Objętość 430 stron
Костя едет на попутных. Повести
O książce
Игорь Штокман, Москва: «„Не плагиатничай у народа!“ Таким укором можно, пожалуй, гордиться. Более того — его сначала надобно заслужить, то есть создать тот тип литературного сочинения, к которому подобный упрёк имел бы прямое и обоснованное отношение». Ираида Осипова, Москва: «От этих повестей остаётся впечатление подлинности. Очень интересно читать о настоящей жизни, а не об имитации в декорациях». Книга содержит нецензурную брань.
Gatunki i tagi
Мария Бушуева, Москва (в т.ч. ЛГ №48,2017):
Тарпановку Владимира Пшеничникова видишь так, точно живёшь рядом с этими людьми, которые решили отделить свою деревню от эксплуатирующего их колхоза и устроили свободные выборы, но порой, когда на Тарпановку спускается ночь, она видна читателю через волшебное стекло Гоголя, которое у Пшеничникова утрачивает волшебность, но сохраняет умение по-гоголевски заметить сатирическую и лирическую стороны жизни.
А некая, иногда проявляющаяся стилистическая смутность, будто автор пишет для того, кто знает Тарпановку и её жителей, объясняются видимо замыслом: смутность показанного времени (это начало 90-х) отражается, как в воде, и в стиле…
Автор, создавая иллюзию подлинности, идёт ещё дальше – он вводит в текст читателей, недовольных тем, что в его повести, которую они воспринимают как сугубо документальную, нет одного из жителей Тарпановки:
– А почему Бори Баранкина нету? – удивлённый вопрос. Действительно – почему? Да потому, что Владимир Пшеничников, используя абсолютно документальный приём – как бы «подслушанные» диалоги (о достоверности, предваряя книгу, пишут И. Штокман и И. Осипова) отнюдь не журналист, а именно писатель – и документальность – только один из способов высказать миру языком именно прозы, а не очерка, то, что назрело в авторской душе. А там многое выстрадано: и разлом, прошедший по стране, по людям, по деревням, и тяжёлый вопрос – принесло и принесёт ли новое время благо народу, и мучительный вывод: «Блаженны алчущие и жаждущие правды…». Потому и блаженны, что нечего и ждать её, правды, на всей земле». Владимир Пшеничников никого не осуждает и не судит – разве только себя в пронзительной истории о первой любви – рассказе «Нечего терять», обозначенном как «романс». Роковой и горький, надо сказать, романс, особенно самоистязанием – чувством вины, которое проглядывает не только в подтексте, но и в образах и жены, и Леры. «Только дикий зверь вины не знает», так говорит один из героев книги («Привилегия человека»). В рассказе «Нечего терять» юмора почти нет, хотя есть забавные и точные штрихи – это юность героя, его первая, а может быть, и единственная любовь – с трагическим концом. А повесть о Тарпановке юмором и сатирой пронизана, вот, к примеру, что случилось с коровами, отведавшими привозимых в сельский магазинчик просроченных вафель: «Вафли (…) испробовали и некоторые единоличные коровы, и молоко наутро дали не парное пресное, а слегка как бы даже игристое». В повести «Черты из тарпановской жизни» – как всякая подсмотренная, подслушанная – жизнь в первый миг кажется абсурдной, пока не откроется читателю авторский взгляд: жизнь – проста, и смысл её заключён в себе самой, и становится она абсурдной только при включении в её контекст «игроков», которые привносят в простую и вечную вязь бытия свой игровой вираж, путающий следы, запутывающий людей.
«И по какому такому праву игроки вмешиваются в жизнь?!» – этот авторский вопрос, возможно, некоторые читатели не заметят, но он очень важен для В. Пшеничникова, рефлексирующего, скорее, не по поводу абстрактного игрока, а вокруг квинтэссенции своей судьбы, ведь и сам автор – один из героев книги. Причём, что интересно, Владимир Пшеничников, по сути своего литературного дарования – новатор, но по идейной платформе – писатель почвеннических ориентиров. Возможно, именно потому другая повесть – «Костя едет на попутных» – интересна, но как бы не до конца ясно очерчена, точно подлинный, а не рациональный её замысел, блуждающий в авторском подсознании, пока ещё не принял определённых очертаний.
Тарпановка, несмотря на деревенский сюжет и персонажи, не уводит нас к советской прозе писателей-«деревенщиков», а вот следующая повесть этой книги «Черты лихого лета» с завлекающим любителей кинематографа подзаголовком «Повесть для кино» совсем другая – хотя и здесь герои сельские жители – её сюжет чем-то напоминает деревенскую прозу Валентина Распутина.
Сюжет вроде бы прост:
в деревню приезжает к своей матери дочь с мужем, внуком и правнучкой дабы забрать старушку в город, поскольку ездить им к ней надоело и от сельской жизни они совершенно оторвались. По поводу приезда городских гостей Мария Кузьминична и её подруга, тоже старушка, Настя готовят праздничный стол, приглашают людей, и стол с едой, поскольку в доме тесновато, ставят на улице… Но непредвиденно начинается ураган, в деревне пожар, горит и дом старой Настасьи, один из главных гостей, Николай Петрович, цельный, крепкий, хозяйственный мужик гибнет…
То есть в повести есть и событийный, весьма напряжённый сюжет, есть и точные разнообразные характеры. А вот откровенно плохих людей у Пшеничникова в книге нет. Есть люди грубоватые, есть от рождения инвалиды; есть и деревенские пересуды, и гулящие бабы, и ссоры, и даже воровство, но как-то всё это вписано в общую картину жизни и автором подаётся как факт – это есть и всё, и, мол, сама жизнь потом всё поправит, всех рассудит и кого нужно осудит. Главное, не запутали бы жизнь «игроки»…
И, конечно, в повести «Черты лихого лета» очень ярко представлена главная черта стиля Владимира Пшеничникова – как бы подслушанные разговоры, в которых автор отсутствует полностью, сведя свою задачу именно к «записи». Диалогов много. Они определяют общую стилевую картину текста. Формальные изыски автору тоже не чужды. Но, если о содержании, то главное всё-таки в повести другое: две силы – сила сострадания автора к сирым и убогим, и показанная им сила старого поколения людей:
так и не удаётся дочери и её мужу увезти с собой старушку-мать, – и это не просто привязанность к месту, где прошла вся её жизнь, это верность её своим крестьянским корням…
Деревенское кладбище с могилами прадедов и родителей, родной пейзаж и то чувство семейственности, которое было и, может быть, где-то ещё и осталось у жителей небольших деревень – всё это в книге важно, всё значимо.
Семья старой Марии Кузьминичны не вернётся в деревню, и дочь её, и внук срослись с городской средой, не утратив, однако, уважения и к сельскому менталитету – это любящая дочь и уважающий тёщу зять, это милая, сразу приникшая душой к прабабушке девочка. В деревню возвращается другой герой повести «Черты лихого лета» – Гришка – перекати-поле, образ которого (несомненная удача автора) вызывает сначала отрицательное отношение, но постепенно трансформируется почти до героя – ведь именно он вытащит из горящей избы документы и деньги старой Насти, обгорит сам, но выживет. И – останется в деревне. «Гришке уезжать можно, а не едет. Все деньги Соне передал, сама относила. Женя его в бригаду позвал…». Гришка – вернулся. В деревню? Или к несчастной Соне, сын которой – глухой от рождения Юрик?
Эта линия: Гриша – Соня дана автором ненавязчиво, только намёками – но умеющий читать, всё поймет сам....
А ведь поток уезжающих из села теперь не иссякает. Послушаем самого автора:
«За это время из Гребенёвки гораздо больше было отправлено грузовиков с пожитками тех, кто находил себе место жительства на стороне, их провожали не скорбя, а благословляя, и, расходясь по домам, думали о том, кто будет следующим, с мутным чувством зависти и раздражения, а не горя или утраты. Про себя Домашов знал, что из Гребенёвки, если уж подопрёт, уедет последним» («Привилегия человека. Вместо предисловия»).
Идея возвращения к своему родному, шире – к традиционному, не менее важна для Владимира Пшеничникова, чем идея «вмешательства игроков» в простую и мудрую жизнь, которую они, переплетя её простые дороги в усложнённый узор, способны запутать – и распутать эти сплетающиеся зигзаги будут способны только сохранившие в душе свет жизненной правды: правды, доброты и труда на своей земле. В этом Пшеничкников не просто инстинктивный традиционалист, но традиционалист убеждённый, идейный, с метафизической подкладкой («Привилегия человека. Вместо предисловия»). По контрасту вспоминается «Прощание с Матерой» Валентина Распутина. И Тарпановка «богатой и вольной была. Славилась волостным базарчиком. А коллективизация возьми да и достань её вооружённой рукой пролетарских уполномоченных». За этой как бы слегка ироничной фразой (вообще ирония – одна из особенностей авторского стиля) – несколько миллионов погибших крестьян. Но, несмотря на то, что старики советских сёл и их дети прошли мученичество коллективизации и раскулачивания, простое и мудрое течение жизни постепенно восторжествовало, и деревенская жизнь пошла на лад (недаром книга еще одного советского писателя-почвенника, Василия Белова, так и называлась «Лад»), но тут настали 90-е годы, и постсоветское деревенское пространство стало распадаться на глазах, острыми обломками раня, порой смертельно, сельчан-старожилов и их семьи.
Не пора ли вернуться к деревенскому ладу? И возможно ли возвращение?
Повесть «Костя едет на попутных» как раз вроде бы – о возвращении. И её легко прочитать как традиционную. Однако она обнаруживает двойной, даже тройной слой. Первый слой – действительно почвеннический:
хороший деревенский парень Костя Косолапов, отслуживший в армии и гордящийся своим военным билетом, оставив в деревне мать, о которой скучает, едет на поиски работы. И текст, на первый взгляд, вполне соответствует направлению: «Костя вышел поджидать дядьку во дворе. Повиснув на штакетинах внутреннего забора, смотрел на соседскую голубятню и мимо неё – в горячее белёсое небо. Слушал шум города, покамест не различая в нём ни направлений, ни расстояний, ни причин. Дома в назначенные дни он со своего двора узнавал звук свернувшего с трассы автофургона и почти вровень с ним поспевал на разгрузку, отличал соседов и чужой мотоциклы, мальчишкой каждую корову в материнской группе узнавал по голосу, и пастух Кириллов ставил его в пример нерадивым дояркам…».
Городской фон и окологородской для такой прозы тоже обычный, негативный, используется и сленг для отрицательной характеристики времени:
«совхоз – разорили, разворовали», «десяток нынешних мажоров тусуется с дрочерами по кафешкам, и главная характеристика их люфтганзы – цена, оплаченная родаками-барыгами и городскими шишками».
Но остальное не вписывается, так сказать, в привычную формулу. Например, те же диалоги. Их много:
с водителем попутки, с рабочими, с официантками, с мужем тётки
– все разговоры, опять вроде бы очень достоверные, подробные, образуют отдельный слой повести, повисающий над сюжетом, точно сеть, в которую чужая жизнь должна затянуть Костю Косолапова. Здесь автор невольно скользит по той грани, за которой начинается… абсурдизм. И вообще оттенок какой-то случайной абсурдной повседневности в повести очень отчётлив.
Количество диалогов всё нарастает – именно они движут скрытую пружину действия, хотя внешне сюжет развивается по прямой:
Костя едет на попутных и доезжает до весьма недальнего места, где решает начать искать работу, временно остановившись у своей тетки и её мужа, тётушка больна, показывается пару раз и произносит пару слов (но видна зримо), её муж, вечером немного выпив с племянником супруги, утром рассказывает ему свой сон, перекликающийся со сном погибшего при аварии на производстве Костиного отца, – автор не акцентирует эту деталь, не обращает никакого внимания на сон пожилого родственника и Костя, – затем тот ведёт его и устраивает к себе на работу, и фактически тут же сам гибнет из-за аварии крана. На следующее утро Костя получает расчёт – и вместе с девушкой Зоей (косвенно виновной в гибели родственника Кости) отправляется обратно домой. Хронотоп повести, расширившись, мгновенно сужается и закольцовывается мистической деталью (сном). Простой парень Костя Косолапов (такой вот «русский медведь») неожиданно оказывается фигурой рока —передатчиком гибельного импульса от своего отца к другому человеку.
Возникает вопрос: почему? Это третий слой романа.
Но автор видит и ещё одну ипостась Кости Косолапова
именно он, обычный парень, цельный и сердечный, и есть главный часовой того вечного традиционного уклада жизни, который нужно сохранить. От кого? Да от тех «игроков», для кого простой человек – никто, и его деревню можно затопить, реку его родную развернуть и этим погубить, а деревенское кладбища стереть и землю, в которой покоятся его предки, ловко продать. И Костя Косолапов, возвращающийся домой, к любимой матушке, «обязан бдительно охранять и стойко оборонять свой пост» и не отдавать своего главного оружия – любви к родной земле – никому, «включая и лиц, которым он подчинён». И хотя в повести Костя уходит на завод, мотив – что Костя Косолапов именно страж народной традиции – отчётлив.
Opinie, 1 opinia1