Дочитан «Доктор Гарин». Сразу же после прочтения, на протяжении полутора часов, держалось ощущение, что Сорокин превзошел самого себя. Что всё это настолько восхитительно, что граничит с чудом. Однако прошли полтора часа. Я полил сад и выпил две чашки кофе. И понял, что чуда конечно же нет. Есть НОРМАЛЬНАЯ эволюция мощного и привыкшего рисковать на творческом пути автора.
Сорокин «доледяного» периода писатель сильнейший, однако достаточно узконаправленный. Его первые вычурные и безжалостные миры очень ярки и подробны. В них нет одного. Нет тонкой точности в изображении детали реальности. И это естественно и логично. Сорокин создавал реальность гротескную. Он утрировал деталь. А утрированная деталь не может быть реалистичной.
Есть два полюса русской литературы. Есть Салтыков Щедрин и есть Бунин. На одном полюсе находится умная, безжалостная буффонада. На другом тонкая, вдумчивая, глубокая описательность. Эти два полюса, как кислота и щёлочь. Они несоединимы по определению. Именно поэтому крупнейшие русские писатели много раз предпринимали попытки соединить эти два полюса в одном художественном произведении.
Это пытался сделать Набоков в своих небесных «Картофельном эльфе», «Камере Обскура» и «Прозрачных вещах». К этому же всю жизнь шли Бабель и Булгаков. Романы Ильфа и Петрова – это тоже попытка озвученной «Великой Деи»…
С моей скромной точки зрения новая и новейшая русская литература имеет центральный дискурс. Этот дискурс состоит в попытке создания невозможного в принципе текста. Текста одновременно обладающего желчной и безбашенной буффонадной, ярморочной яркостью и пронзительной реалистичной, тонкой и тёплой лиричностью.
Сорокин предпринял правильный поход в эту сторону. Весь «ледяной» период он напряженно экспериментирует с реалистичной, описательной составляющей русского прозаического пространства. Осваивает то, что никогда не было его коньком. Он глубоко погружается в исследование описательной, лирической прозы.
Первой попыткой создания Сорокиным «лирично-буфонадного» текста была «Метель». «Метель» получилась хорошо. Но в ней не было важного элемента. Не было чуть ли не центральной составляющей сорокинской прозы. «Метель» ЗНАЧИЛА.
О чём я вообще? Корень Сорокинской прозы уходит в почву московского романтического концептуализма. Сорокин всегда был сначала мастером постмодерна и только потом уже русским писателем. Именно поэтому важнейшим качеством его прозы является то, что она «не означает».
То есть ранняя проза Сорокина не является символом, аллегорией или же притчей чуть более, чем совсем. В своё время Нахова так писала о «настоящей инсталляции» ( воспроизвожу по памяти, поэтому не дословно): «Хорошая инсталляция должна вызвать у зрителя буквально бесконечную вереницу трактовок и прочтений, при этом зритель не должен иметь возможности остановиться ни на одной из них». Тоже самое можно сказать и о «незначащих» прозаических текстах Сорокина. Они только трогают привычные читателю нарративы и формулировки, но не сводятся ни к одной из них. А вот «Метель», напротив, ОЗНАЧАЕТ.
"Метель" принадлежит русской литературе, как «драме идей, а не людей». То есть на самом деле – классическая русская литература – это большой сборник хорошо написанных, детализированных, живописных, но однозначных, а часто даже плоских в смысле месседжа притч и басен. То есть в отношении подавляющего большинства русских романов действительно корректен вопрос:"Что хотел сказать автор?". Просто потому что автор на самом деле хотел что-то сказать. Так вот в «Метели» автор тоже хотел что-то сказать. Но ведь корень искусства Сорокина состоит именно в том, чтобы не сказать ничего, сказав многое…
Проблема состоит в том, что высокая описательность словно тянет за собой своего рода «резонерство». Когда автор сосредотачивается на реалистичном описательстве, его «ворсистый» месседж «лысеет», становясь похож на гладкий крысиный хвост. Словно автор имеет ограниченный запас обертонов. Больше обертонов в описательной составляющей текста, предполагает уменьшение их количество в составляющей меседжевой. Роман становится басней. «Метель» – несомненная притча, и именно эту «притчевость» Сорокин с блеском преодолевает в «Докторе Гарине».
"Доктор Гарин" так же блистательно ничего не значит, как «Голубое Сало» и «Сердца Четырёх». Точнее этот текст значит так же многое, но ничего однозначно и конкретно. Однако есть и огромная разница. В «Сердцах Четырёх» для того чтобы ЗАЯВИТЬ «незначимость» жизни (несводимость жизни к формулировке), используется несколько мощных выпуклых, утрированных и простых символов. Жидкая мать, вырванные спрессованные в кубики сердца главных героев и так далее… В «Докторе Гарине» «незначимость» жизни ПОКАЗЫВАЕТСЯ средствами самой жизни. Множество реалистичных, узнаваемых и сочных деталей создают «непрочитываемый ландшафт». То есть новый роман Сорокина на самом деле насыщен концентрированной буффонадностью в сочетании с высочайшей степенью лиричности. Великая Дея русской литературы была в очередной раз успешно осуществлена.
Напоследок хочется сказать буквально несколько слов о самом Гарине. Гарин – «утилитарный» русский интеллигент (врач), бредущий через Тайгу в банном халате, в карманах которого имеется следующий набор предметов:
Золотые нож, пистолет и зажигалка принадлежавшие в прошлом президенту Алтайской Республики. Гигантская жемчужина, извлечённая из матки генетически модифицированной великанши и древний фолиант, содержащий литургию поклонения Белому Ворону. Гарин не воспринимает такое положение вещей, как нечто странное. Он привык к этому… Не знаю как вы, а я вот тоже привык. Ощущение, что я иду через девственный лес в банном халате, в карманах которого лишь какая-то уникальная, но на вид совершенно бесполезная в текущих условиях ерунда не покидает меня уже добрых лет пятнадцать… Правда вместо титановых ног у меня множество шрамов на шее и на спине… Ну и когда я дочитал до воссоединения Гарина с Машей я и вовсе чуть было не разрыдался.
Recenzje
93