Czytaj książkę: «У студёной реки», strona 13

ТРЕВОЖНЫЙ «СОН»

Федор, прирабатывающий при золоторудном руднике плотником, оказался не удел.

Мужика сократили при уплотнении штатов, а в штольню, где всегда нужны живые души, идти Федя и сам зарёкся. Гибельное это дело «ползать» в темени по мокрому плачущему подземелью каждый раз с опаской глядя на нависающую неровную кровлю и гадая, – завалит-не завалит.

А еще сказывали мужики, что случались порой страшные горные удары, когда болотный газ вырывался из горных пород и сносил всё на своем пути, закручивая рельсы в причудливые калачи, швыряя вагонетки по штольне, как теннисные мячики. Бывало, – заваливало после таких ударов горняков так, что докопаться до них не удавалось. Так и лежат по ныне под стылой породой, которую пронизывают золотоносные жилы, как стрелы возмездия, сгинувшие горняки, раздавленные скалой или задохнувшиеся в муках.

А потому по ночам бродят по дорогам окрест глубоко за полночь неприкаянные неприбранные души шахтеров в поисках вечного покоя под сенью вековых сосен и кедров на местном погосте.

Наказывали мамки деткам не ходить в сторону кладбища затемно во избежание роковых встреч. Опять же сказывали, что однажды девица на выданье уже, шла ночью домой от подружки, да решилась срезать путь. Тропка вела вдоль дороги на кладбище и встретила девица в ночи полупрозрачную фигуру, бредущую мучительно и судорожно – словно против ветра. В бредущем бестелесом страннике признала своего батьку, что сгинул в шахте года за два до этого. Перепугалась так, что домой пришла девица под утро без языка – отнялся напрочь: мычит, глаза пучит, а сказать ничего не может. Потом вроде как оклемалась, говорить стала заикаясь, но только как вспомнит тут встречу с погибшим в штольне родителем, начинала колотиться, да закатывать глаза. Замуж так ведь и не вышла – обходили стороной женихи внешне ладную в общем то девицу. Та так и высохла от горечи, да померла, сказывают, раненько.

Федя в общем не грустил по поводу потерянной работы.

Во дворе у него было все ладно: живность всякая – хрюкающая, да кудахчущая, и огород справный: так, что и картошка на столе с сальцем весь год не выводилась. А таежные угодия потчевали тех, кто не ленив, ягодою да грибками. Так, что и под чаек, да и под водочку всегда было чем побаловаться в стылые дни зимнего безвременья, под бесконечным, казалось на всю Вселенную, покрывалом снега.

А еще вспомнил Федор свояка Ивана, что служил в леспромхозе и было дело, зазывал его войти в охотничью артель, что била пушного зверя.

− Давай, Федя к нам! Вольный выпас, а на выхлопе хорошие выходят деньжата! – расхваливал свояк ремесло охотника.

− Изба есть на стремнине у реки. Места проверенные! Там ходит соболь тропою к реке, да норка мышкует. Дело верное! – продолжал уговаривать охотовед, пропустив вторую-третью крепкого самогона, завалившись вечерком незваным гостем на огонёк к Федору.

Тут и жена, Маруся, стала подпевать свояку:

− А, чё, Федя, мож и правду говорит Иван, − пойди к охотникам. Сказывают мужики по весне шибко хорошо нынче заработали. Маринке, что с магазина, муж сказывали шубу справил.

Федя всё отмалчивался, хотя дело охотничье он знал. А как иначе, всю жизнь в тайге прожить, да не уметь зверя выследить, да добыть. Дело не столь сложным было, хотя навыков требовало. А бить по цели Федор умел, и рука не тряслась и глаз еще был острым.

Было дело, добывал и кабаргу, и зайца, а уж глухарей сколько в молодые годы настрелял, так не счесть. Как начнет токовать яркий увесистый красавец, подходи и бери хоть голыми руками. Однажды и вовсе, ходил по лесу, бродил, а потом встал под ёлкой покрутить головой − оглядеться, так незамеченный глухарь, зараза, на него с ветки бросился и давай теребить за макушку. Шапку с Федора содрал и ну бить в темя своим увесистым клювом.

Всего, нехристь, оцарапал, да обгадил: едва отбился, отмахиваясь ружьем.

Глухаря же, наконец освободившись, не тронул. Тот сидел свирепый после схватки на пеньке и ругался, тараща глаза и пощелкивая клювом.

Посмеялся, утерся, да и пошел дальше.

Фёдор, намаявшись уже без дела, согласился и на другой день по реке на лодке добрался до заимки, где разместился в ветхом домишке, который следовало прибрать к зиме.

Руки дело знали, дело спорилось, и скоро зимовье приобрело вполне жилое состояние.

Пришла зима, заголубели дали.

Взяв в аренду у охотоведа добрую лайку Елизаветку, весёлую выученную охотницу, светло-палевого окраса с замечательным хвостом-калачом, отправился Фёдор по реке на лыжах к заимке, благо, что основной груз еще по осени завезли на лодке.

Лизка носилась окрест, оглашая лес от собачьего восторга звонким лаем при виде какой-либо живности.

Но покуда стрелять было не с руки и Елизаветка, облаяв белку на макушке кедра, прибегала вся в снегу, намерзших на морде и груди и животе ледышках и высунув язык задорно и укоризненно поглядывала на охотника. В поведении лайки читалось:

− 

Что ж ты не стреляешь, ирод ты треклятый! Бьюсь, бьюсь, снег разгребаю пузом, а ты не чешешься!

Пришли на заимку и начались охотничьи будни. Петли, ловушки, приманки, выслеживание зверя по следу. Дела пошли неплохо. Лизавета сноровисто отрабатывала свой хлеб, загоняя на дерево то белку, то соболька.

В один из дней, еще до больших холодов, возвращаясь с обхода установленных петель и капканов вдоль реки, Фёдор увидел барахтающегося в воде реки, на самой еще не покрытой льдом быстрине, волка. По следам было видно, что серый пересекал реку вдоль промоины и тонкий лед у края не выдержал и проломился. Теперь волк безнадежно пытался выбраться, но тонкий лёд ломался, и зверь снова и снова оказывался в воде, теряя силы. А вода на стремнине уходила под лёд, увлекая и волка – тот боролся из последних сил.

Фёдор скинул лыжи и, распластавшись на них, по льду стал скользить к промоине страшно рискуя оказаться в воде, – лёд был еще крайне ненадежным.

Оказавшись у края промоины, Фёдор увидел глаза волка – глаза смертельно уставшего зверя смотрели пристально и в них был и испуг, и мольба, и звериная неукротимость духа. Фёдор ухватил волка за холку и потянул к себе, старясь вытащить его на лёд. Зверь, уже несколько выбравшись на лёд, прихватил зубами вторую руку Фёдора, но ровно на столько, чтобы показать свою силу и решимость биться до конца. Фёдор, собрав все силы, рванул зверя и вытащил, наконец, на лёд. Волк тут же отпустил руку человека, встал неуверенно на лапы и, покачиваясь, потрусил к кустам на берегу. Вода не успевала ручьями стекать со зверя: замерзала, образуя ледяной покров и только отдельные капли падали в снег и замерзали темными, на фоне снега, каплями.

Поднявшись со льда на берег, волк замер, повернул свою большую угловатую голову, а осмотрев долгим тяжелым взглядом своего спасителя, потрусил косолапя дальше и вскоре скрылся в чаще леса.

Фёдор вернулся в домик, а утром, услышав, как занервничала Лизавета, вышёл глянуть на причину такого нервного поведения и, выйдя на крылечко, увидел своего вчерашнего серого знакомца. Волк стоял поодаль на пригорке и смотрел на Фёдора, а на тропе, почти у самого крыльца дома лежала застывшая на морозе тушка зайца.

– Вот так! – подивился Фёдор и поднял добычу, как следовало понимать, принесённую волком в знак благодарности.

Дни тянулись чередой однообразных коротких дней и длинных тягучих мучительных своей космической пустотой ночей.

Ночи выматывали едкими снами и видениями.

Порой ночь сливалась с днём, когда за порогом вьюжило и мело, сыпал хлопьями снег и небо равнялось с засыпанной снегом землей практически без перехода воздушной стихии в снежную.

Казалось, летит его избенка между небом и Землей, достигая космических высот и космической пустоты.

В такие ночи и дни, когда охота вставала, как встает парусник на прикол в штиль посреди океана, казалось, что время остановилось и ждать уже – напрасно время тратить.

Сны приходили и уходили, менялся их сюжет, а порой уже было непонятно, толи это был сон, то ли реальность, перекрученная вихрями снегопада.

Но вот что изменилось в сюжете видений.

Во сне с некоторых пор к Фёдору стали приходить два странных, неказистых дядьки.

Один огромный в треухе на всклоченной голове, с вытянутым лицом и удивленными и более ничего не выражающими глазами. Второй был низкорослым, глаза его косили и выдавали азиатчину, что подтверждалось жиденькой бородкой и желтоватым цветом худого лица.

Они аккуратно стучали в оконце, а потом как-то сразу заходили к нему в дом, а Федор замечал их уже за столом таких добротно распоясавшихся, казалось, несколько хмельных и радушных. Гости сидели по началу молча, и он им подавал чай и сухари, а мужики сопели, отдувались и пили густой наваристый чай с травами, одобрительно поглядывая на хозяина. Потом кто-то из них что-то говорил, и его голос звучал как гул в печной трубе, если открыть затворку на всю «катушку» и тяга становилась чрезмерной. Понять слов было нельзя, но смысл легко угадывался и четко отражался в сознании:

− Ну, что? Сколько добыл ноне? Соболенка взял, это мы отметили. Долго ли планируешь в зимовье пробыть?

Вопросы задавались простые, такие задают если просто хотят поддержать беседу и общению придать импульс. Отвечать на такие вопросы приходилось односложно, кивком или взмахом руки.

В какой-то момент, погудев, гости вставали и уходили, а однажды, когда в очередной раз Фёдор встал проводить ночных визитеров, один из них – этакий верзила в смешной нескладной шапке и при бороденке, что топорщилась, скрывая выражение на губах, сунул ему в руку что-то увесистое и холодное. Фёдор машинально положил вещицу, которую даже не рассмотрел, в свой старый рюкзак, что висел на стене у двери.

Этот сон был навязчив, но в нём ничего не было странного до тех пор, пока Фёдор не отметил, что, как будто убрав с вечера со стола посуду, поутру на столе, тем не менее, находил три алюминиевых кружки, часто с недопитым чаем. А ещё крошки от сухарей и рассыпанный сахар, а на лавке, вдруг обнаружил, ранее не отмеченную в зимовье, рукавицу из овчины.

Фёдор стал тщательно следить, чтобы на столе не оставалось посуды, но отмечал поутру снова, что, если ночью посетил его этот странный сон, на столе стояли обязательно три кружки с недопитым чаем.

Фёдор, посомневавшись, решил, что вероятно к нему и правда приходили гости. Но выйдя из дома Фёдор тем не менее не находил на припорошенной за ночь тропе следов своих ночных гостей. Округ дома всё было нетронуто и только снег, что, переполнив терпение сосновых ветвей, соскальзывал вниз по мохнатым лапам, «портил» невинность снежной поляны.

Но с кем тогда он ночью пил чай?

В душе поселились недоумение и страх, как отражение неизвестного.

В голове строились сюжеты тех ночных событий, которые ничем не оканчивались, а отражались короткой головной болью и безграничной печалью.

Фёдор подолгу не мог уснуть и, если сон с гостями не приходил в очередную ночь, – он радовался так, как радуется больной, почувствовав поутру вдруг краткое облегчение своего горестно состояния.

Но навязчивый сон упорно возвращался и снова он заваривал чай и потчевал своих ночных гостей, неведомо как попавших в зимовье.

Измотанный ночными странными видениями Фёдор решил пойти в посёлок и отдохнуть, ибо сил уже не было терпеть этакое раздвоение реальности и ночных видений.

Собрав шкурки, ружье, дав команду Елизаветке, Фёдор отправился поутру по реке вниз к поселку. Отойдя с километр от дома, на крутом повороте реки у скалистого берега, Фёдор отчетливо увидел на самой верхотуре скал две человеческие фигуры и узнал в них своих ночных гостей. Один из них был велик ростом, а второй помельче. Оба мирно махали ему на прощание руками, но лиц было не разглядеть.

Фёдор рванулся, что было сил к поселку, и, выбиваясь из сил, к вечеру был дома.

Поутру отоспавшись, Фёдор отправился в леспромхоз и удивил своим появлением заведующего.

– Ты чё это, в самый разгар охоты пришёл? Что-то случилось? – был задан заведующим вполне логичный вопрос.

Фёдор подробно изложил историю своего возвращения, ожидая, что ему не поверят и поднимут на смех.

Но подошедший во время разговора охотовед вдруг рассказал, что годков пять назад в этих местах пропали два промысловика. Искали их, но не нашли и они до сих пор числятся пропавшими.

– А как выглядели эти двое? – спросил охотовед Фёдора.

– Один такой чернявый, невысокого роста, похоже из местных, – тунгус, а второй рыжий, высокий и худой в смешной такой шапке.

– Так и есть! Это точно они! Я их лично знал и как раз отправлял в тот год на охоту – был ответ охотоведа.

– Но они же бестелесные, не живые! Следов не отставляют на снегу! – воскликнул Фёдор.

Охотовед и заведующий пожали плечами:

– Бывает. И не такое видывали, − и как-то поскучнев, отправились по своим местам.

Федя в раздумьях, в предчувствии каких-то свершений и, не понимая истоков и их конечной цели, брёл по посёлку к дому.

В доме, закурив папироску, Фёдор задумался над всем, что с ним произошло. И вдруг Фёдора торкнуло, – он вспомнил об увесистом подарке одного из его ночных посетителей, что наведывались к нему в заимку.

Фёдор кинулся искать рюкзак и в боковом кармане нашёл увесистый самородок, формой очень напоминающий рыжую осу со сложенными крыльями, – даже лапки, поджатые лапки насекомого были на месте. Казалось – вот посади на ладонь, – зажужжит и полетит оса, оттолкнувшись мохнатыми лапками и рассекая воздух крыльями.

Фёдор подул на самородок, потер его о лацкан куртки.

Кусочек золота засиял огнём, и в нём вдруг отразилось видение, – заснеженный лес, косолапый волк, бегущий вдоль опушки леса и два мужика на скале, машущие ему приветливо рукой.

Фёдор улыбнулся.

На душе стало спокойно и отчего-то радостно.

Он вспомнил вдруг, как волк сдавил ему руку своими острыми клыками и одарил зайцем.

Жизнь – она такая забавная, подумал Фёдор, и, усмехнулся.

В окно деликатно постучали….

СЕРЕБРЯНЫЙ УЗЕЛ ИЛИ ВАКСА В КАЛОШАХ

Мир и все, что происходит в нем это часто проекция ранее свершившихся событий. Часто трагедия с искажением пространства и времени проецируется комедией, а комедия фарсом, а фарс порой и глупостью.

И это все действительно театр, а поэты, если взять за основу слова и мысли великого В. Шекспира

«Весь мир – театр. В нём женщины, мужчины – все актёры. У них свои есть выходы, уходы, и каждый не одну играет роль»,

актеры наиболее яркие, страстные, жадные до впечатлений и более других ждущие оценки не только своего поэтического творчества, но и событий в жизни, выстраивая часто её по лекалам сценария театрального действия.

1. Многие из нас воспринимают как национальную трагедию гибель Александра Сергеевича Пушкина у Черной речки близ Санкт-Петербурга в 1837 г. Смерть поэта космического таланта, открывшего нам мощь и глубину родного языка, его поэтическую красоту отзывается в нас подчас горьким восклицанием – «Всего-то было 37 лет! А вот если бы он остался жив, сколько бы еще написал замечательных стихов и прозы!». И, правда, по-прежнему страшно горько, что погиб поэт на дуэли, которой могло и не быть. Но был сделан выбор, как реплика на сугубо житейскую ситуацию, а пуля, она, как известно «дура», и не стало Поэта, чей легкий и мудрый стих подобен чистому воздуху, которым мы готовы дышать и радоваться. Но поэт – это, прежде всего, просто человек, в том смысле, что душа поэта всегда живет в бренной оболочке с её житейскими потребностями.

2. В 1909 году в Петербурге случились события, которые можно трактовать как сценическое уникальное действо, увлекшее общественность своей интригой и неожиданным, несколько комичным результатом.

Лиле Дмитриевой, молодой (родилась в 1887 г.), еще не признанной поэтессе, был 21 год. Она была помолвлена и ждала своего жениха из армии, что не помешало ей с легкостью вести активную жизнь любимой девушки поэтов серебряного века, которые впрочем, и ввели её в пантеон русской поэзии.

Перво-наперво Лиле удалось вскружить голову Николаю Гумилёву и, вкусив прекрасные мгновения любви со своим юным другом, они направляются в Коктебель к великому уже тогда Максимилиану Волошину (родился в 1877 г.), поэту и художнику, и просто глыбе литературной жизни столицы. Влюбленный Гумилев, чьи слова:

«Не смущаясь и не кроясь, я смотрю в глаза людей, я нашел себе подругу из породы лебедей»,

делают честь любой женщине, сделал Лиле предложение руки и сердца, будучи уверенным в неотразимости своих намерений. Но, увы, − молодая особа предпочла сохранить помолвку с женихом – солдатом русской армии Васильевым, ответив молчанием на пылкое предложение.

Очевидно, история про синицу в руках и журавле в небе скромной учительнице была хорошо известна.

Коктебель же прекрасно рифмуется со словом колыбель, что, собственно, не далеко от истины – там, в Крыму, на берегу моря взращивались и обретали крылья многие творческие натуры тогдашней России.

В Коктебеле и Лиля Дмитриева обрела зрелого наставника и любовника по совместительству, а отвергнутый Николай Гумилёв, затаив обиду и искусанный тарантулами вынужден был отбыть в мрачную столицу, ибо наблюдать счастье возлюбленной в объятиях другого − мука конечно смертельная не только для поэта.

И вот тогда-то и родилась на свет, как бабочка из кокона, таинственная поэтесса Черубина де Габриак. Имя придумали по прозвищу чертика – хромоногой коряжки (Лиля с рождения прихрамывала), выброшенной на берег морем и подаренной ранее юной поэтессе Волошиным.

Поэтическая общественность была удивлена появлением свежих по звучанию стихов неизвестной, то ли герцогини, то ли светской львицы с необыкновенным слогом и романтизмом стиха. А стихи-то писались Лилей в то время, когда она была с Волошиным и, хотя увалень и добряк Максимилиан тщательно открещивался от соавторства, наставничество его в процессе написания стихов оспорить сложно. А как тогда объяснить, что ранее отправленные в журнал стихи Лили не были приняты и как-то положительно отмечены, а тут такой случился скачок в уровне творчества.

Возникли разнообразные версии об авторе стихов, активизировалась переписка автора и редакции, в которой (вот шутник!), с обеих сторон участвовал Максимилиан Волошин, − с одной стороны как наставник и режиссер действа, а с другой как член редколлегии журнала.

Видна, однако, рука мастера.

Потянулись месяцы разгадывания загадки – кто же это госпожа Черубина? Но вернувшись к осени из Коктебеля в Петербург, Лиля Дмитриева, распираемая гордостью, как-то проболталась, что это она Черубина, а значит признанный обществом поэт.

Раздосадованный и еще не остывший от невостребованных порывов любви Николай Гумилев в кругах литераторов раскрывает тайну появления Черубины, не забывая отметить некоторую распущенность нрава когда-то бывшей в его объятиях дамы. По ходу обсуждения выясняется, что не только Николай имел подобную честь. И здесь хвала честному, прямому и верному Максимилиану Волошину. Заверив общественность, что он к стихам Черубины не имеет отношения, отвешивает звонкую пощечину конкистадору русской поэзии прямо посреди поэтического общества.

В ответ, конечно, не просто конфликт, а непременно дуэль.

Повод – женская честь, что в контексте личности Лилии Дмитриевой звучит несколько неубедительно, но в том то и величие Волошина – честь близкой ему женщины свята и ответить на оскорбление он обязан.

Они стрелялись в ноябре на Черной речке, конечно, из пистолетов пушкинского времени. Волошин, − стрелок был никудышный, а Гумилев, этакий охотник за приключениями, был более спортивен и подготовлен, но обращаться со старинным оружием то же не мог мастерски.

И это конечно хорошо!

Вся дуэль и даже повод для неё носят характер гротеска и выплеска эмоций на уровне «С дури бесятся!», но нужно понимать состояние души поэта, а личности столкнулись яркие и незаурядные.

На место дуэли Николай Гумилев прибыл на автомобиле в длиннющей шубе. Максимилиан Волошин подошёл позже и застал печальную картину – автомобиль застрял в снегу задолго до места встречи. Нимало не смущаясь, Максимилиан и его секундант граф Алексей Толстой взялись машину толкать, оказывая реальную поддержку противнику. Могли бы в этот момент и загладить конфликт (как известно совместный труд сближает), но страшно обиженный Николай Гумилев, видимо предвидя подобный исход, махнул рукой на безнадежно завязший лимузин и далее все поползли к месту дуэли по глубокому снегу пешком. В этот момент или ранее выяснилось, что у Волошина слетели галоши, а поиски обуви привели к неожиданному результату – все их мучения с автомобилем и будущая дуэль проходили на свалке бытовых отходов заваленной снегом.

Саша Черный, посмеиваясь над «смехотворной дуэлью», назвал Максимилиана Волошина Ваксом Калошиным, и это прозвище моментально стало известно во всем Петербурге.

Тем не менее, взмыленные ходьбой противники, стрелялись. Николай Гумилев и ранее замеченный в крайних наклонностях в своем восприятии собственной жизни, требовал стрельбы с пяти шагов, но рассудительные секунданты сторговались на двадцати пяти. Гумилев целился старательно, но не попал. Волошин «валял дурака» и совершенно не прицеливаясь, стрелял поверх цели. Гумилев потребовал повторения, что и повторилось с точностью. Гумилев требовал третьего захода на цель, но ему было отказано и всё закончилось нервной бранью Гумилева и спокойной улыбкой добряка Волошина.

Дуэли в то время уже были крайней редкостью, а поскольку такое выяснение отношений стало известно не только общественности, но и властям, − последовали некоторые административные меры наказания.

Большие поэты серебряного века России Максимилиан Волошин и Николай Гумилев так и не помирились после ссоры. Это стоило Гумилеву того, что он больше не ездил в Коктебель вплоть до 1921 года, когда был убит пулей, к встрече с которой он так упорно стремился, проживая жизнь на надрыве поэтической души.

Лиля, в некотором роде, смущенная событиями, вскоре вышла замуж за солдата Васильева, стала Лилей Васильевой и уехала из Петербурга. Несколько лет она не писала стихов, но затем её лира зазвучала вновь, но уже без заметного общественного резонанса.

3. И конечно, в контексте выбранной темы об искажении пространства во времени, нельзя не вспомнить более современную, уже ленинградскую историю, описанную Сергеем Довлатовым в книге «Соло на Ундервуде» о другом конфликте ярких писателей уже нашего, а именно, советского времени. Суть конфликта и его истоки не ясны совершенно, но атмосфера его – некоторый алкогольный угар двух маститых и талантливых литераторов. Речь идет об Андрее Вознесенском и Андрее Битове.

Конфликты между литераторами и несколько агрессивным в то время Битовым заканчивались, конечно, не дуэлями, а просто потасовками и разбитыми носами. Андрей Битов очень не любил Вознесенского и временами набрасывался на него с кулаками. Решили разобраться и приструнить драчуна. Для этого собрали товарищеский суд писательской организации.

Спрашивают Битова:

«За что бьете поэта Вознесенского?».

Битов честно рассказывает:

«Простите, я не виноват. А дело было так. Захожу я в «Континенталь», смотрю, стоит Вознесенский. И скажите, как я мог не дать ему по физиономии?»

О том же А. Битове, в подтверждение его неуживчивого характера, есть другая история в контексте повествования.

О ней пишет Ю. Алешковский.

Писатели А. Битов и В. Цыбин повздорили на вечеринке. Битов кричит: «Я тебе морду набью!».

Цыбин отвечает:

«Бей, я тебе не отвечу, я – толстовец! Я подставлю тебе другую щеку!».

Их оставили одних – слышат шум, удары и крики.

Вбегают в комнату все присутствующие: Цыбин сидит на лежащем на полу Битове и колотит его огромными кулаками по окровавленному лицу.

Дерущихся разняли, конечно.

Вот так!

Как любит говорить В. В. Познер: «Вот такие времена».