Czytaj książkę: «Трупный синод»

Дизайнер обложки М. Тыквер

© Владимир Стрельцов, 2019

© М. Тыквер, дизайн обложки, 2019

ISBN 978-5-4493-9351-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Пройдя сквозь огонь готских и лангобардских завоеваний, преодолев тягостный византийский гнет, сравнимый с гнетом гнилой воды, Рим – Вечный город человечества – на заре десятого века христианской цивилизации, казалось, вновь становился центром Вселенной. Растеряв за время сытных лет весь свой воинский талант, распродав, в качестве платы за свое спокойствие, чины и земли отважным чужеземцам, великий, изворотливый город нашел новое орудие, способное повелевать миром. Ни огонь, ни мечи, ни ратная доблесть великих завоевателей Велизария и Тотилы не смогли совладать с городом, кротко встречавшим всякого нового нетерпеливого кандидата в свои хозяева, держа в руках одно лишь Святое Распятие. И хитрый грек, и необузданный лангобардец, и даже сам Карл Великий склоняли свои гордые головы, опускали крепкие плечи и простирались ниц перед тем, кто звался слугой слуг божьих, викарием Иисуса Христа и высшим пастырем вселенской церкви.

Влияние и авторитет епископа Рима со временем простерлись в самые отдаленные и глухие закоулки Западной Европы и многие честолюбивые и смелые понтифики начали открыто претендовать на решающую роль в устроении дел всех королевских дворов. Создав с помощью франков собственное государство на обломках Равеннского экзархата, Римская Церковь, устами папы Николая Великого¹ и потомка вестготских королей Исидора Севильского², открыто заявила о претензии римских епископов на независимость от светских правителей, а папа Иоанн Восьмой первым среди понтификов начал подвергать отлучениям могущественных европейских монархов.

К концу девятого века жестокие испытания огнем и водой были пройдены папским Римом с честью, но новый экзамен на выживание, самый сложный, самый коварный и самый позорный, обманчиво прекрасным миражом уже вставал у него на пути. Кто бы мог в то время подумать, что весь авторитет Святой Церкви, вся нетленная слава Рима, вся мощь вновь воссозданной Западной империи в скором времени окажутся забавными игрушками в прелестных ручках смертных женщин сомнительного происхождения и необузданного нрава, красота одной из которых для современников затмит в памяти красоту Клеопатры, а развращенность и властолюбие будут таковы, что Лукреция Борджиа³ и Екатерина Русская⁴ на ее фоне будут выглядеть впоследствии лишь бледными копиями, сотворенными немощным и излишне щепетильным потомством следующих веков. Владыки Церкви последней тысячи лет, возможно, многое бы дали за то, чтобы имя ее стерлось во веки веков, и ваш презренный слуга заранее приносит свои извинения, что, берясь за неблагодарный труд осветить время, в которое совершались деяния одной из самых великих и преступных женщин человечества, вынужден будет потревожить пыль изрядной толщи лет и приоткрыть не ведающим те страницы, о которых Святая Римская Церковь предпочла бы навсегда забыть.

Вот только что нам осталось на память о том времени, которому школьный учебник истории не удосуживается посвятить более десяти строк? О веке, пренебрежительно называемом историками не иначе как темным, хотя время это явилось ключевым в национальном самоопределении и судьбе сразу трех великих европейских наций? Наконец, о той, одновременно прекраснейшей и ужаснейшей женщине дремучей средневековой Европы, единолично творившей историю будущего Ватикана, не останавливающейся в своих стремлениях ни перед чем и давшей своим существованием название целой эпохи в истории Святой Римской церкви – эпохи «порнократии» или «правления шлюх»?

Существенный, до вакуума, дефицит информации о том времени, тех событиях и судьбах, вне зависимости от того случайно или намеренно он был создан, не дают автору основания претендовать на исключительную историчность повествования, но, к счастью (к счастью?), никто также не в силах доказать, что события, описываемые далее, не имели место быть или же не могли предлагаемыми автором причинами быть вызваны.

Эпизод 1. 1649-й год с даты основания Рима, 10-й год правления базилевса Льва Мудрого, 4-й год правления франкского императора Ламберта
(05 апреля 896 года от Рождества Христова)

– Mas nobis dominus est!⁵

Без пяти минут Его Святейшество папа, а пока еще формально просто кандидат на престол святого Петра, иподиакон⁶ Бонифаций, сын священника Адриана, тяжело приподнялся с весьма неудобного сиденья Sella Stercoraria⁷ и, оправив одежды, пересел в роскошно убранное кресло. Совершая сей нехитрый маневр, он, помимо воли, испытал сильный прилив краски на своем благообразном лице и не одна только приобретенная с годами телесная тучность была тому единственной причиной. Язвительные смешки, как следы от брошенного в воду камня, кругами разошлись среди собравшихся в Латеранской базилике и были слишком явственно услышаны уже почти святейшими на тот момент ушами. Ему прекрасно была понятна природа этого смеха, и он, нарочито строго и укоризненно взглянув на толпу смиренно согнувшихся гостей, разом восстановил тишину.

Величественный процесс папской коронации продолжился. Поборов ураганно возникший в душе, но слишком неподобающий в данной ситуации гнев, Бонифаций, досадуя на столь конфузливые нововведения, в поисках их причины невольно углубился в воспоминания. Только что закончившаяся процедура действительно была относительным новшеством в процессе папской коронации, но заключалась всего-то в удостоверении принадлежности кандидата к мужескому полу, для чего вышеупомянутое сидение имело достаточной ширины отверстие, чтобы пол претендента на тиару был определен безошибочно. Восстановив грозным взором тишину в зале среди приглашенных гостей, Бонифаций едва ли мог рассчитывать на аналогичное восстановление тишины и благонравия в их мыслях. В его памяти, как и в памяти многих из приглашенных, еще свежи были воспоминания о событиях сорокалетней давности, принудивших иерархов Церкви ввести столь стесняющий любого будущего понтифика обряд.

Сорок лет тому назад он, в то время простой горожанин Рима, по-итальянски обжигающим солнечным днем 15 августа 855 года, горячо приветствовал торжественное шествие в день Успения Девы Марии, которое возглавлял обожаемый всеми римлянами молодой понтифик Иоанн Восьмой Английский. Рим души не чаял в своем новом господине, умиляясь спокойной северной красоте его лица, кротости нрава и невиданным для того времени обширным познаниям во многих науках. Придя в Рим из далекого Майнца, Иоанн начал преподавать в греческой школе и за короткое время, благодаря своим талантам и набожности, стремительно взлетел по церковной иерархической лестнице. После смерти папы Льва Четвертого, Рим не сомневался ни минуты – новым владыкой вселенской церкви решено было выбрать очаровательного чужеземца, чья кандидатура должна была успокоить вечные раздоры среди порой до абсурда многочисленных итальянских партий. Иоанн управлял Римом дипломатично и мудро, сохраняя при этом строгость к себе в части служения Господу. Вечный город, казалось, обретал нового Григория⁸.

Бонифаций в тот день изо всех сил старался не потерять из виду Иоанна Английского, восседавшего на легендарном Sedia Gestatoria – переносном папском троне, обитом красным шелком, позади которого мерно покачивались белоснежные флабеллумы⁹. Папский паланкин, согласно традиции, несли двенадцать слуг в алых одеяниях, помимо, скажем так, опорно-двигательных функций также выполнявших, вместе с небольшой охраной, роль волнорезов в людском море. Это было делом весьма непростым, толпа была велика и продолжала расти и уплотняться, так что юному Бонифацию нечего было даже думать о том, чтобы попытаться приблизиться к молодому папе и коснуться полы его одежды. Только бы удержать в поле зрения и навсегда запечатлеть в памяти его кроткий образ, ведь одно это, по всеобщему убеждению, позволит любому грешнику списать с души своей не менее дюжины грехов! Папа, казалось, себя не очень хорошо чувствовал в тот жаркий день, часто просил пить, а временами молодой служка давал ему понюхать какие-то соли. Толпа теснила папу со всех сторон, тысячи рук жадно стремились коснуться его, попытки стражи хоть как-то обозначить видимость порядка были все менее успешными и все более истерично-резкими. В момент, когда процессия худо-бедно миновала древний Колизей и приблизилась к базилике святого Климента, римский плебс испытал новый приступ экзальтации. Возникла давка, стражники мужественно бросились навстречу людскому потоку, носильщики держались, как могли, но все тщетно – десятки горожан упали под ноги процессии, несколько человек оказались брошенными под носилки понтифика, и сам Иоанн Английский, внезапно неуклюже взмахнув руками, вывалился на мостовую.

Римляне, тысячеголосо ахнув, отпрянули от места падения папы, устрашась причиненным ему несчастьем. В ту же секунду притихло людское многоголосье, ибо площадь внезапно прорезал дикий крик понтифика. С вытаращенными глазами, абсолютно не понимая, что происходит, и истово крестясь, толпа, включая папских слуг, несколько минут наблюдала, как их владыка странно корчится на земле, раздирая на себе одежду. Проступившие на папском одеянии пятна крови повергли толпу в окончательный шок. Бонифаций, находясь не в первых рядах, и, потому, толком не видя, что происходит, напряженно вслушивался в стоны понтифика, достигавшие все новых и новых звуковых высот. Никогда не доводилось ему слышать, чтобы человек мог так кричать, и среди толпы, мало-помалу начавшей приходить в себя, уже пошел шепоток, что папа сошелся в яростной схватке с самим Люцифером, решившим, очевидно, испортить своим появлением торжественное шествие. Вдруг тональность стонов несчастного папы начала меняться, в их страдальческие ноты добавилось нечто другое и странное, и вконец изумленная толпа не сразу поняла, что улицы святого города огласил крик родившегося на их глазах ребенка.

Бонифаций хорошо запомнил лица окружавших его тогда людей. Еще десять минут назад они умиленно светились вслед предмету своего обожания, еще мгновенье назад тысячи людских губ шевелились, шепча молитвы за здравие папы, которого постиг внезапный недуг, и вот теперь лица многих перекосила звериная злоба от вдруг обнажившегося пред ними неслыханного святотатства! Чужеземец без роду и племени, ослепив глаза и разум всему Великому Риму своей сатанинской ученостью, водрузивший себе на голову святую тиару, получивший ключи самого Петра, оказался женщиной, причем явно не чуждой земным утехам за гранью выданных на Синае¹⁰ заповедей!

Вот уже сорок лет Бонифаций благодарит Господа за то, что не видел происходившего далее. Толпа, совершенно обезумев, расправилась с Иоанной и с только что рожденным младенцем. Свершив свой скорый суд и казнь, люди молчаливо и быстро расходились в состоянии похожем на тяжелое, туманящее похмелье, многим уже спустя минуту после убийства вдруг стал очевиден весь ужас ими содеянного и они боялись смотреть друг другу в глаза. На несколько дней Рим обезлюдел, как будто страшный Тотила¹¹ вновь пронесся по его древним улицам, горожане, несмотря на начинавшийся праздник феррагосто¹², даже под колокольный звон базилик не решались покинуть свои жилища, тщетно пытаясь в вине и молитве найти себе успокоение. Церкви пришлось принимать скорые и энергичные меры, и был найден выход, простой и естественный рецепт, медленно, но надежно заглушавший муки совести – забыться и забыть случившееся, все это было так недолго, не с нами, неправда, а теперь уже и давно. Папская курия очень скоро приняла решение навсегда изменить маршрут процессии от собора Святого Петра к Латерану, чтобы никогда больше путь епископа Рима не проходил мимо места ужасающего преступления. Имя Иоанны старательно удалили из всех документов, Иоанном Восьмым¹³ в истории папства стал именоваться вступивший на апостольский престол в 872 году римлянин Иоанн Гундо, и лишь небольшая статуя женщины с новорожденным ребенком на руках, появившаяся вскоре на месте убийства Иоанны Английской, еще долго напоминала гражданам Рима о совершенном ими злодеянии.

Усилием воли Бонифаций заставил себя переключиться на события, происходящие вокруг него. Церемония посвящения подходила к концу. Вот уже ему епископом Альбано вручен Папский крест – посох с распятием на вершине. Вот на бархатной подушке, расшитой золотом, епископ Порто торжественно преподносит золотое Кольцо рыбака, на кольце печать с именем нового папы и неизменный Симон, тянущий свои сети. Вот Евгений, епископ Остии и главный распорядитель церемонии, опускает ему на шею паллий¹⁴ из шерсти освященных ягнят, вытканный заботливыми руками монахинь обители Святой Агнессы. А вот и знаменитые ключи святого Петра, их подносит тоже Петр, епископ Равенны. Тяжелые воспоминания развеялись как утренний туман, и душу папы охватила теплая волна умиротворенности и ликования человека, достигшего вершины своих помыслов. Снова и снова Бонифаций воздавал Небесам хвалу за столь неожиданный поворот в его судьбе.

Еще бы! Ведь не так давно он уже мысленно поставил крест на своей карьере в Церкви, когда папа Формоз¹⁵, да смилуются над ним Ангелы Господни, за излишнюю любовь Бонифация к суетным удовольствиям вторично лишил его сана. Еще две недели тому назад Бонифаций был всего лишь иподиаконом святой католической церкви, то есть не был священником и не имел права вести службы! Еще вчера был жив папа Формоз и не успели остекленеть его глаза, как церковь трижды до захода солнца выносила на одобрение Рима кандидатуры на апостольский престол. И, если бы не склоки среди епископов Италии, грозившие порой перерасти в заурядную потасовку, если бы не вечные интриги и раздоры итальянских герцогов, если бы не вовремя для себя преставившийся папа Формоз, столкнувший лбами сполетского герцога Гвидо¹⁶ и варвара Арнульфа из Каринтии, быть бы ему, в лучшем случае, нотарием Рима до конца своих дней. Но итальянские партии сколь многочисленные, столь и непримиримые, со внезапной стремительностью сошлись в одном – лучшим способом хотя бы на самое короткое время дать земле Италии мир и спокойствие будет избрание епископом Рима человека нейтрального и – здесь мы дополним от себя размышления нового папы – абсолютно для всех безобидного.

О, он докажет им, что они не ошиблись в своем выборе! Напрасно все считают его гедонистом и неудачливым сребролюбцем, он будет править твердо и справедливо, он найдет компромисс в делах вздорного Сполето, хитрой Тосканы, кичливой Равенны, дикого Беневента. Он помирит епископов Ананьи и Чере со сторонниками Формоза, ибо интересы Веры всегда должны преобладать над низменной корыстью чиновников от нее!

Он взглянул на Стефана, епископа Ананьи, взглядом полным искреннего призыва к благочестию и миру, но взор его мгновенно потух, как тлевшая лучина в бокале с водой. Он вновь вспомнил несчастную папессу Иоанну, ибо по Риму упорно шел слух, что, не кто иной, как Стефан, тогда двадцатилетний клирик одной из римских церквей, был отцом ребенка, растерзанного у базилики Святого Климента. Некоторые горожане, стремившиеся хотя бы посмертно и частично обелить Иоанну, утверждали, что Стефан совершил насилие над папессой, случайно узнав ее тайну и будучи уверенным, что та ни за что на свете не откроет миру свой позор. Стефан, сам плод связи священника и куртизанки, был мало любим в Риме, свою церковную карьеру он сделал вне стен Вечного города и, в основном, благодаря послушному исполнению воли всесильного сполетского герцога Гвидо. В годы понтификата Формоза влияние Стефана неизменно возрастало, в итоге покойный папа счел за благо дать ему епископство в Ананьи, устранив, таким образом, его из числа возможных претендентов на тиару, ибо по церковным законам того времени епископ одной епархии не мог впоследствии стать епископом другой. «Подарок» Формоза Стефан оценил по достоинству, став одним из его главных врагов, причем неприкрытым, благо покровительство Гвидо Сполетского было, как минимум, не слабее покровительства папы. Понятно, что избрание Бонифация неистовый Стефан встретил скрежеща зубами, и новоиспеченный папа терялся в догадках, каким именно способом можно было бы заслужить расположение авторитетного церковного вельможи.

На момент описываемых событий Стефану было около шестидесяти лет. В отличие от многих своих ровесников и собратьев по вере, да хотя бы того же Бонифация, он не скопил с годами благообразную тучность. По всей видимости, его энергичная и не знавшая покоя натура в буквальном смысле высосала из него все жизненные соки. С болезненной желтой кожей на лице, сухим орлиным носом, вечном щурившимися и слезящимися глазами он оценивающе рассматривал фигуру Бонифация на троне, как бы примеряя себя на его место, и находя такую подмену более справедливой и оправданной.

Под стать ему, своего рода омоложенной копией, выглядел и Сергий, епископ Чере¹⁷, вечный соратник Стефана во всех его интригах. Сергию было около сорока, фигурой он был так же тощ, взглядом хитер, а огромный крючковатый нос и лысеющая голова придавали сходства с грифом. Так же как и Стефан, Сергий, по слухам, являлся злостным нарушителем целибата и был горазд на любовные интрижки, с той только разницей, что у Стефана все его амурные победы к тому моменту уже остались только в его ночных беспокойных воспоминаниях. Сергий тоже недолюбливал суетливого и непоследовательного папу Формоза, но делал это в гораздо более дипломатичной и осторожной манере. Бонифаций, задумчиво разглядывая физиономию Сергия, постепенно приходил к печальному для себя выводу, что и этого недоброжелателя будет трудновато переманить на свою сторону.

Однако, зачем пытаться располагать к себе челядь, когда есть возможность приголубить ее хозяев?! Хвала Всевышнему, что нет уже подле Рима сполетского смутьяна Гвидо, всю жизнь гонявшегося то за французской, то за итальянской короной, и так бы оставшегося у разбитого корыта, если бы не дрязги среди Каролингов и фатальная невезучесть Беренгария Фриульского, его главного конкурента по целям и по духу. У фриульца, казалось бы, на руках были все военные и политические козыри, главным из которых была итальянская корона, водруженная в конце 887 года на его рано поседевшую голову. Гвидо не стал тогда сопротивляться этой коронации, его глаз уже был ослеплен блеском короны западных франков, чье государство к концу девятого века выглядело много крепче и перспективнее итальянского. Однако в Париже его подстерегла неудача, франки, что неудивительно, предпочли своего земляка¹⁸, и Гвидо вернулся в Италию ни с чем. Что еще оставалось амбициозному магнату, как не перевернуть вверх дном родное гнездышко и не попытаться оспорить права Беренгария на итальянский трон? Кипучая энергия Гвидо и слоновья неповоротливость Беренгария решили исход дела. Гвидо, пусть и не с первой попытки, но смог разбить своего врага в битве у Треббии – в том самом месте, где некогда Ганнибал вдоволь покуражился над римскими легионами консула Тиберия. И, в отличие от фриульца и даже древнего пунического героя, сполетский герцог сполна воспользовался результатами победы, благодаря чему, уже через год после коронации Беренгария, Италия, в лице Гвидо, обрела себе еще одного короля. Но даже это не успокоило мятущуюся натуру Гвидо. Единожды повернув к себе колесо фортуны, он изо всех сил удерживал его в своих крепких руках и, расположив к себе папу Стефана Пятого¹⁹ настолько, что тот назвал его своим приемным сыном, через два года стал императором Запада, взяв убедительный реванш за свой парижский конфуз. При этом обойденными остались многие потомки Карла Великого, имевшие на императорский титул куда более весомые права. В силу этого, Гвидо постарался закрепить за своим родом достигнутый успех. В течение двух лет по той же самой дорожке, усыпанной коронами, проследовал его юный сын Ламберт, и только после этого, закономерно посчитав свою задачу выполненной, доблестный Гвидо Сполетский в привычном для себя скоропалительном стиле покинул этот мир.

И вот сегодня, юный император, шестнадцатилетний Ламберт, сын неугомонного Гвидо, сидит на троне вместе со своей матерью Агельтрудой по левую сторону от Бонифация. Окинув его взглядом, Бонифаций поневоле воспрянул духом. Вот с кем можно будет вести переговоры и заключать долгосрочные союзы! Открытое, благородное лицо юноши заверяло в этом лучше всяких булл и византийских манифестов. Когда Ламберту было всего двенадцать лет, Гвидо, прихватив в свой равеннский поход Формоза не то в качестве духовника, не то в качестве заложника, заставил понтифика короновать своего сына императором. Таким образом, Гвидо рассчитывал окончательно завязать в узел интересы сполетских герцогов и престол Святого Петра. Однако, все хорошо в меру, и Гвидо здесь окончательно перегнул палку – коронация Ламберта и насильственные методы ее проведения стали последними доводами для Формоза, чтобы срочно искать противовес сполетской партии. И таковой очень быстро был найден в лице германского короля Арнульфа. Тот явился в Италию незамедлительно. Но союз Формоза и Арнульфа продолжался недолго – папа быстро понял, что он, вместо того, чтобы получить управляемый противовес, на самом деле оказался меж двух огней. При этом рыцарская натура Ламберта располагала к себе куда больше, чем медвежьи повадки Арнульфа Каринтийского, напугавшего всю Италию кровавым штурмом Бергамо.

По счастью германец вскоре увлекся бургундскими распрями и вынужден был покинуть Апеннины, вследствие чего папу снова бросило на сполетский берег. Ламберт с Формозом прошлой весной встретились в Латеране и юноша пылко испросил у растроганного папы отпущения грехов.

Однако наши недостатки, как известно, являются продолжением наших достоинств. Ламберт свято и слепо любил свою мать Агельтруду, которая вскоре надоумила того помочь своему брату, носящему имя их покойного отца, и заставила Ламберта предпринять поход на лангобардский Беневент, ставший к тому времени вассалом Византии. В итоге все усилия Гвидо-старшего пошли прахом, против Ламберта выступили не только лангобарды и греки, но и бургундцы, а с Альп, опять же по просьбе Формоза, вновь спустился Арнульф.

Ламберту с матерью пришлось спешно искать защиты в своем Сполето, ибо в конце минувшей зимы Арнульф все-таки вошел в Рим под недоуменными взглядами местных жителей. Вошел в свойственной ему манере, взяв быстрым штурмом Фламиниевы ворота, после чего сопротивления ему уже никто не оказывал. В папский Город Льва каринтиец уже вступал мирно, как северный пилигрим, и покорно преклонил колено перед дрожавшим от страха Формозом. Вконец запуганный и глубоко обиженный на целый мир понтифик, по всей видимости, чувствуя приближение своего конца, в итоге решил запутать всех и отомстить всем, и двухнедельное пребывание Арнульфа в Риме неожиданно закончилось императорской коронацией незаконнорожденного отпрыска Карломана²⁰. После этого сей старец, с чувством исполненного долга и с навсегда замершей на его устах ироничной ухмылкой, испустил дух, оставив всю Италию разбираться с двумя императорами в лице Ламберта и Арнульфа, а также двумя национальными королями, каковыми считались все тот же Ламберт и Беренгарий Фриульский. Анекдот, возможный только на итальянской земле!

И, так же, как и Ламберт, Беренгарий сейчас с торжественной миной восседал рядом с Бонифацием, но по правую руку от папы. В высшей степени и символично, и дипломатично. Второму или первому, это уж кому как нравится, а точнее было бы сказать «еще одному» королю Италии, Беренгарию Фриульскому, на сей момент было сорок шесть лет. Природа наградила его бесчисленными достоинствами и недостатками. В нем было много всего и всего было много. Массивное телосложение его объяснялось не столько заключенной в нем физической силой, сколько чревоугодием, щедрость его души неоднократно перешагивала границы той зоны, за которой скрывалась расточительность, переходящая порой в попросту полубезумные формы управления вверенными ему землями и финансами. Вера его была столь крепка, а дисциплина в соблюдении христианских служб настолько неукоснительна, что находилось в Италии немало проныр, которые этим охотно пользовались. И первым среди таких был, естественно, сполетский Гвидо, который в уже упомянутом сражении при Треббии отступнически, словно сарацин, атаковал войска Беренгария во время благонравного служения тем утренней мессы, обеспечив себе, тем самым, победу в битве и войне.

Итак, по обе стороны от Бонифация, заступавшего на пост епископа Рима, стояли два короля Италии, окидывая неприязненными взглядами друг друга, и придавая проходящей церемонии посвящения некий предгрозовой оттенок. Не будь души Ламберта и Беренгария столь богобоязненны, малейшего повода было бы достаточно для того, чтобы их воины обнажили мечи.

Другим сдерживающим фактором, как это иногда бывает, была еще большая ненависть к общему врагу, находившемуся здесь же, стоявшему сразу вслед за фриульской делегацией – врагу, чье появление стало возможным благодаря интригам папы Формоза. Можно только вознести хвалу Небесам хотя бы за то, что их повелитель, наводящий на всех ужас Арнульф, вошедший в Рим паломником и быстро обосновавшийся здесь правителем, спешно покинул Вечный город и маршем, похожим на бегство, начал пробираться к себе на север. Впрочем, великий властитель вел себя на самом деле, как обычное заурядное живое существо, почувствовавшее недомогание и инстинктивно стремящееся вернуться в родные места, где ему будет проще и удобнее справляться с обострившейся хворью. Арнульф действительно был серьезно болен, причем наследника Карла Великого давно терзала весьма неимператорского уровня болезнь – врачи никак не могли избавить его от сонма вшей и глистов, зародившихся, соответственно, в его волосах и кишках, благодаря весьма невежественным манерам. В итоге Арнульфа на коронации представлял Ратольд, его внебрачный сын, что, учитывая происхождение самого Арнульфа, вызывало в Италии кривые ухмылки. Впрочем, и отец, и сын были настолько отважны в бою и смиренны в церкви, что вспоминать об их матерях считалось даже в те времена уделом завистников и ханжей.

Сегодня же Ратольд олицетворял собой силу и доблесть германского короля, чье влияние в далеком Риме было не менее сильно, чем власть двух итальянских королей сполетского и фриульского разлива, находившихся здесь непосредственно. Последние сомнения в этом плане развеивались при взгляде на Фароальда, командовавшего германским гарнизоном в Риме – человека, черты лица которого, яснее ясного демонстрировали решительность и жестокость характера. Да и сама германская делегация в целом была достаточно многочисленна, оригинальна в своем облачении и поведении, и воинственно поглядывала на сполетцев, группировавшихся возле Ламберта. К фриульцам же германцы относились с оттенком снисходительности, не без оснований считая Беренгария слишком мелкой сошкой для своего Арнульфа. Решающим аргументом для такого мнения послужил тот факт, что еще во время своего первого похода на Рим, Арнульф добился от Беренгария вассальной клятвы верности и, в знак исполнения принятых обязательств, даже заставил фриульца нести свой щит.

Ну а за сполетской делегацией, ослепляя всех золотом своих одежд и возмущая всех надменным выражением лица, пышно размещались делегаты византийского императора Льва Шестого Мудрого. Менее века минуло с тех пор, как Карл Великий нарушил мировую монополию Византии на право именовать своих правителей титулом императора. Менее века – срок слишком малый, чтобы византийские базилевсы могли смириться со случившимся и признать грязных западных варваров равными себе, прямым наследникам Цезаря и Траяна, никогда не склонявших голов перед чужеземцами. В описываемые времена власть византийских императоров еще простиралась на области Южной Италии, включая Неаполь, а вожделенной мечтой многих греков по-прежнему оставалось вернуть Рим и Равенну под управление Константинополя. Еще одна мощная сторона, интересы которой ни в коем случае нельзя пренебрегать!

И все эти люди стояли возле наследника Святого престола, одни презирая, а другие ненавидя его. А он, Бонифаций, воспарив в своих мыслях к небесам и возлюбив ликующей душой все живое, наивно рассчитывал найти компромиссы со всеми. Первый же компромисс, ему, кстати, предстояло поискать уже сегодня – при приеме присяги патриция Рима, при приеме приветствий и подарков от гостей, первым присягу и приветствие надлежало принять от действующего императора или его посла. При этом глашатай, перечисляя все титулы присягающего, опять-таки всенепременно должен был начать с титула императора. И как быть, дорогой мой Формоз, как теперь распорядиться твоим наследием, кто теперь проследует к папскому трону первым и как поступить глашатаю? Понятно, что подобная ситуация не распутается за один день, понятно, что при любом исходе останутся недовольные, но, что на сей час будет являться меньшим злом? С одной стороны, Ламберт на церемонии присутствует лично, тогда как германцев представляет лишь незаконнорожденный сын Арнульфа и вроде как, отдавая преимущество Ламберту, папа поступит максимально логично и вежливо. С другой стороны, германский гарнизон властвует сейчас в Риме и, нанеся обиду Арнульфу, Бонифаций по окончании церемонии останется с германцами практически один на один. К чему это может привести откровенно свидетельствует печальная судьба папы Иоанна Восьмого, чей жизненный путь остановил удар молотка по святейшему черепу, случившийся всего-то за четырнадцать лет до описываемых событий, а стало быть служивший всем понтификам того времени более чем наглядным примером.

Это трудное решение принималось Бонифацием в последние часы перед интронизацией. В поисках выхода из тупика Бонифаций обратился к верным сторонникам покойного Формоза, пресвитерам Роману Марину, Теодору и Иоанну из Тибура²¹. Тибуртинский священник, человек умный и во всем и везде ищущий компромисса, предложил Бонифацию подтвердить все имеющиеся титулы для всех конфликтующих сторон:

– Тем самым вы, брат мой, просто зафиксируете уже случившееся. Причем случившееся без вашего участия. А, следовательно, и вашей вины. И ничего страшного в том, что обе стороны принесут вам клятвы верности патриция Рима, в конце концов, два защитника вашего престола лучше, чем ни одного. Таким образом, и германские волки будут сыты, и сполетские овцы целы. Если можно, конечно, назвать сполетцев овцами, – с усмешкой добавил он.