большая мокрая клякса.

– Надорвешься, носи понемногу, – сказала я, наполняя лейку и возвращая ей пустое ведро.

– Слушаюсь, – хихикнув, подмигнула она.

Я прошла по кустистым рядам, орошая их дождем из лейки. Почва благодарно шипела.

Шурки по очереди от колодца носили воду. Я поливала, кое-где замечая траву в грядках, останавливалась и дергала ее. Работа была налажена.

Закончили, когда уже смеркалось. В летней кабинке, за сараями, мы ополоснулись и вернулись в хату.

В углу на табурете лежала недовязанная отцом конопляная веревка. С новой силой нахлынула тоска.

– Он обязательно вернется, – обняла меня за плечи Настя, – помнишь, сегодня ты сама об этом говорила?

– Помню, – ответила я, прошла к столу, присела на край скамьи и взяла давно остывшие лепешки. Немного перекусив, мы все вместе улеглись на печь.

От сестринского тепла душа улыбнулась, я скучала по этим ощущениям, пока была в больнице.

Я лежала у стенки, посередине две Шурки, Настя всегда занимала место с краю. Она переживала, что кто-нибудь из нас во сне ненароком свалится.

– Настя! – громко прошептала Шура.

На улице зазвенел, как разливающийся мед, стрекот, и, как будто услышав своих сородичей, затрещал в углу хаты одинокий сверчок. Мне показалось, что у них какая-то особенная перекличка. Я хихикнула своим мыслям, и, словно услышав их, засмеялась и Настя.

– Что, Шура? – наконец-то она отозвалась на зов двоюродной сестры.

– Расскажи что-нибудь, – попросила она и добавила: – я привыкла, что дедушка перед сном сказки рассказывает.

– Жили-были четыре сестры, жизнерадостные, дружные. Любили играть на лугу. Собирали травы. А после бежали на речку-красавицу… – начала сочинять Настя. Хотя это вовсе не сочинение, а наша история. Мягкий приятный голос тянулся песней по хате.

Я поплыла по течению теплого, памятного мотива. Почувствовала, как во мне прорастала другая, новая жизнь. Сейчас то купание в реке казалось далеким прошлым. И дело вовсе не в отъезде отца. Не в разросшемся огороде. Не в располневшей Марте.

Семя перемен посеяла весть о неизвестной мне войне. Теперь мои мысли стали иными, внимательными к мелочам, рассудительными. Как будто сознание стремилось сохранить в памяти каждый прожитый миг. Наивная беззаботность, которая была во мне еще две недели назад, как будто затаилась где-то глубоко в сердце. Теперь во главе мыслей была ответственность за близких и страх за завтрашний день.

Я искренне надеялась и хотела верить, что мы не увидим войну, что она растворится где-то далеко.

Но неприятное, липкое «а вдруг» – пугало: а вдруг не вернется отец, а вдруг действительно наступят страшные времена, а вдруг… И я вспомнила жуткий кошмар, который увидела в бреду. Холодок пробежал по спине.

Все эти мысли и убивали во мне беззаботность. Заставляли думать, о чем раньше и не задумывалась. Конечно, я хотела сохранить в себе задор девятилетней девочки. Я хотела играть с сестрами, слушать строгую песню грачей, весело плескаясь в реке Кшень. Не отпускать наивную радость как можно дольше. Но, увы, эта новая жизнь превратила прежнюю в воспоминания.

Настя угасающим, почти неслышным голосом завершала сказку о четырех сестрах. В ее истории они прожили долгую счастливую жизнь.

«А будет ли все так в действительности?» – спросила я себя и, плотнее прижавшись к Шурке, поймала мысль о хрупкой тишине. Казалось, что даже наш незваный гость-сверчок задремал, но легкое посапывание сестер и доносившиеся звуки улицы: редкий лай собак, сонное пение птиц, шорох и шелест ветра – нарушали тихую идиллию. Прислушавшись теперь уже к музыке жизни, я уснула.