Czytaj książkę: «Сугубо мужская история»

Czcionka:

Сущность твоя во вселенной

Всё это сон. Так, во всяком случае, кажется мне. Сплю ли я или бодрствую – будто пребываю в одном и том же сне. Который никогда не закончится. Даже когда я умру. Просто тогда перейду в иную фазу сна. В этом я точно уверен.

Вот сейчас моё воображение на руинах земного сознания рисует мерцающий женский образ. Он хрупок, он есть совокупность крохотных блестящих кусочков. Подобно мозаичному панно. Изваян на фоне кристально чистого неба. И это тема о тебе. Я чувствую пульс Вселенной в твоей воплотившейся сути. Но что-то незримое болезненно ощущается за твоей спиной: бездонный провал неизведанного. Быть может, это и есть чёрная дыра Вселенной? Тревожное чувство опасности сковывает цепкими щупальцами страха мой всполошившийся дух. Он заполошно мечется внутри существа моего наподобие курицы, перебегающей улицу перед мчащимся автомобилем. А то вдруг кажется, что плоть моя скована неподвижностью. Какое-то двойственное чувство поражения не покидает моё подсознание. Непонятное ощущение трагизма.

Я опасаюсь, что вот сейчас твой несостоявшийся образ вдруг рухнет куда-то туда, в эту чёрную пропасть. Абсолютно чёрную. И я, обезумевший и обескураженный, лечу следом. Единственная всеобъемлющая мысль наполняет моё сознание. И это мысль о тебе. Но в абсолютно чёрном пространстве нет ничего сущего. Там нет даже звуков. Я лечу бесконечно, моё бесплотное тело, словно пар или лёгкое облачко, пронизывает другие такие же тела и несётся дальше. И нет никаких препятствий. То есть они как бы есть, но я вдохновенно просачиваюсь сквозь их газообразную сущность, перемешиваясь с другими, такими же бесплотными образованиями. От лёгкости и невесомости переполняет умиротворённость, растущая, как прорвавшийся на простор весенний поток.

Может быть, это благодать, снизошедшая на мою трепещущую душу? Наверное, я перевоплотился: не вижу тебя, но ощущаю твоё присутствие. Ты этого не знаешь, но я живу в тебе, а ты живёшь во мне, и оба мы бесконечно счастливы. Может, и ты вот в этот самый миг проникаешь сквозь меня: я не ощущаю мгновений, и вообще, – нет ни времени, ни пространства. Уверен, только так бывает в блаженных кущах райских садов.

Я накапливаю опыт, я неограниченно свободен от пут земного бытия. Твоя умиротворенная сущность окончательно поселилась во мне, мы суть единого всеобъемлющего.

Вселенная и нечто большее воплотилось во мне. Однако чего-то не хватает для восприятия сна в его полном объёме. И недостаток этот – свет: насыщенный, разноцветный, мягкий. Да, мне нужен свет. Свет и цвет! Но это уже будет другой сон, вовсе не мой…

Корочка хлеба

На улицах чилийской столицы Сантьяго встречается много всяких попрошаек и нищих. Один такой бездомный старик жил и возле моего дома. Убежищем ему служила картонная коробка. Когда шёл дождь, старик просто набрасывал поверх своего ложа драный кусок полиэтилена и под этой «крышей» спасался от низвергающейся с неба хляби. Бездомный был грязен и вонюч, но неизменно вежлив, доброжелателен всегда со всеми. Жители привыкли к бомжу, как привыкают к растущему на улице дереву или скамейке. Сколько лет старик обитал на этом пятачке – не знаю, ибо когда я поселился в этом доме, нищий уже присутствовал здесь. Казалось, он никогда не покидал своего места, потому что, когда я уходил на работу, бродяга из своего угла с располагающей улыбкой желал мне доброго утра. Вечером, возвращаясь домой, я слышал доносящееся вслед: «Добрый вечер, сеньор!»

Иногда, если у меня оказывалась мелочь в кармане, я бросал её в жестяную банку, которая всегда находилась возле картонного жилища нищего. И тогда он долго благодарил вдогонку: «Спасибо, сеньор!.. Вы так добры!.. Пусть господь ниспошлёт вам благодать!.. Да будут счастливы ваши дети!..»

Район, где я проживал, не был богатым, и простые чилийцы, обременённые традиционно большими семьями, не всегда могли оторвать кусок насущный от своих детей. Поэтому нищему старику подавали негусто. Ему бы устроиться в каком-нибудь богатом районе Сантьяго, но там карабинеры не позволяли размещаться нищим и прогоняли их прочь. Известно же, что простые, бедные люди всегда сердобольнее и душевнее богатеев. Так, если у них не было монет, люди подавали нищему кусок хлеба, банан либо какой-то другой плод. Тем и существовал бедняга. Случались дни, когда совсем ничего не подавали, тогда он рылся в ближайшей помойке в поисках пропитания.

С моей веранды хорошо была видна вся улица, и я заметил: укладываясь на ночлег в своей коробке, старик рядом на земле обязательно оставлял корочку хлеба. Из любопытства я как-то спросил его:

– Почему ты оставляешь корочку хлеба, ведь сам нуждаешься в ней?

Бездомный ответил:

– Видишь ли, Христос учил нас делиться со страждущими. Вот я и оставляю кусок хлеба тем, кому сейчас его больше не хватает. Когда птицы его склюют, а то бродячая собака подберёт или крыса утащит… Они ведь тоже живые существа, и им гораздо труднее. Они не могут попросить, как я…

А однажды утром, уходя на работу, я увидел, что над тем местом, где обитал в коробке нищий, заполошно, будто кто-то её вспугнул, кружит голубиная стая и никуда не улетает. Самого старика не было видно, не было и его коробки. И только дворник заметал последний мусор, оставшийся после пребывания здесь бича.

Наверное, надоела бедолаге такая убогая, впроголодь, жизнь, и он покинул место, – подумал я. Проходя мимо дворника, я всё же поинтересовался, куда делся старик.

– Он умер нынешней ночью, – коротко ответил он.

После этого улица будто осиротела. Никто больше не улыбался мне и не желал доброго утра или вечера. Улица теперь казалась неуютной, угрюмой и покинутой. А через некоторое время я сменил работу, съехал со снимаемой квартиры и перебрался в более благополучный район города. Тем и закончилась вся эта история, после которой я по-другому стал воспринимать окружающий мир и милосерднее относиться к его обитателям. На балконе своей новой квартиры я приладил кормушку для птиц и насыпал туда зёрнышек или хлебные крошки.

Не осуждайте мадемуазель фату!

В Европе всё же надёжней. Цивилизованное общество под прикрытием демократических ценностей.

Пресыщенность конституционными гарантиями и преобладание бытовых излишеств – норма жизни. Воздвигнутые бастионы личных свобод – неприступны. Частная собственность – не объект для посягательств.

У демократии нет границ. Даже за пределами Шенгенской зоны. Есть только долг, совесть граждан, озабоченных дальнейшей судьбой освобождённых от колонизации народов. Только невосполнимый долг и боль самоистязаемой души. Ведь Господь говорил: Аз воздам!.. Что по-нашему означает: щас как дам!., (отвечать придется за содеянные проступки).

И заполняют улицы устыдившейся Европы необузданные дети аравийских пустынь, дикие сыны африканских саванн, а иже с ними и пострадавшие от диктаторских режимов узники совести на европейском Востоке. С душевным скрежетом говорю об этом, ибо сам отношу себя к жертвам, страдающим за великую идею рационального распределения ценностей в мире. Ценностей не только нравственных, но и материальных. Но где она – справедливость? Где разумное мироустройство? Если к услугам одних – все достижения цивилизации, а другим – жалкие подачки в виде социальных пособий – это не есть равенство отношений. Попрание истин библейских продолжается. Взалкал угнетённый раб к богу и в самом центре Европы!.. Ах, если бы благословенные кущи священного рая простёрлись пред нами ещё при жизни моего поколения. В прекрасных мечтах душа уповает на лучшую долю…

Восходом солнца наступающий день окрашивает новую страницу в книге Земли. Чернокожая Фату Диалу, эмигрантка из Мавритании, устало разлепляет тяжёлые спросонья веки. На шоколадном фоне смазливой мордашки контрастно сверкают белки глаз как гневный протест преуспевающим мира сего. Перед кроватью на спинке пластикового стула мягко покоится, свисая пёстрым шлейфом, европейского покроя платье. Изящные туфельки на шпильке и перекрученные жгуты ажурных чулок, небрежно брошенные на пол, добавляют характерные штрихи тривиальной картине утра. В открытое окно проникает робкий шелест ветвей и невнятный звук улицы. Там затаился неизведанный мир со страстями и непредсказуемостями. Противоречивый, загадочный и непостижимый.

У негритянки нет личной жизни. Она озабочена текущим бытом. Восемь голодных младших сестрёнок с братишками в далёкой зенагской деревне грустно взирают с надеждой на летящие в вышине серебристые лайнеры, уносящиеся в безупречный мир белых людей, туда, откуда исходят достаток и блага.

Фату регулярно отправляет средства на существование своим близким.

Старуха Диалу, провожая Фату в дорогу, сказала:

– Я продала корову. Половина деревни снабдила меня добрыми пожеланиями, другая половина наделила долгами. Я переживаю за тебя, моя девочка. И разрывается душа, когда вижу беспомощность наших младших.

– Мама, я закончила все пять классов католической школы, – отвечала дочь. – Я умею писать!

Старая недоверчиво морщит лоб и оттопыривает нижнюю губу:

– Ветеринар Бванга учился в Киншасси. И тоже уехал на поиски счастья. Но бедняга вернулся разочарованный и отвергнутый Европой. Первым делом он сбросил чужие одежды. Когда ты приедешь назад, я разобью себе голову о камень порога нашей хижины. Вот посмотри на то место. Здесь будет лежать моё бездыханное тело, через которое тебе придётся перешагнуть.

Обметая подолом порог, женщина, ссутулившись, скрылась за плетёной дверью жилища. Повзрослевшая вдруг дочь взяла инициативу в собственные руки. Она подхватила холщовый мешок со скудными пожитками и решительно зашагала из деревни…

Во Франции беженка не нашла себе достойного применения. И тогда под ночным фонарём стала поджидать любвеобильных клиентов. Скупым ручейком потекли в Мавританию долгожданные франки.

– Я люблю тебя, дорогая! – домогался красавицы нескладный Джошуа Кади, родом из Абудаби.

И африканец дарил ей коралловые бусы.

Фату отвергала любовные притязания. А вместе с тем и предлагаемые руку с сердцем. Она тосковала по племени, и на чужбине её интересовали лишь деньги.

– Ах, вот вы опять мешаете мне заработать, – сердито качает курчавой головой девица. – Тот господин решил, вероятно, что мы уже сторговались, и прошёл мимо…

– Я понимаю, дорогая Фату. Да, мне нечем тебе заплатить. Я лишь бедный студент в этой богатой стране, – жарко шепчет влюблённый Джошуа. – Разве моё отношение к тебе совсем ничего не стоит?

– Бескорыстие – это лучшее из достоинств. Но в Африке в нужде и унынии прозябает моя родня, – в отчаянии бросает ему Фату.

– Вот я выучусь на агронома, выведу новый сорт зерновых… Я досыта накормлю весь африканский континент. И стану богатым. Мы будем жить в чудесном оазисе из выращенных мною зелёных насаждений.

– Сколько можно говорить, я не люблю тебя! Мне нужны деньги, ты можешь это понять?

– Понять могу, но смириться – не в силах, – с обожанием взирает на избранницу упорный студент. – Ни за что не отступлюсь от своих намерений. Я обещаю тебе, моя дорогая, шёлковое белье, козу, холодильник. Ты будешь счастлива.

– Мне скучно с тобой, Джошуа Кади, – печально признаётся неприступная негритянка. – Да и вообще… Ты будущий агроном, а я, как видишь…

– Я разбогатею…

В это время под фонарем, скрипнув тормозами, остановился сверкающий никелированным бампером автомобиль. Отворилась обтянутая изнутри желтой кожей задняя дверь, и из тёмного чрева салона грубый голос развязно позвал проститутку. Не смея препятствовать белому господину, поникший Джошуа отступил в тень. А жрица любви танцующей походкой поспешила на зов…

В кромешно-тёмном мире циничной обывательщины – промозгло и безнадёжно. Сомнительно, что судьба осчастливит бедняжку Фату, сделав реверанс ей навстречу. Это безумцы-поэты придумали мир иллюзий, желая радужными цветами раскрасить бытующую повседневность, ибо только так можно замазать пошлый антураж сложившихся правил. Всеми процессами в мире заправляют махровые шовинисты и безродные космополиты. Им чужды гуманистические традиции. Нельзя, конечно, идеализировать общество угнетённых потребителей, поскольку его постиг кризис жанра. Либеральный индивидуалист с парализованной волей не исправит порочности бытия. Известно, шипами добрых побуждений устлана дорога в ад. В изменчивом будничном хаосе всё чадит, догорая! Надежда обезличена и поминается лишь с использованием бранных эпитетов. Доверчивые, наивные люди вызывают своим обличьем душевный протест. Контуры милосердия безнадёжно расплывчаты, гораздо больше обозначена исступленная безучастность масс.

Джошуа лихорадочно озабочен, настигаемый муками совести. В его воспалённом сознании мечется нечто мучительное. Неужто та самая пёстрая бабочка в крепко сжатой ладони сложившихся обстоятельств?..

Элвис

Он уже проснулся. Я слышу его возню за спиной: бумажное шуршание, стеклянное побрякивание, приглушённое покашливание. Солнце давно в зените, а он только поднимается с постели… Нет, скорее с ложа, ибо постелью это не назовёшь. Я продолжаю поливать клумбу и делаю вид, будто не вижу его. Почему я не замечаю его? А потому что я – иностранец, белый, европеец. А он – местный, абориген, индеец. И к тому же выходец из побласьона, самой низшей ступени общественной пирамиды. И он это чётко усвоил, впитал с молоком матери. Он должен первым поздороваться, и только после этого я могу себе позволить снизойти до его уровня и пренебрежительно проронить несколько любезных фраз. Иначе нельзя, я в этой стране гость, и не мне рушить её вековые устои. И руки ему подать я не могу – этого уже не поймёт патрон, тот, который даёт мне работу и кров. Для хозяина я хоть и обре-ро (работник), но белый иностранец, а, значит, загадка. Здесь, на какой бы ступени общественной лестницы человек ни находился, он всегда завидует европейскому происхождению иностранца. И я уже привык к постоянному повышенному вниманию к собственной персоне. Привык к тому, что должен держаться обособленно, ориентироваться на богатых, поддерживать с ними подобие дружбы, правда, с некоторыми меркантильными умыслами с обеих сторон: с моей – как бы побольше сорвать суэльдо (оплата) и при этом поменьше потрудиться, с их – загрузить меня по полной работами, не входящими в контракт, и при этом ухитриться возможно больше недоплатить мне. Что поделаешь, таковы здешние нравы.

– Буэнос диас, сеньор! – наконец раздаётся у меня за спиной весёлый хриплый голос.

– Оля, Элвис! – равнодушно отвечаю я на приветствие, продолжая внимательно изучать водяную струю из шланга.

– Не правда ли, сеньор, сегодня прекрасное утро!

– Несколько жарковатое. Впрочем, уже и не утро вовсе, а день. Ты утро проспал, бэсино (сосед).

Индеец глупо улыбается и согласно кивает своей густой немытой шевелюрой:

– Это верно. Я вернулся домой только под утро.

Я ухмыляюсь про себя: и это он называет домом! Жалкий полиэтиленовый полог, натянутый под деревом в углу между столбом и сараем. Натаскал какого-то хлама с ближайшей помойки, соорудил себе ложе и радуется жизни, как ребёнок. У него там даже телевизор есть. Я-то это знаю наверняка – вон и провод-времянку кое-как приладил к столбу и протянул к своему жилищу. Даже не удосужился замаскировать как следует. Я хоть и не подаю вида, но мне жалко Элвиса, и поэтому вынужден не замечать, что он по сути дела крадёт у меня электричество, ведь я здесь приставлен надзирать за порядком и должен докладывать хозяину о замеченных нарушениях. Ладно, в случае чего оправдаюсь-не ведал, не знал, не видел. Скажу, что в Европе не воруют и всё такое прочее. Хозяин поверит. Для них тут эта сказка представляется действительностью.

– Дон Владимир, могу я вас попросить об одном одолжении? – доносится до меня из угла.

Я неторопливо скольжу взглядом в сторону вопрошающего. Элвис уже полностью выбрался из-под покрывавших его грязных лохмотьев и почти голый сидит на поломанном пластиковом ящике из-под пива. Его смуглое коротконогое тело прикрывают лишь широкие, выцветшие, неопределённого цвета шорты.

– Говори, я слушаю.

– Не могли бы вы полить на меня из шланга?

– Нет. Ты ведь знаешь, хозяин будет недоволен, если увидит. Иди, искупайся в бассейне.

Небольшой бассейн, где воды – пониже колена, находится здесь же, в тридцати метрах выше по улице. Элвис ленив, как и все латиносы, ему лень подниматься и идти умываться. Он поколебался некоторое время и всё же, сделав над собой усилие, нехотя поднялся и вразвалочку поплёлся к водоёму. Откровенно говоря, я брезгую в этом мутном отстойнике даже руку намочить. Вечно там болтаются какие-то потрёпанные типы, шелудивые уличные псы утоляют жажду, грязные индейские ребятишки в летний зной весело плескаются здесь, справляя нужду прямо в воду.

Но у Элвиса, видимо, стойкий иммунитет против подобной заразы. Он не боится инфекции. С четверть часа латинос блаженствует среди зловония: плещется, хрюкает, полощет рот… Освежившись таким образом, возвращается к своему пристанищу. Скоро ему потребуется кушать, а еды, как всегда, у него нет про запас, её ещё предстоит заработать. Поэтому бездомный индеец отправляется на ближайшую помойку, привычно роется там, тщательно выискивая старые жестяные крышки, прохудившиеся вёдра, тазики, сковородки, кастрюли, обрезки шпагата либо тонкого электрического кабеля, какие-то деревянные бруски. Тяжело нагрузившись, тащит всё это в свой вонючий угол и начинает ладить импровизированное подобие эстрадных ударных инструментов: делает каркас из брусков и на него навешивает найденные крышки, кастрюли, тазики… Здесь же настраивает свой инструмент и репетирует.

В это время он так увлечён, что ничего не замечает вокруг, весь погрузившись в звуки. И такие джазовые импровизации выделывает на ржавых тазах и мятых кастрюлях! Заслушаешься. А голос!.. Это уже вовсе не тот пропитый и каркающий, которым он пользуется в быту. Теперь звучит полноценный сценический баритон.

Элвис – музыкант, уличный, профессиональный. Этим он живёт и кормится. Иногда в летние месяцы отправляется в турне по побережью – веселит отпускников на пляжах и бульварах Ла Серены, Вальпараисо, Вальдивии… Никого не интересует, кто он такой, как его настоящее имя. Элвис, и всё тут. Прозвище напрочь сжилось с ним. В центральных районах Сантьяго многие слушатели так и знают его под этим именем.

А теперь – тихо! Идет настройка инструмента. Звуки сплетаются в комбинации, рождая мелодичные аккорды. Сейчас Элвис – бог, нищий индейский уличный бог. На улицах чилийской столицы много уличных музыкантов, играющих на гитарах, барабанах, на флейтах и трубах, я даже встречал играющего на арфе. Но Элвис – один. Только он может извлечь божественные звуки из помятых тазов и прогоревших сковородок.

Но вот репетиция закончена, в пустом желудке у «бога» начинает урчать – организм требует своё, и надо подумать о хлебе насущном. И Элвис, взгромоздив на спину свою незамысловатую конструкцию, отправляется добывать пропитание. Он подмигивает мне на прощание и весело кричит: «Аста пронто!» (До скорого!).

Я небрежно киваю в ответ. Сам продолжаю возиться в клумбе с цветами и думаю о нём. Слухи разные ходят. Говорят, у него на юге Чили большая семья, есть дом и хозяйство. А раньше он вроде как работал на телевидении – вёл какую-то музыкальную программу…

Вечером Элвис с трудом притащился в свою лачугу. С какой-то измызганной подружкой. Без инструмента (значит, завтра будет сооружать новый, у него это быстро получается – уже привык, поднаторел). То ли он её тащил, то ли она его – не разберёшь. Оба в стельку пьяные, либо обкуренные марихуаной. Тяжело опираются друг о дружку и так продвигаются. Физиономии расцарапаны в кровь, одежда измазана в свежей грязи. Ничего особенного, это их жизнь. Нам не понять их, они не понимают нас. Вроде как бы сосуществуют разные параллельные миры, слегка контактируя друг с другом.

Утром, как всегда, я занят зелёными насаждениями: поливаю, выщипываю травку, рыхлю землю и прочее. Ближе к полудню Элвис тяжело выползает из-под полога, здоровается со мной и, взгромоздившись на свой ящик, принимается в осколке зеркала изучать ссадины на своей физиономии. Он нежно трогает засохшие царапины грязными, потрескавшимися пальцами и сокрушённо прищёлкивает языком. Я сочувственно спрашиваю:

– Что, досталось тебе вчера?

– Да я совершенно не помню, откуда у меня это взялось, – недоумевает Элвис. – Помню, купили с друзьями пиво, выпили. Потом пришли ещё двое. Мы угостили их. У них не было денег. Один сказал: «Я сейчас приведу женщин…» и ушёл. Мы пили ещё что-то, кажется, «Токорналь». Женщин привели двух… Или трёх. Иностранки. Из Перу… Я выбрал самую красивую. А тот, который привёл их, все время указывал мне на другую. Надоел, каямпа (поганый гриб). Затем… кажется, я ушёл с ней… Карамба, точно не помню. Ладно, это не важно. Но откуда у меня эти царапины?

– А где твоя иностранка? – интересуюсь я. – Хоть бы познакомил с ней. Элвис самодовольно улыбается и показывает большим пальцем за спину на свой закуток:

– Там, спит ещё.

Но затем спохватывается и, посерьёзнев, продолжает:

– Сеньор шутить изволит? Разве вам интересно знакомиться с глупой индейской женщиной? Ваши белые женщины вон какие красивые, блондинки, голубоглазые. На меня такие и не смотрят.

– Не расстраивайся. Тебе хватает своих женщин, – успокаиваю я бродягу.

В это время под пологом зашевелился ворох тряпья, и из-под него выползло нечто человекоподобное. Но такое потасканное, грязное и вонючее, что человека признать в нём можно лишь с большим трудом. Да, разборчивость в отношении амурных дел моего чилийского знакомого имела сугубо специфический оттенок. Красота перуанки выходила за рамки моего представления о прекрасном. Но, как известно, о вкусах не спорят…

– Вот, Каролина, познакомься, этот сеньор русский, он мой друг, его зовут дон Владимир, – с гордостью показал на меня Элвис.

Каролина, раскрыв неопрятный щербатый рот, тупо уставилась на меня. Некоторое время она бесцеремонно разглядывала представшее её взору создание, словно перед ней возникло какое-то диковинное экзотическое животное, а затем, вытянув заскорузлый указательный палец, спросила, обращаясь к Элвису:

– Это далеко отсюда… Русия?

– Да-да. Дальше, чем Перу. И даже дальше, чем Бразилия, – тоном знатока стал объяснять индеец.

– Как ваши дела, сеньор? – наконец решилась она задать мне традиционный у латиносов вопрос.

– Более или менее, – не нарушил традицию и я.

Но до неё, кажется, не дошёл смысл моего ответа, она просто трудно вникала в разгадку того, что какое-то непонятное ей существо из другого мира издаёт звуки на её языке. Это для бедняжки было событием в жизни. Я же понял, что на сегодня достаточно впечатлений для моей новой знакомой и что на том беседа закончена. А посему, любезно кивнув на прощанье влюблённым, я спешно ретировался со своим садовым инвентарём вглубь территории.

Вчера патрон был очень недоволен, раздражён, темпераментно жестикулировал, разговаривая с проверяющим инспектором из муниципалитета. А сегодня выяснилось, что инспектор подал рекламацию на то, что наша улица захламлена и что не соблюдаются санитарные нормы. Теперь дону Мигелю придется платить мульту (штраф). Утром он вызвал меня к себе и уже обычным спокойным тоном прояснил ситуацию. Я заметил – среди его свиты царило непривычное оживление. Это было уникальное событие – напускающие на себя при мне важный, напыщенный вид служащие-латиносы, кроме обычных пустых разговоров в рабочее время, заняты, наконец, хоть каким-то делом…

Одной из мер по восстановлению санитарного порядка дон Мигель наметил: выдворение с подведомственной территории бездомного Элвиса. Моя задача – очистить угол от всего, что туда натаскал уличный музыкант. Мне жаль Элвиса, но я ничего не значу в этом мире, а ему уже объявили решение дона Мигеля. Бездомный заметно расстроен, беспорядочно суетлив, но пытается сделать вид, будто ему всё нипочём. И тут я вполне понимаю его. Трудно покидать привычное, обжитое место, говорят, прожил он здесь года три или четыре. Теперь нужно искать новое пристанище. А это не так просто, ведь здесь не Россия. У каждого клочка земли свой хозяин, который зорко следит за тем, чтобы никто не покусился на принадлежащую ему частную собственность. Что поделаешь, мир развитого капитализма!

Мы перебрасываемся с Элвисом ничего не значащими фразами. Да и чем я могу его сейчас утешить? Чилийцы сами по себе неунывающий народ. Живут настоящим моментом. Радуются тому, что имеют. Если же что-нибудь усложняет их жизнь, то просто надеются, что завтра будет лучше. И всегда готовы к веселью, шутке. Не зря здесь бытует такая байка: когда чилийца в разговоре спрашивают в первый раз – «Как дела?», он радостно сообщает: «Всё хорошо!» Во второй раз на тот же вопрос он уже отвечает без улыбки: «Более или менее». И только на третий раз признается, что дела дрянь, работу потерял, жена болеет, детей не во что одеть и т. д. Таков их национальный менталитет. Народ малочисленный, но гордый. И когда чилийца спрашивают: «Вы местный?» Он с достоинством отвечает: «Я чилиец, словно поротое! (чилийская фасоль, из которой готовят национальные блюда). Поэтому я не успокаиваю Элвиса, а осторожно интересуюсь:

– Куда теперь пойдёшь?

Он беззаботно оскаливается желтозубо и делает неопределённый жест рукой:

– Сантьяго – город большой, места хватит.

Потом он деловито собирает своё тряпьё в огромный матерчатый узел, ещё что-то кидает в пару драных полиэтиленовых пакетов, и на этом, видимо, сборы завершаются. Я не могу спокойно взирать на всё это, а посему наклоняюсь к своим клумбам, но не выпускаю из поля зрения беднягу. Вот он напоследок тоскующим взглядом окидывает место, некоторое время служившее ему надёжным пристанищем, и решительно отворачивается. До меня только доносится удаляющееся: «Пока, русский. Желаю тебе всего хорошего!» – и на улице вмиг стало тихо, так, будто приглушили громкость телевизора.