Czytaj książkę: «Гомоза»

Владислав Несветаев
Гомоза

* * *

Полное или частичное копирование материалов книги без разрешения правообладателя запрещено.

* * *

1. Кассир пришёл

Егор Дмитриевич Гомозин приехал в Ашу на поезде «Москва – Челябинск» ранним утром десятого июня две тысячи девятнадцатого года. У него на душе было тоскливо, оттого что он сошёл с поезда, не попрощавшись со своими соседями по купе, семейной парой и девочкой: не стал будить. Воздух был холодный, влажный и свежий – Егора Дмитриевича знобило. Он шёл по платформе к выходу, стуча зубами, а колёсики чемодана стучали по разбитому асфальту. Изо рта шёл пар, а голова с редкими седыми волосами, казалось, дымилась, быстро остывая. Одет Гомозин был не по погоде: ночами ещё морозило. Под летним плащом была лёгкая льняная рубаха, заправленная в свободные брюки со стрелками.

По небу плыли низкие дождевые облака, едва не цепляя невысокие зеленеющие горы. В конце платформы у входа в здание вокзала стоял худощавый мужчина в форме и пинал камушки. Егор Дмитриевич подошёл к нему и громко спросил, перекрикивая отправляющийся поезд:

– Автовокзал не скажешь, во сколько открывается? – С десяти, – не взглянув на Гомозина, ответил тот. – Спасибо.

Егор Дмитриевич вышел в пустой город и с непривычки заулыбался. У дороги были припаркованы три машины такси, подпираемые спинами водителей.

– Где можно позавтракать? – спросил он одного из водителей.

У Гомозина была привычка ни с кем не здороваться. Водитель устало обернулся и указал Егору Дмитриевичу на кафе «Снежинка».

– Кофе с какой-нибудь булочкой, будьте добры, – обратился он к женщине за прилавком.

– С какой булочкой? – медленно спросила она.

– Да с какой угодно.

– Есть сладкие, с повидлом, есть пирожки с капустой, с картошкой, с мясом, – стала перечислять она.

– Мне любую, девушка.

Продавщица смутилась, и на лице её изобразилось выражение глубокой задумчивости.

– С капустой подойдёт? – Подойдёт, – ответил Егор Дмитриевич.

Гомозин поставил на стол, накрытый клеёнкой, кофе в пластмассовом стаканчике и бумажную тарелку с пирожком и сел на стул, обитый дерматином. За соседним столом, положив голову на локти, спал мужчина, от которого разило перегаром. Перемещения Егора Дмитриевича его разбудили, и он, пошатываясь, подошёл к нему.

– Извините, можно… не занято? – Он указал пальцем на стул и быстро сжал руку в кулак, будто постеснялся своего жеста. Егор Дмитриевич огляделся и насчитал шесть свободных столов. Он утомлёнными глазами уставился на невольного собеседника.

– Можно? – ещё раз спросил тот и, не дожидаясь ответа, сел напротив Гомозина. – Вы не подумайте, что я какой-нибудь алкаш, – предупредил он.

Егор Дмитриевич отложил пирожок.

– Деньги нужны? – спросил он и полез за кошельком. – Да нет, что вы сразу! – обиделся мужчина. Он тихо присвистывал, когда говорил, – видимо, из-за выбитого переднего зуба. – Ну, конечно, рублей сто, можно. – Витя, – протянула девушка из-за прилавка.

– Молчать! – прикрикнул Витя.

– Не давайте ему денег, – обратилась она к Егору Дмитриевичу. – Я тебе ничего не продам.

– Налейте ему рюмочку опохмелиться, – устало проговорил Гомозин и положил двухсотрублёвую купюру на стол перед собой. Витя быстро её взял и, радостный, подорвался с места.

– Ну зачем вы? Заберите! – причитала продавщица.

– Во мужик! – Витя протянул Егору Дмитриевичу опухшую руку с толстыми пальцами и грязными ногтями.

– Ладно, отдыхай, – не поднимая взгляда, недовольно сказал Гомозин. – Чего ты? – обиделся Витя.

– Иди бухай, Витя.

– Ты чего так говоришь?

Егор Дмитриевич молча тяжело дышал, глядя в одну точку, и Витя сдался. Он оставил Гомозина и пошёл к прилавку. Ему продали две рюмки водки, и он, поставив одну перед Егором Дмитриевичем, опять сел напротив него.

– Случилось чего-нибудь? Выпей, брат, полегчает. – Не пью, спасибо, – ответил Гомозин. – Жена? – Муж.

Мужик нахмурился и стал пристально изучать Гомозина, грея рюмку в руке. Егор Дмитриевич старался не обращать на него внимания, но от естественного волнения он то и дело украдкой взглядывал на него, натыкаясь на сосредоточенную физиономию с двумя мутными глазами, в которых горел огонь пьяной рассудительности. Пирожок стал поперёк горла, и Гомозин отложил его.

– Ну чего тебе, Витя? – вздохнул он.

– Виктор! – громким шёпотом сказала продавщица. Егора Дмитриевича она стала раздражать. Чего шуметь, думал он, если это ни к чему не приводит?

Витя задумался, переведя рассеянный взгляд за спину Гомозина, и стал чавкать, будто надеясь, что беспорядочные движения языка и губ вдруг сами по себе сложатся в звуки – и в слова. Витя вдруг сделался подвижнее: почесал нос, зашевелил ногами под столом, затем вздохнул пару раз, словно опасался открыть кому-то страшную тайну, и, вновь пристально уставившись на Гомозина, осушил рюмку.

– Не будешь, значит? – Поморщившись, Витя указал пальцем на вторую рюмку и сразу сжал кулак.

– Угощайся, дружище, – сказал Егор Дмитриевич и отхлебнул кофе. – Откуда такой взялся? – слегка прищурившись, вдруг спросил Витя.

Гомозин вздохнул, поняв, что отвяжется он нескоро.

– С вокзала пришёл.

– А на вокзале – как?

– С поезда.

Витя развязно усмехнулся и сделал какой-то жест продавщице, как бы хвастаясь остроумием нового приятеля. Он поднял рюмку и чуть не крикнул:

– За дам прекрасного пола! – И выпил.

– Свинья, честное слово! – оценила продавщица и, почувствовав, что долг перед трезвым посетителем выполнила, устроилась на своём скрипучем стуле.

– Голова болит, Виктор? – спросил вдруг Гомозин.

Витя весь засиял, оживился.

– Болит, брат, – отозвался тот и попытался изобразить на лице гримасу глубокой усталости и истощённости. Виктор думал, что пьёт от огромного несчастья и от несправедливости.

– Чего же пьёшь?

– А как не пить? – спросил Витя почти шёпотом и многозначительно закачал головой.

– Никак иначе – верно, – согласился Гомозин.

– А чего же ты не поддержал меня?

– А мне нельзя, брат. Болезнь страшная. Желудка нет – отрезали.

– Правда? – нахмурился Витя. В нём вдруг появилось какое-то неосознанное отторжение к Гомозину.

– Чего ж мне врать? – говорил серьёзно Егор Дмитриевич, слегка копируя интонацию Вити.

– А как ты… – Недоговорив, Витя указал взглядом на пирожок.

– А у меня баночка привязана там. В штаны зашита, вернее. Так и ем – всё навылет проходит.

– Ну? – расставил руки Витя.

– И такое бывает, друг. Не веришь, что ли? Показать, может? Хочешь посмотреть?

– Нет-нет, – стал отмахиваться Витя, выразив на лице брезгливость, – сиди; дело каждого.

– А то гляди, на старые дрожжи белочка легла. – Гомозин стал откровенно морочить ему голову.

– Чего? – не понял тот.

– Да ты, брат, видать, совсем поизносился. Как спина твоя? Часто стреляет?

– Не шибко. – Витя не смог скрыть удивления. Откуда он-то знать может? «Какой-то большой человек», – решил про себя Виктор.

– Ну бывает, у поясницы скрутит? – продолжал говорить серьёзно Гомозин. – Откуда ж ты знаешь? – не выдержал Витя.

– Оно по лицу сразу видно, – закачал головой Егор Дмитриевич и медленно почесал затылок.

– Правда? Видно? Иной раз знаешь, как скрутит? Не вздохнуть.

– Ну, брат, всё понятно, – понурил взгляд Гомозин.

Виктор нетерпеливо приподнялся на месте, ища глаза собеседника.

– Чего понятно? Что такое?

– Бросать надо синенькую. А то желудок отсекут. Будешь, как я, с баночкой в штанах.

Виктор так и плюхнулся на стул. Он тяжело задышал, уставив мутные испуганные глаза на воротник плаща Егора Дмитриевича.

– Что же мне делать? – спросил будто сам себя Витя.

– Воду пить, – ответил Гомозин, вновь принявшись за пирожок.

– Мне это неинтересно, – с важностью машинально заявил Виктор.

– Вода неинтересна?

– У неё вкус скучный.

– Тебя, значит, друг, сугубо гастрономические качества спирта интересуют? – едва удержался от смеха Егор Дмитриевич.

– Ну не алкаш же я! – оскорбился Витя.

– Ну, это понятно… Не прими за грубость. Не то ты услышал, что я сказал. Но совет тебе дать могу. – Виктор навострил уши. – Значит, есть на Кавказе отличный источник в Ессентуках. Дай-ка вспомню… – задумался Гомозин. – Двадцать первый будто… Да! Двадцать первый. Записывай, чего сидишь? – Егор Дмитриевич разгонял заслушавшегося собеседника активными жестами – тот засуетился, стал стучать себя по карманам. – А, – махнул рукой Гомозин, – сиди, сейчас тебе всё запишу.

Он достал из внутреннего кармана затёртый старый блокнот, вырвал из него листок и стал карандашом выводить буквы и цифры, проговаривая всё вслух.

– Внимательно слушай. Город Ессентуки. Двадцать первый источник. – Он передал собеседнику листок, и тот, бережно свернув его, убрал в карман драных брюк. – Что там? Значит, минеральная вода: на вкус чистый спирт, с головой эффект такой же самый, как с водкой. Но! Полезно, как ничто на свете. Почки вычистит тебе, печень восстановит, голова поутру будет свежая, как ясный день. Я там сам пить бросал.

– Прямо-таки водка? – скептически взглянул на него Витя.

– За кого ты меня держишь? Чего ты меня всё на вранье поймать пытаешься? Не веришь? Так давай сюда листок! – Гомозин сделал нетерпеливый жест рукой. Витя испугался, что у него заберут драгоценную бумажку, и прижал руку к карману брюк. – Ну так чего ты комедию ломаешь?

– Ты, брат, прости, я чего-то… бес попутал… – замямлил глубоко задумавшийся Витя.

– А теперь, Виктор, окажи и ты мне услугу. Я тебе помог, так что помоги и ты мне. Причини счастье. Давай-ка ты вставай и дуй домой отсыпаться. – Витя машинально стал подыматься. – И смотри, ещё раз пьяным увижу – так морду расквашу, что сам себя не вспомнишь! Всё понял?

Витя молча подошёл к Егору Дмитриевичу и крепко его обнял. Гомозин похлопал его по спине и сказал:

– Ступай-ступай…

Витя вышел из кафе, на ходу одобрительно махая рукой Егору Дмитриевичу. Как только дверь закрылась, продавщица улыбчивым голосом сказала гостю:

– Как вы его хитро!

– А вы тоже хороши! – грубо отозвался на похвалу разгорячившийся Гомозин.

– Чего? – растерялась женщина.

– Чего же вы ему льёте, как коню? – Он повернулся на стуле, чтобы видеть её краснеющее лицо.

– Ну разве могу я не налить? – всё больше терялась она, ведь Гомозин сам попросил её налить Вите. – Меня же уволят!

– Сидорова не видали?

– Чего? – испуганно прошептала продавщица, озираясь по сторонам.

– Кассир пришёл!

– Какой кассир? – ничего не понимала бедная женщина.

– В Шахтах, слыхали, какой случай? – переменил тему Егор Дмитриевич, вальяжно закинув руку на спинку стула.

– Нет, не слышала, если честно. – продавщица поправила воротник синего засаленного фартука.

– А вот полезно вам было бы знать. Мужик, значит, ходил всё напиваться в какую-то рюмочную местную. Ну вот в такую, как ваша. Ага, и что же? Жена мучилась-мучилась, мучилась-мучилась с муженьком этим своим. Буянил страшно, детей всех перепугал – заики сплошные. А жену лупил почём зря. А с ним ей не совладать. Она и решила бороться не с корнем проблемы, а с одной из причин. Подкараулила одним вечером кассиршу из той рюмочной у дома. В подъезде к стенке прижала – и тесачком руку да отсекла!

– Ах! – вскрикнула продавщица и машинально вцепилась одной рукой в предплечье другой.

– Так что подумайте в следующий раз, кому льёте. Женщины – народ отважный. И безрассудный – такого наворотят…

Продавщица больше ничего не говорила и только ждала, слегка почёсывая руку, когда странный гость уйдёт. Гомозин же терпеливо высидел в спокойствии до половины десятого и пошёл на автовокзал.

2. Брехло

Егор Дмитриевич приехал в Сим минут через сорок. Автобус привёз его на центральную площадь, откуда он пошёл вверх по улице Володарского, укрываясь от моросящего дождя пластмассовой папкой с какими-то бумагами. Кирпичные покосившиеся хрущёвки все вымокли и у самой кровли чуть не сливались с тёмно-серым клубящимся небом. К плоским лужам липли фантики от конфет, полиэтиленовые пакеты и не пойми откуда взявшаяся прошлогодняя жухлая листва. В выходной день в это время народ стекается на рынок: часто в эти дни собирается ярмарка. Сегодня же – наверное, из-за погоды – съехалось всего несколько фермеров с молоком и мясом и полдесятка бабулек с белыми грибами и лисичками из местных лесов. По мере приближения Гомозина к месту и без того почти безлюдный центр города превращался в вымершие окраины. Встречались разве что дети, резвящиеся в грязи у ржавых качелей, продрогшие бездомные собаки да местные пьяницы, которые грелись на теплотрассах, тянущихся от котельной к городу уродливыми артериями с выбившимися из-под железной оплётки комьями стекловаты.

Егору Дмитриевичу было волнительно. Он не видел мать четыре года и о своём визите ей не писал. Визит этот, как он сам считал, был ему крайне необходим. Но когда он увидел запустение Сима, ему сделалось до боли тоскливо, и он уже успел счесть свою затею глупой и способной только усугубить его тоску. Москва с её холодными шумными проспектами, с серыми людьми, с лужами, с нескончаемым механическим грохотом осточертела Гомозину, и единственным спасением от этого ему виделись уют и тепло материнского дома. И когда он столкнулся всё с той же Москвой, но крохотной, ему сделалось невыносимо тошно, и его посетило осознание того, что от этого чувства никуда не деться. Сим, выраставший в низине, в жерле потухшего древнего вулкана, был открыт взору целиком, не таясь и не стесняясь своего сырого, ржавого уродства.

Подойдя к подъезду, он встал под козырьком, не решаясь потянуть за ручку двери, трясся от холода и отвлекался на объявления на доске. Крупные капли, скопившиеся на кромках кровли, срывались и падали, разбиваясь о жестяной козырёк с раздражающей системностью. Будто кто-то сидел с метрономом на крыше и ровно с его щелчками отпускал по капле.

Из подъезда порывисто вышла вульгарно одетая женщина, обдав Гомозина приторным ароматом духов. Она процокала несколько шагов по мокрым бетонным плитам, затем остановилась и расставила руки на уровне бёдер. Она что-то буркнула себе под нос и, развернувшись, недовольно зашагала обратно, бубня что-то неразборчивое.

– Что за день? – сказала она не то себе, не то Гомозину, открывая дверь.

– А у вас окна заколочены? – огрызнулся Егор Дмитриевич. Она остановила на нём оценивающий взгляд.

– Захóдите? – спросила она, помолчав.

– Захожу, – отозвался он и прошёл за женщиной в тёмный подъезд.

Он шёл ровно за ней и остановился на втором этаже у четвёртой квартиры – женщина нетерпеливо ключом отворяла шестую. Гомозин смотрел на дверной звонок и не решался нажать на него. Он не представлял себе грядущую встречу, не обдумывал, что скажет, не боялся упрёков – их не могло быть – он боялся увидеть Её постаревшую. За его спиной громко захлопнулась дверь и проскрипел несколько раз прокрученный ключ.

– Никого? – раздался развязный высокий женский голос. Гомозин медленно обернулся и увидел ту же женщину в леопардовом пуховике и с зонтиком.

– Не знаю.

– А то зайди, погрейся, – усмехнулась она и зацокала вниз по ступеням, не дав ему ответить.

Егор Дмитриевич из интереса поднялся в пролёт между вторым и третьим этажами и решил немного проследить за ней. Она так же порывисто вышла из дому и зашагала будто наобум, несколько раз в секунду меняя решение о направлении. Ей навстречу шла старая сгорбленная женщина в войлочном пальто с двумя сумками. Старушка кивнула даме с зонтиком и что-то сказала ей, а та прошла мимо, будто ничего не заметив. Это была мать Гомозина. Одетая в знакомую одежду женщина шла незнакомой слабой походкой, и вся фигура её напоминала засыхающую каплю жидкой глины, всё же готовую в любой момент сорваться с кромки гончарного круга на пол. Гомозин быстро побежал вниз, чтобы помочь ей с сумками, и столкнулся с ней ровно в дверях подъезда.

– Давайте я вам помогу, – предложил он, не давая старушке опомниться.

– Да? Спасибо. Будьте любезны, молодой человек. – Она не без труда протянула ему нетяжёлые пакеты, и он взял их, развернулся и быстро зашагал наверх.

– Поставьте там на втором этаже у двери. Четвёртая.

– Хорошо-хорошо, – отозвался Егор Дмитриевич.

Он чуть не бегом поднялся, затем зачем-то действительно поставил сумки на пол и стал ждать маму. Она медленно шаркала по ступеням, тяжело дыша.

– Нашли там? – громко спросила старушка.

– Да-да, я поставил.

– Спасибо вам большое, – сказала она и остановилась напротив него. Гомозин смотрел на неё с улыбкой и всё ждал, когда она его узнает. Она же глядела на него с опаской, очевидно, не понимая, чего он здесь встал:

– Вам кого?

– Я к матери приехал, – сказал он, улыбнувшись.

– Надо же? Неужто к Вере Васильевне? – удивилась она и заулыбалась.

– Нет. К Лидии Тимофеевне.

– Как это к Ли… Егор! – вскрикнула Лидия Тимофеевна и встала как вкопанная, прижав руки к бокам.

Гомозин в два шага подошёл к матери и крепко обнял её – она тотчас заплакала, но отчего-то не отрывала рук от своего тела. Лишь спустя несколько секунд она опомнилась и стала гладить сына по спине, по волосам, обсыпая его мокрыми поцелуями.

– Ты же меня в могилу сведёшь, – едва разборчиво говорила она. – Почему не позвонил, не написал? Кто же так делает? А если б я сумки уронила? Там же яйца!

– Мам, какие яйца? Помолчи, помолчи.

Егор крепче прижал мать к груди и с детской улыбкой на лице закачался на месте, будто в танце.

Только зайдя в квартиру, он смог достаточно разглядеть лицо матери. Знакомые родные черты на нём словно высохли, съёжились. Представляя себе материнское лицо, Гомозин ожидал увидеть какую-то растёкшуюся вялую субстанцию, но теперь перед ним стояла женщина с лицом, будто стянутым к самому центру. Мутные старушечьи глаза выглядывали из совсем узких щелей, которые не сразу можно было отличить от морщин, исполосовавших лицо. Где был рот, становилось понятно, лишь когда она его открывала. Только нос был всё такой же: крупный, круглый, с горбинкой. Подбородок её совсем отделился от шеи и торчал из-под воротника.

Егор Дмитриевич помог матери раздеться, стянул с неё сапоги.

– Похудела ты совсем. Голодуешь, что ли? – говорил он ей, проходя за ней в гостиную. Лидия Тимофеевна будто стеснялась сына и держала себя строго.

– Так заметно? – спросила она, медленно усаживаясь в кресло.

– Правда голодуешь? – Гомозин уселся в другое кресло, поставленное от того метрах в двух.

– Нет, худею.

– А чего ж? Хорошая старушка была, – пытался улыбнуться Егор Дмитриевич. – А теперь плохая, что ли? – сохраняя какую-то строгую бдительность, проговорила Лидия Тимофеевна. Гомозину казалось, будто старушка-мать его не хотела спугнуть видение.

– Как же плохая? С каждым годом всё лучше и лучше.

– Тяжело таскать килограммы за собой, вот что.

– А ты раба себе найми, и пусть он сумки таскает, – натужно улыбался Егор Дмитриевич, сжимая вспотевшие ладони. Не такого приёма он ждал.

– Всё такое же брехло, – дала ему оценку мать.

– А отчего мне меняться?

– Чего приехал? – вдруг спросила Лидия Тимофеевна и стала пальцами перебирать выбившуюся из диванной обивки нитку. – Уволили?

Гомозин вздохнул и с грустью поглядел на мать. Наверное, размышлял он, сам виноват: заслужил.

– Нет, соскучился.

– Ага, как же…

– Ну чего ты надулась сидишь? – Гомозин сел на локоть кресла поближе к матери. – Что же меня теперь распять, что ли? Ну не мог, да. Мам, как белка в колесе был, только бы не думать. Вот, руку на сердце кладу. – Он приложил ладонь к груди. – У меня там друзей совсем не стало: всё один.

– И чем ты гордишься? – смотрела на нитку Лидия Тимофеевна.

– Да не горжусь, а только говорю, что не в тебе дело. Одному мне нужно было быть.

– Чай будешь? – не глядя на сына, сухо спросила старушка. – Сейчас Николай Иванович придёт.

– Вот и познакомимся наконец, – изобразил радость Гомозин и стал нежно трепать мать по голове.

– Ну-ну! – брыкнулась она.

– Да что ты, не рада мне, что ли? Уехать прикажешь? – встал перед ней Егор Дмитриевич.

– Ох, какая драма! – брезгливо отмахнулась от него Лидия Тимофеевна. – Пошли чай пить.

Она медленно поднялась и зашаркала на кухню.

Егор Дмитриевич сел за стол и стал следить за движениями старушки. Она делала всё медленно, рассудительно. Каждое действие её было конкретно: не было в нём ничего лишнего. Сыпала она заварку в заварник – так в одно движение: не убавляла и не прибавляла; воду в чайник наливала сразу, сколько нужно; плиту зажигала с одной спички; кружки ставила ровно, не поправляла, не крутила за ручки. Ничего у Лидии Тимофеевны не гремело, не стучало: предметы в её руках словно сладко шуршали. Гомозину вдруг вспомнились дни детства, когда он оставался дома по болезни и мать за ним ухаживала. Лежал он с утра в тёплой постели, укутавшись в одеяло, а на кухне тихо шла жизнь: в руках мамы вот так же нежно шуршали предметы. Спокойно было тогда на душе у маленького Егора. Можно было закрыть глаза и уснуть. И теперь он слышал эту кухонную симфонию, и ему сильно захотелось спать. Перед глазами встала пелена, в ушах что-то глухо звенело и было тепло на душе, покойно.

– Нашёл кого-нибудь? – Мать села напротив него, поставив чайник на огонь.

– Не искал, – отстранённо отвечал Гомозин, медленно оглядывая уютную старушечью кухню, обвешанную и обставленную всякими безделицами.

– Давай поспеши – дело молодое.

– Я тебе уже говорил про советы, – спокойно отозвался Егор Дмитриевич.

– А это просьба – не совет.

– Тебе-то это на кой? Вот найду – и совсем приезжать не стану.

– Велика потеря! – хитро заулыбалась Лидия Тимофеевна. – Не раз в полвека, так теперь – в век. Тут кого-нибудь и поищи на родине. Малость успокоишься, освоишься – хорошо жить будет.

– Видел я ваших местных тигриц – нет уж, спасибо, – улыбнулся Егор Дмитриевич.

– Егорка, ты старуху не огорчай: внуков родных бы мне понянчить, а то всё чужих.

– Есть разница каких? Плохие детки, что ли?

– Золото, а не дети. Да не родные, – закачала она головой. – Ты надолго приехал? – поняв, что продолжения темы не последует, спросила она.

– Пока не знаю.

– Уволили всё-таки? – Лидия Тимофеевна ударила вафельным полотенцем по столу.

– Сам ушёл.

– Дурной, что ли? Егорка, больной ты у меня? Чего такое?

– Поссорились, – нехотя отвечал он.

– С Андрюшей? Да как с Андрюшей можно?

– Всё, стоп, – жестом отрезал Гомозин, – хватит, а то уеду.

– Чего же делать будешь?

– Ну вот я за тем и приехал.

– С ума спятил? – чуть не испугалась старушка.

– Сама же только говорила успокоиться на родине.

– Да это же я… – замялась она, – одну дурь другой вышибить.

– Коварная ты женщина, мама, – заулыбался Гомозин.

– С дураками только санитары сладят. – Лидия Тимофеевна, наверное, впервые за этот день искренне улыбнулась.

– А ты всё держишь в «своей пятерне миров приводные ремни», – засмеялся Гомозин.

– Погляди на него: не всё забыл, – одобрительно подняла брови старушка. – Так всё-таки, что делать с собой будешь?

– А вот, может, по профессии и пойду.

– Шут гороховый! А хотя чего я? – будто задумалась старушка. – У нас в школе как раз померла Клавдия Георгиевна – её место и займёшь.

– Годится, – в шутку согласился Егор Дмитриевич.

– Дурак?

– Шизофреник, – поправил Гомозин.

– Вот точно, – подняла палец старушка, услышав свист чайника, и поднялась с места.

– Мне чёрный, мам.

– Другого не держу, – отозвалась она и налила кипяток в заварочный чайник.

– Как вы с Николай Иванычем? Ничего мужик?

– Мужик – не то слово! Человек – вот кто! Понял? Понаберёшься у него сейчас уму-разуму.

– Работает?

– По полсмены.

– Так это же во сколько он придёт? Во сколько смена кончается?

– Он выходной – из дому пойдёт.

– Хозяйство держит? – с интересом спросил Егор Дмитриевич.

– В деда Тимы доме он живёт. – Лидия Тимофеевна женила чай.

– Правда? Своего нету, что ли? Ты и не рассказывала ничего…

– А ты мне будто всё рассказываешь? Зачем мне тебя этим нагружать?

– Ну как зачем? Интересно.

– Ой, рассказывай! – отмахнулась от сына старушка.

– Ну правда, что у него с домом?

– Что-что? Продали – пристройку поставили, второй этаж, теплицы хотим.

– Это всё у Тимы?

– У кого ж ещё?

– А ты чего с ним там не живёшь?

– Не люблю нужник на улице. – Лидия Тимофеевна стала разливать заварку по кружкам.

– Так давай я вам всё поставлю, – вызвался на помощь Гомозин.

– Ой-ой, поглядите на него! – отмахнулась от сына старушка.

– Чего ты? Делов-то. Всё закажем, поставим.

– Ага. И водопровод проведёшь?

– А там всё ещё нету? – удивился Егор Дмитриевич.

– Откуда ж взяться?

– Ну, значит, и в квартире тебе хорошо, – улыбнулся Гомозин.

– Не жалуюсь, – отозвалась Лидия Тимофеевна, поставила кружки на стол и села напротив сына. – Сахар сам насыпай.

– А что за хозяйство у вас? Курей держите? – Гомозин застучал ложкой по кружке, размешивая сахар.

– Слушай, ты у меня вправду либо глухой, либо какой юродивый. Совсем память дырявая? Я же тебе всё рассказывала. И про пристройку, и про теплицы.

– Да ладно тебе? – смутился Егор Дмитриевич.

– Шутишь, что ли, надо мной?

– Правда, мам, не помню что-то; занят, видно, был, вылетело из головы. – Гомозин стал тщательнее размешивать сахар.

– Ну хватит стучать, – строго буркнула Лидия Тимофеевна, – дырку прокрутишь. – Гомозин, совсем растерянный, задумчиво вытащил дымящуюся ложку из чая и положил её на стол. – Рассказывала я тебе всё. Держим курей мы, пару хрюшек. Поле картошки вот засадили. Капусту. Яблоньки, наверное, только и помнишь.

– Такие яблоки не забудешь, верно.

Раздался дверной звонок, и Лидия Тимофеевна, медленно поднявшись с места, пошла открывать дверь. Егор Дмитриевич суетливо заёрзал на месте, стал поправлять брюки, волосы, воротник, будто его собрались сватать, погладил щетину, поставил ложку обратно в кружку и пальцем стал её двигать. Из прихожей доносились мужской бас и топот старушечьих тапок – видно, помогала Николаю Ивановичу снять куртку. Когда послышались тяжёлые шаркающие шаги, Гомозин встрепенулся, поправился, сев поглубже, и стал всматриваться в темноту коридора. Шаги затихли, и Егор Дмитриевич увидел грузную фигуру большого человека. Фигура эта медленно нажала на выключатель и прошла в ванную, закрыв за собой дверь. За ней показалась Лидия Тимофеевна. Она села напротив Егора Дмитриевича и хитро заулыбалась.

– Не заметил? – спросил Гомозин, пытаясь улыбнуться и сесть как-нибудь повальяжнее, но выходило это у него нелепо.

– Ты чего раскраснелся весь? – всё шире улыбалась старушка. Она вся словно переменилась, стала сиять, как новогодняя гирлянда.

– Горячий больно. – Егор Дмитриевич взглянул на чай.

– Подуть? – иронически предложила мать.

– Что он там так долго? – вглядывался в темноту коридора Гомозин.

– Это тебе не бумажки подписывать: человеку рабочему руки как следует мыть надо.

В этот момент из ванной стали доноситься звон душевого крана и шорох воды, стекающей по шторке.

– Он мыться, что ли, будет? – заёрзал Гомозин.

– А ты как хотел?

– Ты его хоть предупредила, что я приехал? – Егор Дмитриевич слегка надул губы.

– А ты меня предупредил? – лукаво подняла брови Лидия Тимофеевна, сверкнув глазами.

– Хоть не голым выйдет?

– Фу, брехло! – отмахнулась от сына старушка.

– Что ты рассказывал ему обо мне?

– Только самое плохое, – вновь заулыбалась Лидия Тимофеевна.

– Не пришибёт меня? – улыбнулся ей в ответ сын.

– А вот сейчас и поглядим.

– Ручищи у него будь здоров, – одобрил Гомозин.

– Рабочий человек, повторяю тебе.

– Не грубый? – серьёзно спросил Егор Дмитриевич. Он никак не мог совладать с волнением, отчего-то охватившим его.

– Ещё какой, – оголила золотые коронки Лидия Тимофеевна. – С ним шутки шутить не надо.

– И как же ты такая с ним уживаешься? – раздражённо выпалил Гомозин.

– А я только с хамами и грубиянами шучу – с хорошими людьми я покладистая.

– Тёртый калач, Лидия Тимофеевна, молодец! – барабанил пальцами по столу Гомозин.

– Ну хватит, – кивнула старушка, – дурацкая привычка.

– А ты чего не шуршишь-то? Чего на стол не накрываешь? – перевёл тему Егор Дмитриевич.

– А чего это я? – вдруг опомнилась Лидия Тимофеевна. – Вишь, мозги ты мне запудрил совсем, – бормотала она, поднимаясь.

Вспыхнула конфорка, и стал греться борщ. Перед Гомозиным по центру стола возникла корзинка с ржаным хлебом, по краям – блюдца, ложки, вилки. Затем банка горчицы, нарезанное мороженое сало, ломтики колбасы, зелёный лук, чеснок и, наконец, небольшой графинчик водки и три рюмки.

– Немножко можно за встречу, – тихонько комментировала старушка. – Будешь?

– Видно, день такой, – улыбнулся Егор Дмитриевич.

– Какой день? Будешь, спрашиваю? – требовала конкретики Лидия Тимофеевна.

– Куда же я денусь? – улыбнулся ей сын.

– Тебе, Егорка, пора бы говорить научиться по-человечьи, – сказала старушка, разливая борщ по блюдам.

– Всё лето у вас такая пакость? – Гомозин указал на окно, всё облепленное мелкими каплями.

– Ты с собой привёз, видно. Ух ты! – опомнилась мать. – Сумки-то не разложила! Давай-ка поищи там сметанки.

– Главное, яйца не побить. – Закряхтев, Егор Дмитриевич встал с места.

– Я тебе побью! – пригрозила ему Лидия Тимофеевна, ставя дымящиеся блюда на стол.

– В каком? – шуршал пакетами Гомозин.

– Ну поищи. Что тебе всё сюсюкать нужно? – Старушка выливала даже не начатый чай в раковину.

– Сразу видно: голодом тебя не морили, – усмехнулся Гомозин.

– Холодный пить собрался?

– Ничего, я шучу над тобой. – Гомозин протянул матери банку сметаны и уселся на своё место.

– Ну, трутень! – Лидия Тимофеевна открыла банку и положила по ложке в каждую тарелку. Егор Дмитриевич смутился бы словам матери, если бы не знал её. – Коль! – крикнула она, садясь на место. – Накрыто, пошустрее там!

– Ты погляди на неё, – одобрительно поджал губы Егор Дмитриевич. – Концерт?

– Рукавички ежовые.

– Сейчас, поди, как пуля вылетит из ванной.

– Засекай, – стала кичиться Лидия Тимофеевна. И действительно: почти сразу вода перестала шуметь и из ванной донеслись другие звуки. – Армейская выправка! Через полминуты будет как струнка в фартучке.

Не больше, чем через минуту, в клубах пара показался Николай Иванович в семейных трусах. Выключив свет, он зашагал на кухню, но тотчас остановился, заметив, наконец, Гомозина.

– Вот тебе раз, простите, – досадливо расставил руки старик. – Сейчас оденусь, – будто застеснялся он и быстро зашагал в комнату. – Опять прорвало, что ли? – крикнул он оттуда.

– Не то слово! – отозвалась вся сияющая Лидия Тимофеевна. – Аж с Москвы пришлось сантехника вызывать!

– Ну́ тебе! – усмехнулся Николай Иванович.

– Правду говорит, Николай Иванович! – крикнул сдавленным голосом Гомозин.

Старик, нацепив на себя домашнее трико и рубашку, зашёл в кухню. Егору Дмитриевичу сразу бросились в глаза конкретные, крупные черты его лица. Николай Иванович был красив. Полное лицо его совсем не походило на сухое материнское. От него веяло силой и здоровьем. Глаза большие, открытые, ясные; волосы, хоть сплошь белые, – гуще некуда; сильные брови, слегка крючковатый нос, розовые губы и, как у младенца, припухшие раскрасневшиеся щёки. В целом лицо у него было подвижное, живое и счастливое, но в то же время несущее в себе какую-то глубоко запрятанную тоску и рассудительность. Гомозину сразу подумалось, что этот большой человек прошёл через большие несчастья и утраты и только сейчас смог наконец добраться до спокойствия и умиротворения. Широкие пухлые плечи его, несмотря на общую мышечную расхлябанность, казалось, были высечены из мрамора: виделось, будто они многое на себе вынесли. Весь вид Николая Ивановича вызывал уважение. «Наверное, по молодости женщины его обожали, – подумалось Егору Дмитриевичу, – раз даже мне, – рассуждал он, – сделалось спокойно, стоило ему войти».