Czytaj książkę: «Девушка с синими гортензиями»

Роман основан на реальном событии, которое в свое время наделало много шума. Следы этой драматической истории можно отыскать в газетах тех лет и мемуарах. Тем не менее автор должен предупредить, что книга ни в коей мере не является документальным исследованием. Это – роман, в котором имена действующих лиц изменены или вымышлены. Исключение было сделано только для главной героини драмы, чтобы читатели при желании могли найти в источниках подробности о том, как все было на самом деле.

Пролог

Вода была черна и неподвижна, как ночь, нависшая над ней. Сверху – тьма без звезд, тьма без начала и конца. Снизу – река, вытекающая из мрака и уходящая во мрак. Другого ее берега не видно, как будто тот заблудился во мгле где-то между небом и водой.

Впрочем, не только берег заблудился во мраке. Точно такое же чувство было и у человека, стоящего на этом берегу. Слева от себя он видел старое, засохшее дерево, которое, топорщась во мгле, словно заколдованный дракон, угрожающе тянуло к нему свои скрюченные ветви. С правой стороны простиралось нечто зыбкое и шелестящее, и он вспомнил, что это – камыши в речной заводи.

Человек знал, что еще может уйти, однако неодолимая сила толкала его вперед, и он двинулся к воде. Его ноги не увязали в песке, когда он шел по берегу.

Ему казалось, что до его слуха доносится невнятный шепот и вздохи, но, возможно, то было шелестом все тех же камышей. В следующее мгновение человек был уже у воды и склонился над ней, но не увидел своего отражения.

Он не оглядывался. Зачем? Дерево и камыши, оставшиеся позади, бесследно исчезли. Теперь оставались только он – и неподвижная река под беззвездным небом.

А потом человек увидел, как черная вода стала светлеть, светлеть по всей глубине, светлеть до самого дна. Там, далеко внизу, колыхались сказочные миражи. Он увидел подводные замки невероятных очертаний, белогривых лошадей с плавниками вместо ног, зеленоволосых гибких русалок, которые скользили меж причудливых растений с огромными пурпурными, алыми, золотыми цветами. И даже услышал, как беспечно и звонко они смеются там, внизу, бесконечно далеко от него.

Внезапно все исчезло, миражи потухли, и человек понял, что принял за замки, лошадей и русалок причудливую игру света и теней на дне, где на самом деле не было ничего, кроме перепутанных стеблей подводных растений. Они извивались в зеленой воде, как змеи, сытые и медлительные, но все еще опасные. Возле одного из них колыхалось что-то белое, похожее на обрывок шелка или, может быть, на тончайшую вуаль.

Миг – и белое пятно стало расти, надвигаясь. Оно поднималось все выше и выше, обретая очертания. Теперь уже можно было рассмотреть, что это не просто кусок ткани, а белое платье женщины плещется в воде. Ее лицо было смертельно бледным, глаза закрыты, распущенные волосы плыли вокруг головы темным облаком. И все же она была прекрасна, и при виде ее у человека сжалось сердце.

Она поднялась уже к самой поверхности, оказалась так близко от него, что можно было видеть родинку на ее правой щеке, очертания своевольных губ, длинные черные ресницы. Человек хотел позвать ее, но не мог вымолвить ни слова.

А потом женщина открыла глаза, и послышался ее голос:

– Спаси меня…

Он хотел броситься к ней, но был не в состоянии двинуться с места. Напрягал все силы – и даже не пошевельнулся.

– Спаси меня, – тихо и безнадежно повторила женщина.

– Жинетта!

Слово раскололо тьму, убило наваждение, и к человеку вернулась способность двигаться. Но слишком поздно. Он видел, как глаза женщины угасли и закрылись, голова бессильно запрокинулась. Зеленые стебли-змеи обвились вокруг нее и потянули за собой на дно.

– Жинетта!

Он бросился вниз, и черные воды сомкнулись над его головой. Человек все еще надеялся, что сумеет догнать ее, но сила, противодействовавшая ему, значительно превосходила его собственную. Он рвался, плыл, задыхаясь, ко дну, но женщина коснулась его прежде и рассыпалась на множество белых лоскутов.

– Жинетта, нет!

…Он открыл глаза и долго лежал под взмокшей от пота простыней, не слыша ничего, кроме шума крови в ушах и частого стука своего сердца. Наконец смог дышать чуть спокойнее и повернулся на бок.

По природе он вовсе не был суеверен, но этот сон снился ему уже не первый раз и всякий раз предвещал: что-то случилось. Нечто, связанное с ней, о чем она хочет его предупредить.

«Но что еще может быть? Последние украшения продали с аукциона в прошлом году… – Он скривился, как от физической боли. – Нет, это не из-за них, будь они трижды неладны».

Он перебрал еще несколько возможных причин того, что она опять явилась ему во сне, и все их отверг. А тревога его нарастала. Но тут ему в голову пришла новая мысль: «Или кто-нибудь догадался, что я убил…»

Странным образом это его успокоило. Он прикрыл глаза, представил себе суд, напыщенную речь обвинителя, лысину кюре, суетящегося палача и неподвижную черную гильотину в тюремном дворе. Да, гильотину. Потому что он убил хладнокровно, с заранее обдуманным намерением. И не одного человека, а целых пять. Впрочем, если говорить начистоту, он не считал их за людей. А вот с точки зрения закона…

С точки зрения закона, если когда-нибудь откроется то, что он сотворил, ему не миновать смертной казни. Но он подумал об этом совершенно спокойно, как подумал бы о том, что завтра опять будет солнечная погода.

«Конечно, прошло уже немало времени, но сколько было случаев, когда преступление раскрывали через много лет после того, как оно было совершено…»

И он задумался о том, как именно раскроют его преступления.

«Появляется неожиданный свидетель? Выскочка-полицейский перебирал старые дела и нашел зацепку, которую упустили из виду его олухи-коллеги? Или обнаружились отпечатки пальцев, о которых уже несколько лет везде говорят и пишут и которые я никогда не принимал всерьез?»

Он попытался вспомнить, оставил ли он отпечатки пальцев на месте преступления, и был вынужден признать, что, конечно, оставил. И не только на месте преступления, но и на орудиях убийства. Сколько угодно, господа присяжные заседатели!

«Адвокат, конечно, будет изо всех сил изворачиваться. Первое-то убийство, я думаю, теперь уже никто не докажет. Но вот остальные…»

Он открыл глаза и зевнул. Ему неожиданно стало скучно. Чего они от него хотят, в самом деле? Вот же он, ни от кого не таится, с виду человек как человек, и ни один из его друзей – да что там друзей, обычных знакомых – даже в шутку никогда не предположит, что он убил пятерых. Никого он не боится, и пусть только попробуют его обвинить!

Он повернул голову и посмотрел на светлое пятно на стене напротив кровати. Днем это был рисунок, сейчас неразличимый набросок, изображающий молодую женщину в огромной шляпе, с улыбкой на губах. Ему нравилось видеть первой эту улыбку, когда он вставал с постели. Сейчас было еще темно, но он не стал зажигать свет.

– Спасибо, что пришла, – негромко проговорил он, обращаясь к рисунку. – Я буду осторожен, обещаю тебе.

Потом он вздохнул, закрыл глаза и вскоре заснул – крепким сном без всяких сновидений.

Часть первая
Свидетели

Глава 1
Август 1921-го

Блэз Гренье вставал рано. В молодости он был рыбаком и привык подниматься ни свет ни заря! И позже, когда женился на невесте с приданым, перебрался в Париж и купил небольшое кафе, он все равно не научился спать вдоволь и сколько хочется. Сон по-прежнему казался ему роскошью, ведь у него столько дел – проверить счета, отправить новые заказы, проследить за официантами, сделать замечание служанке, которая в их семье уже сорок лет, но все равно то и дело вешает его костюм не туда, где он должен быть, а в другой шкаф. Мсье Гренье был большим аккуратистом и свято верил в то, что у каждой вещи должно быть свое место. Беспорядок выводил его из себя, и тогда он начинал брюзжать, причем мог брюзжать часами, припоминая прошлые промахи окружающих и случаи, которые имели место уже совсем давно, задолго до войны. Впрочем, войну мсье Гренье не любил особо, потому что она была в его глазах наивысшим проявлением беспорядка. Его, помнится, ужасно раздражали дороговизна, преувеличенно бодрые вести с фронтов, вой сирен воздушной тревоги и налеты немцев на Париж. Кроме того, на войне он потерял одного из сыновей.

Кряхтя, мсье Гренье спустился вниз, в кафе, придирчивым оком окинул столики и стулья, протер стойку. По тротуару напротив крался пестрый кот, потом пробежала парижанка, бойко стуча каблучками. Мсье Гренье проводил ее печальным взглядом. Стыд и позор, эта современная мода – юбка чуть ли не до колена, не то что до войны, когда носили платья в пол, а то и со шлейфами. Ах, какие тогда были женщины и как они умели одеваться! Он горестно покачал головой, на всякий случай еще раз протер стойку, переставил бутылку вина, которая стояла не на своем месте, посмотрел на часы и углубился в подсчеты.

Когда пришли официанты, мсье Гренье открыл кафе и уступил место за стойкой старшему сыну, а сам перебрался в угол, откуда ему было отлично видно все происходящее в зале. Понемногу в кафе потянулись обычные посетители, многих из которых хозяин знал лично. Компания штукатуров, студент Сорбонны, Боск, бывший сторож Лувра, которого уволили вскоре после кражи «Джоконды» в 1911-м. И что вообще хорошего в этой «Джоконде»? Гренье видел репродукцию в журнале – немолодая, глаза прищурены, и выражение лица неприятное, насмешливое. Так и есть – la vieille moqueuse, старая насмешница. Нашли, из-за чего гнать людей с работы, тем более что картина-то нашлась, правда не сразу. Однако Боска обратно на место уже не взяли.

Хлопнула дверь, в кафе вошли трое. Гренье обернулся к сыну, незаметно подал ему знак, послав выразительный взгляд в сторону новых посетителей. Это были русские – из тех русских, которые после какой-то своей революции вынуждены были уехать из России и теперь наводнили Париж. Все их имущество, как правило, осталось на родине, куда им больше не было дороги, и они, совершенно ныне без средств, хватались за любую работу. Гренье сочувствовал им, но еще больше сочувствовал своим соотечественникам, которые купились на заманчивые обещания предыдущего российского правительства и приобрели русские процентные бумаги. Теперь эти бумаги ровным счетом ничего не стоили, потому что новое правительство большевиков первым делом гордо отказалось от всех обязательств империи. Самый настоящий беспорядок, по мнению мсье Гренье. Кроме того, русские периодически норовили улизнуть из кафе, не заплатив, и это тоже был беспорядок. Вот почему Гренье и подал знак сыну – чтобы тот держался начеку.

– Три кофе, пожалуйста, – заказал посетитель.

– Простите, у нас принято платить вперед, – спокойно и твердо промолвил младший Гренье.

Русский посмотрел на него мрачно, но кофе оплатил. Сдачу он не взял, с вызовом в голосе попросив оставить ее себе. Однако младший Гренье родился хватом, сарказм на него не действовал, и он преспокойно сгреб мелочь в кассу.

– До чего же французы сволочи! – со злостью промолвил русский, поворачиваясь к своим спутникам. – За людей нас не считают!

– Да ладно тебе, Никол, – примирительно отозвался его спутник. – Сволочи – это союзнички большевиков латыши, которые расстреливали людей прямо на улице, на глазах у прохожих. Жена моя все это видела и с тех пор сама не своя. А французам я все прощаю за хороший кофе. И за круассаны.

– Фуа-гра у них тоже ничего, – вздохнул третий, по виду смахивающий на бывшего помещика, и даже зажмурился мечтательно.

– Э, батенька, куда нам теперь фуа-гра! Нам бы теперь не кревэ¹ от фэм², и то хорошо.

Трое изгнанников сели за столик и завели извечную беседу изгнанников тех лет – о пропавших без вести, которые изредка все-таки возвращались к близким, о знакомых, которые сумели вырваться из большевистской России, и о тех, кто там сгинул. Вспоминали, само собою, старые времена, государя императора и между делом жестоко и со знанием предмета раскритиковали поэта Тютчева за строки «блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Впрочем, Тютчева вскоре оправдали, как крупного поэта, которому позволительно порою заблуждаться. И как раз когда плативший за кофе продекламировал вслух: «Жизнь, как подстреленная птица, подняться хочет – и не может», в кафе появилось новое лицо.

Это был господин лет тридцати пяти или около того, ничем собою не приметный, если не считать того, что в его темных волосах, несмотря на молодость, виднелись седые нити. Глаза у него были серые, проницательные и, пожалуй, даже чуточку неприятные. Мужчина окинул посетителей равнодушным взором и подошел к стойке. Для полноты картины следует добавить, что господин явился не один, а в сопровождении немолодой дамы с безупречной осанкой, которая умело держалась в его тени. На даме был обманчиво простенький светлый костюм, на руках и шее не имелось никаких украшений, и она спокойно взирала на мир сквозь очки, придававшие ей вид то ли гувернантки на покое, то ли преданной секретарши.

– Добрый день, – отрывисто бросил незнакомец. – Это кафе принадлежит семье Гренье, верно?

Прежде чем ответить, Антуан Гренье покосился в сторону отца и кашлянул, чтобы привлечь его внимание. В конце концов, неизвестно, что скрывается за такими вопросами.

– Ну, да, – буркнул Антуан нехотя. – А что?

– Меня зовут Пьер Видаль, я сотрудник «Пари-суар», – представился незнакомец. – Вы член семьи?

Теряясь в догадках, что могло понадобиться от их скромного заведения представителю столь популярного издания, Антуан тем не менее ответил утвердительно.

– Вам знаком моряк по имени Филипп Гренье? – задал следующий вопрос журналист.

– Это мой брат, – ответил Антуан хмуро.

– Зачем вам понадобился Филипп? – спросил из своего угла хозяин кафе и встал.

Видаль обернулся на голос и увидел приближающегося невысокого сухощавого старика с седыми кустистыми бровями, который смотрел на него не сказать чтобы с большой приязнью.

– Прошу прощения, мсье, – начал журналист. – Я Пьер Видаль…

– Я слышал, как вас зовут, и читаю вашу газету, – оборвал его старик. – Так зачем вам нужен мой сын?

– Хотел бы расспросить его кое о чем, – ответил Видаль.

– Да? О чем же?

– Ваш сын в числе прочих находился на яхте «Любимая» в ночь с 24 на 25 июля 1911 года, когда там произошло памятное многим событие, – бойко отрапортовал журналист. – Мне хотелось бы узнать, что он помнит о той ночи.

Блэз Гренье насупился еще сильнее.

– Вы имеете в виду странную смерть той актрисы? – проворчал он. – Женевьевы Лантельм?

– Да. Наша газета готовит серию очерков о таинственных происшествиях прошлого, в том числе и о ее гибели. Согласитесь, это была поразительная история – неожиданная для всех смерть молодой прекрасной женщины, после чего на ее мужа, богача, магната, но темную личность, падает больше всего подозрений. Однако я решил поговорить со свидетелями, прежде чем выдвигать версии. Скажите, мсье, где я могу найти вашего сына?

У Блэза Гренье вертелся на языке резкий ответ: «На кладбище», но теперь, в ярком солнечном свете, он увидел, что лицо у журналиста изможденное, а под глазами пролегли коричневые тени. Кроме того, он вспомнил, что Пьер Видаль одно время был военным корреспондентом и находился на передовой в отличие от многих его коллег, которые пылко призывали соотечественников жертвовать собой во имя родины, а сами отсиживались в своих редакциях.

– Мой сын умер, – сказал старик наконец. Его нижняя губа задрожала. – Он погиб в море, их корабль потопила немецкая подлодка.

– О! – вырвалось у Видаля. – Простите, мсье. Я не знал.

Журналист произнес еще много слов, извиняясь за то, что потревожил семью погибшего. Старший Гренье, не отвечая, буравил его взглядом.

– Странно, что вы снова вспомнили о том деле, – сказал он наконец. – Это ведь было так давно…

– Почему? Всего десять лет прошло, – возразил Видаль. Затем он оглянулся на свою спутницу, которая за время беседы не проронила ни слова. – Скажите, может быть, вы или кто-то еще обсуждали с Филиппом, что тогда случилось на яхте? Очень ведь громкое было дело. Сын рассказывал вам что-нибудь? У него имелись какие-нибудь собственные соображения?

Блэз Гренье покосился на Антуана, и тот сразу же снял с подставки бутылку вина – одну из лучших.

– Да, поставь-ка нам на угловой столик бутылочку, – кивнул старик. – Раз уж мсье Видаль зашел поговорить о Филиппе, почему бы и нет?

Тут, казалось, он впервые заметил, что журналист явился не один.

– Надеюсь, вы тоже выпьете с нами? – обратился Гренье к даме в очках.

– Ах да, – спохватился журналист, – я забыл представить вам мою спутницу. Мадемуазель Алис, моя секретарша. Я думаю, мы сядем все втроем. Так, значит, вы обсуждали с сыном, что тогда произошло на яхте?

– Сотни раз, – ответил старик. – А вы как думали? Тогда такие толки шли обо всем происшедшем! То ли актриса покончила с собой, то ли ее муж убил, то ли имел место несчастный случай. А муж у погибшей был ого-го, сорок миллионов капиталу… Такие, вообще-то, не убивают. – Гренье усмехнулся. – Потом вдовец затеял процесс против одной газеты, которая написала, что на самом деле именно он удавил бедняжку-супругу и бросил в воду, чтобы скрыть следы. Моего сына тоже вызывали в суд, и он давал показания.

– Да, я читал материалы дела, – кивнул Видаль. – Однако подробные показания дал только капитан яхты Обри, остальные шесть членов экипажа отделались стандартными ответами: мол, ничего не видели, не слышали и не заметили.

– Семь членов экипажа, – вполголоса поправила журналиста секретарша, открывая блокнот, испещренный записями и различными пометками. – Всего на «Любимой» было восемь человек команды, считая Раймона Обри.

– Благодарю за уточнение, Алис. – Видаль улыбнулся. – Но мы все взрослые люди и отлично понимаем, что такое суд, на котором выдвинуто обвинение против миллионера, бывшего владельца нескольких газет, владельца театра и прочая, и прочая.

– Еще он сам писал пьесы, а в начале своей карьеры был таким же журналистом, как вы, Пьер, – ввернула мадемуазель Алис, поудобнее устраиваясь за столом. – Положительно, разносторонний человек.

И что-то было в ее тоне такое, отчего мсье Гренье заключил: старой даме палец в рот не клади. Наверняка она и ее патрон стоят друг друга.

– Теперь, когда его больше нет, мы наконец-то сможем написать правду, – добавил Видаль. – И сразу же скажу вам, мсье: я не верю в слепых и глухих свидетелей. Наверняка ваш сын многое видел и многое слышал, а раз так, хоть с кем-нибудь он должен был это обсудить. А то, что он сказал на суде, мы оставим за скобками.

«Верно, – вспомнил старик, – «оставим за скобками» – один из любимых оборотов репортера Видаля».

– Так что вам рассказал ваш сын? – спросила мадемуазель Алис, приготовившись записывать.

Гренье откинулся на спинку стула. Улыбнулся. Помолчал.

– Видите ли, – заговорил он наконец, – на самом деле мой сын не был ни в чем уверен.

Глава 2
Лето 1911-го

– Тогда стояла страшная жара, столбик термометра доходил до 40 градусов в тени. А за год до того, в 1910-м, в небе одна за другой появились две кометы, наводя страх на людей. Все толковали о близком конце света, и, словно чтобы оправдать самые мрачные ожидания, несчастья следовали за несчастьями. Вы, наверное, помните, как затонул «Плювиоз»³, а также ужасное наводнение, которое случилось в Париже. Сена вышла из берегов, на стенах некоторых домов до сих пор можно видеть отметки, как высоко поднялась вода… Смотришь на них сегодня, и даже не верится.

Мадемуазель Алис подняла голову и бросила взгляд на патрона. Все в порядке, успокоил ее ответным взглядом Видаль. Мол, сейчас рассказчик настраивается на воспоминания, пробует то время на вкус, как вино в своем бокале, но рано или поздно он все им поведает, ни к чему его торопить.

Гренье смотрел куда-то перед собой рассеянным взором, покачивая в пальцах бокал с вином.

– В молодости я был рыбаком, – продолжал он. – Знаете, в жизни ведь так: или вы человек земли, или вы человек воды. Я был человеком воды. Я вообще не понимал, что такое морская болезнь, самый сильный шторм был мне нипочем. Но мои дети другие – от земли. Кроме Филиппа, который тоже любил воду. Он плавал на разных кораблях, какое-то время провел на барже, возил лес. Но это ему надоело. У него были хорошие рекомендации, и так он попал на «Любимую». В общем и целом работы там было немного. Хозяин, мсье Рейнольдс (как истинный француз, Гренье сделал ударение исключительно на последнем слоге), нечасто появлялся на борту, но любил, чтобы яхта была надраена и готова к его услугам в любое время. Обычно он плавал по Рейну или по Маасу. Так вот летом 1911-го он решил бежать от жары на Рейн.

– С этого момента, – вклинился журналист, – я прошу вас рассказывать как можно подробнее, ничего не упуская. – Видаль допил бокал. – Итак?

– Путешествие началось в первых числах июля. Сначала они плыли по французским рекам, пересекли Бельгию и Голландию и затем стали подниматься по Рейну. Судно немного задержалось в Амстердаме, потом, уже в Германии, застряло в Эммерихе из-за таможни. Конечным пунктом должен был стать Франкфурт, но из-за того, что произошло, до него не добрались.

– А сама яхта, какое впечатление она произвела на вашего сына? – допытывался журналист. – Что он о ней рассказывал?

Гренье усмехнулся:

– По его словам, яхта была пижонская, если вы понимаете, что я имею в виду.

– Вы не могли бы пояснить? – попросила спутница журналиста.

– Пижонство, мадемуазель, оно и есть пижонство, – пожал плечами старик. – Видели бы вы, какие там были зеркала, какая мебель, какие ковры! Никаких гамаков, только кровати, и настоящие окна вместо обычных иллюминаторов. Я говорю, конечно, о каютах господ, экипажу-то как раз было негде повернуться.

– Скажите, мсье Гренье, сколько ваш сын прослужил на «Любимой»? – спросила мадемуазель Алис, которая быстро-быстро писала в своем блокноте.

Старик немного подумал, затем ответил:

– Его взяли в феврале, а в ноябре, уже после гибели жены, Рейнольдс избавился от яхты. Новый хозяин решил набрать другую команду, и вскоре мой сын ушел. Получается меньше года.

– Хм, несколько месяцев, – отметил журналист. – Все же вполне достаточно, чтобы хорошо узнать своих хозяев, не так ли?

Гренье покосился на него с иронией.

– Мсье, команда – это команда, а хозяева – это хозяева. Капитан Обри, конечно, был с Рейнольдсом на короткой ноге, но остальные себе такого позволить не могли.

– Мы хотим сказать, что яхта «Любимая» была не так уж велика, – пояснила помощница Видаля. – Наверняка матросам было хорошо известно все, что происходило в семье Рейнольдс и их друзей. Утаить что-то в столь небольшом пространстве практически невозможно, верно?

– Ну, сумели же утаить убийство, в конце концов, – возразил старик.

Журналист резко распрямился, едва не опрокинув бокал.

– Ага! Стало быть, ваш сын все-таки считал, что имело место убийство?

– Я же говорю вам – он не был ни в чем уверен, – терпеливо повторил Гренье. – Но все решили, что произошло именно убийство, только вот доказать никто ничего не смог.

– Давайте на время забудем досужие домыслы, – предложила мадемуазель Алис, переворачивая страницу в своем блокноте. – На что обратил внимание ваш сын? Что он видел, что запомнил, что показалось ему подозрительным?

Гренье хмуро посмотрел на нее:

– Знаете, Филипп говорил, что у него не было не то что подозрения, но даже тени предчувствия, что все так скверно закончится. Хозяева и гости много веселились. В салоне постоянно играло пианино, за столом подавали дорогое вино – словом, все наслаждались жизнью, пока яхта плыла по голландским водам. 24 июля «Любимая» прибыла в немецкий Эммерих, где должна была пройти таможню. По словам Филиппа, таможенники обшарили всю яхту, считая, сколько бутылок вина, шампанского и прочего на борту. Все это сильно рассердило хозяина и особенно – хозяйку. Было жарко, порт в Эммерихе никакой, сойти на берег нельзя… Когда наконец отделались от таможенников, все стали радоваться, как дети. Филипп говорил, что хозяйка с друзьями устроили целое представление, изображая недавний визит немцев, так что все животы надрывали со смеху. Правда, жара не спадала, все требовали напитков, и дворецкий Фонтане с ног сбивался, разнося шампанское. Яхта была небольшой, и, кроме него, прислуги больше не имелось. Правда, иногда ему помогал один из матросов.

– Там еще была горничная, – вставила мадемуазель Алис, перелистывая блокнот. – По имени… ну да, Жюли Прео.

– Так она все время задирала нос, – пожал плечами старик. – Ничего путного от нее нельзя было добиться. Она когда-то училась с хозяйкой в консерватории⁴, и та была очень к ней расположена. Какую горничную хозяева станут сажать с собой за стол?

– А капитан Обри тоже сидел за столом с хозяевами? – спросил Видаль.

– Конечно.

– На суде он дал недвусмысленные показания в пользу Рейнольдса. Ваш сын говорил что-нибудь об этом? Капитан вообще дружил с хозяином?

– Вы, наверное, удивитесь, – с расстановкой промолвил старик, – но у Филиппа, да и у других матросов, сложилось впечатление, что капитан скорее терпел общество хозяев и их гостей. Да, он всегда был любезен, всегда улыбался, но… Когда они веселились, он норовил под любым предлогом сбежать. То, говорил, яхта может сесть на мель, то надо отдать какие-то приказания, то еще что-то…

Журналист и его помощница обменялись многозначительным взглядом.

– А каким вообще хозяином был Рейнольдс? – спросила мадемуазель Алис. – Как к нему относились люди, хотя бы те же матросы?

– Я знаю, что в Париже у него была скверная репутация, – ответил старик. – Он являлся совершенно безжалостным человеком, настоящим дельцом, и легко уничтожал конкурентов. Но Филипп говорил, что на яхте он видел самого обычного мужчину. И с матросами хозяин был вполне вежлив, и с дворецким, и с горничной. Правда…

– Что? – насторожился Видаль, от которого не укрылось, что Гренье на мгновение замялся.

– За день до гибели жены Рейнольдс поссорился с актрисой, которая была среди его гостей. Забыл, как ее звали.

– Ева Ларжильер, – пробормотала мадемуазель Алис, даже не заглядывая в блокнот.

– Да, да, точно. Утром 24 июля она даже не вышла к завтраку, но потом все же появилась.

– Из-за чего была ссора? – осведомился Видаль.

– Филипп не знал. Один из матросов сказал ему, что сначала мадемуазель Ларжильер поссорилась с хозяйкой. Рейнольдс узнал об этом и попросил гостью оставить его жену в покое.

– И все же, какова причина ссоры? – настаивала секретарша.

– Ну, что может быть причиной разногласий двух знаменитых актрис? Да любая мелочь, я думаю. Но уже днем 24 июля все было в порядке, они шутили и дурачились как ни в чем не бывало.

– А Рейнольдс часто ссорился с женой? – внезапно спросил журналист.

Вот так, сразу, типично репортерским наскоком и поставил вопрос. Не сказал «ссорился ли вообще», а «часто ли ссорился»! Чувствуете разницу?

– Да, супруги ссорились. – Интуитивно мсье Гренье ответил все же на тот вопрос, который было бы более уместно задать в данной ситуации.

– Он ее ревновал? Магнат все же был на четверть века старше актрисы.

– И она была его пятой женой, – хмыкнул старик. – Пора бы ему привыкнуть к женским капризам, как вы думаете?

– То есть он ее не ревновал? – уточнил журналист.

– Конечно ревновал. На яхте находилось несколько молодых мужчин, которые куда больше подходили ей хотя бы по возрасту, чем он сам. Один – художник, другой – актер, третий – кузен хозяина. Причем мадам всем позволяла за собой ухаживать. А еще она однажды при всех сказала, что мой Филипп симпатичный. Просто так сказала, чтобы позлить Рейнольдса, подозреваю.

– Позлить? Считаете, жена нарочно его дразнила?

Прежде чем ответить, Гренье немного помолчал.

– Филипп сказал: она играла. Мадам была такая живая, обаятельная, с огонечком в глазах. И все понимали, что с ее стороны это игра. Сын говорил, мадам всегда была в центре общества, все остальные вращались вокруг нее. Когда хозяйка уходила, гости сразу же начинали кукситься и грызться друг с другом. Им было весело, только когда она была рядом. У них у всех были ужасные лица, когда стало понятно, что мадам умерла. Та актриса, Ева, рыдала не переставая.

– Мы еще рассмотрим этот момент подробнее, – отметил журналист. И задал новый вопрос: – Скажите, ваш сын слышал, как мадемуазель Лантельм ссорилась со своим мужем и как он угрожал ее убить?

– Филипп говорил, что ему известно всего о трех ссорах. Первую даже ссорой не назовешь. Просто мадам была не в духе, когда прибыла на «Любимую», и все время твердила мужу, что терпеть не может воду, что при одном виде моря ей становится дурно и вообще путешествия на яхте не для нее. Супруг ее успокаивал и говорил, что в такую жару находиться в Париже невозможно, на реке им будет легче, а что касается моря, то они вообще его не увидят. В конце концов мадам с ним согласилась, и больше они к данной теме не возвращались.

– А вторая ссора? – продолжал расспросы журналист.

– Вторая случилась из-за того, что мадам не понравились какие-то украшения, которые подарил ей муж. Вы же знаете, Рейнольдс ничего для нее не жалел. У нее были такие бриллианты, такие жемчуга – просто загляденье! – Гренье обернулся к секретарше: – Мы с вами, мадемуазель, будем сто лет работать, а все равно не сможем позволить себе ничего подобного.

– Когда это было? – деловито поинтересовалась мадемуазель Алис. – Я имею в виду вторую ссору.

– Через несколько дней после того, как хозяева и гости прибыли на яхту. Да, именно так.

– То есть тоже в начале путешествия, – заметил Видаль. – И последняя ссора…

– …Произошла вечером двадцать третьего июля. Хозяин вошел к актрисе в каюту, и жена… Словом, она его выставила.

Мадемуазель Алис вздохнула.

– Хотелось бы кое-что уточнить, мсье Гренье. Нам известно, что мадемуазель Лантельм была на полторы головы ниже своего супруга и значительно слабее его. Я уж не говорю о такой мелочи, как то, что, по некоторым свидетельствам, она в то время принимала кокаин. Отсюда и живость, и огоньки в глазах, и все остальное. Но мы сейчас говорим о Жозефе Рейнольдсе, которого многие называли не иначе как колоссом. Во всяком случае, он точно обладал значительной физической силой. Вопрос: каким образом жена могла выставить его из своей каюты? Ваш сын не мог ничего напутать?

– И тем не менее, – терпеливо повторил Гренье, – именно она выставила его из своей каюты. Мой сын слышал только окончание их разговора. Актриса вытолкала мужа на палубу, он обернулся и закричал: «Ты еще об этом пожалеешь!» А она топнула ногой, подбоченилась и выкрикнула: «Импотент!» Прошу прощения, мадемуазель, но именно так она сказала.