Затяну я потуже котомку и вдаль повлекусь
Поплыву над болотом пружиня кувшинками
Желтыми зыбкими
В тёмную зелень макая свой посох корявый
К морю песку раскаленному скалам щербатым
Древними тропами странно чужими.

И махну на прощанье виде́нью
В барханах струящемуся
С облегчением без сожаленья
Путь одинокий по шагу сверяя
С надорванным звоном струны
Меж ребер дрожащей, играя,
Впиваясь прозрачными веками в солнце.

Губы кровавые шепчут беззвучно
Неведомых слов паутину
И стаи ворон равнодушно кружат
И вараны поспешно следы заметают.

Иду…

2018

Походная пехотная

Как начинается степь?

Под дождем происходит круженье
тучки сгущаются и нагоняет их ветер
в тяжелые школьные ранцы на плечи
давят они и походным уверенным шагом,
всё под себя подминая, жестко без спросу
по грубой стерне
попадают в размеренный шаг
суровой пехоты,
знающей дело свое – убивать
и рядами ложиться под нож
равнодушной шрапнели.
Это уж как повезет, как отмерено кем-то,
согласно небесной
просроченной блёклой печати.

Дождь педантичный проводит нас
редкими каплями тихо,
впалые щеки кропя и, как бы, скрывая
вдруг затесавшихся в строй
паникеров – соленые метки слезинок.

Эй, шире шаг
кто там вспомнил родные поля? Запевай!
Пусть услышат нас те, кто нас ждет
и кто верит —
мы снова обнимем их жарко.
И скоро забудем…
километры кирзовые, страх, смерть
и ржавых бинтов пригорелую корку,
и слякоть, и месиво будней унылых,
и гарь предрассветную снов…

Постепенно,
начинается степь и ползет серой лавой,
и хочется свежего воздуха стопку,
расстегнув воротник гимнастерки и крякнув,
выпить до дна
и хрустеть полминуты соленым огурчиком мира,
пойти налегке, окунуться в горячий ковыль
и лежать, глядя вверх,
наблюдая секрет мирозданья,
ощущая всем телом готовность лететь
одуванчиком вверх.

Начинается степь…

2018

Поз дно
рэп

Мы уже привыкли почти.
Всюду морок непонимания,
Настоящая боль и беда придут без стука,
без напоминания.

Зима, белый снег, а в пять уже сумерки.
Будто солнце украли! Сыграем в жмур ки?
Все путем, но дайте немного солнышка!
Нельзя же так, я не просто устал, а дошел
до донышка.

Эх, тоска без душевных слов,
без правды глаза в глаза,
Неуютно и холодно врать,
да бояться не то сказать.

Не спасает уже молчанье – без души,
равнодушное, гордое,
Как веревка над пропастью,
тлеет шнуром бикфордовым.

Ох, как надоело быть добрым,
простым и внимательным.
Улыбаться и прятать свой взгляд,
чересчур проницательный.

Кого-то случайно обидеть – легко!
Задеть, самому вдруг обидеться,
Лучше ну их подальше, ты знаешь куда,
чтоб никогда не видеться.

Зубы сжать свои, в горло кляп,
до предела напрячь желваки,
Чтоб не дай Бог чего. Спрячу глубже свои,
чугунные кулаки.

Неудобно и глупо быть просто честным,
Когда взгляд напротив, зашорен местью.
Всем подряд! За свою дурацкую молодость,
Жизнь, овчинкой, как мордой об стол, съежилась.

За свои неподдельные страдания,
За свое мучительное непонимание.
Его злые чужие глаза
наполнены гневом и страхом,
Они бьют поддых, и грозят весь мир перетра"ать.

Всех готов он смешать в клубок своего и чужого,
Плюнуть первому встречному —
хуже выпада ножевого.
А кому и за что, по какому праву?

И крыть-то нечем…
Без раздумий, топор злословия падает!
И хотя б на минуту ему, вроде, становится легче.
А дальше снова тупик. Ничего не радует.

Откуда ты взялся, куплет озорной,
бесшабашный?
Тебе подпевает проснувшийся морок
вчерашний.

Карточным домиком жизнь рассыпается,
Ничего хорошего не начинается.

На пути осколка оказался кто-то, брызнули слезы.
Теперь он затих, лежит в неудобной живому позе.

Кровь густой кока-колой течет
из пробитого пулей пластика.
И собака взъерошенная скулит
к нему безнадежно ластится.

А ему нормально и клево, уже ничего не важно,
Пусто там, где мысли терзали. И как-то влажно.
И не жалко ему себя, тихой осыпью
мимо ползут вагоны.

А душа еще здесь? Или где-то там,
в созвездии Ориона?

Эта рваная рана, теплый еще,
беззащитный комочек,
Лишь мгновенье назад был живой, а теперь
ничего не хочет.

Он был частью, лишь долю секунды назад,
вселенной,
Она так хотела быть единственной, живой,
бесценной.

Невозможно вместить, неужели она
навсегда распалась?..
Столбняком безнадежным ответ.
Ничего не осталось…

А тот, который напротив…
Пусто в его глазах.
Поэтому надо быть терпеливым,
он нехотя может не то сказать.

Он не видит меня,
открытыми настежь глазами,
Не понимает, зачем ему это все,
сейчас рассказали.

Взгляд его оглушен
невозможностью видеть,
Подходи, если хочешь рискнуть,
попробуй его обидеть.

Ветер колет настырно щеки
Дым горчит, выедает сердце.
Дико танцует хохочущий грязный Джокер,
Где-то смеется и скачет случайное скерцо.

Взрыв и огонь! Покорежены плиты бетонные,
топорщится арматура,
Непоправимо и грубо кем-то оборвана
музыка – архитектура.

Отражается капля мира
в дымящемся зеркале гильзы,
латунно-блестящей.
Кто-то взял себе право решать и карать,
будто он настоящий.

То, что было мгновенье назад
трепетным чувством, мыслью,
живым дыханьем,
Запеклось неизбывным горем, загублено
грубым огня полыханьем.

И уже где-то там между Ригелем и Бетельгейзе,
в созвездии Ориона,
плачет, с нами навечно,
страдающая Мадонна.

Вечно усталые жители, пассажиры метро,
глядят тревожно.
Что это там за звук? Бежать?
Сдвинуться невозможно.

Но нет, повезло пока,
облегченно выдохнули и вздохнули,
В кого-то другого, там, далеко, вошли
звенящие пули.

Скользко и тошно, боком иду, потерянный,
сбита резьба и мера.
Слезы высохли в горле давно…
Какая там, к черту, вера?!..

Кажется, пусто в груди и
тоска неизбывная выиграла.
Но неужто и впрямь, душа умерла,
начисто выгорела?

Земля ползет змеей из-под ног.
Навзничь, чужая и неуместная.
Жалит, бьется, зудит звонок,
Крутится, мелодия, тошно пресная.

Зыбкая вслух тишина звенит,
вязкой сетью томит, нависшая.
Радость странна и нелепа, ядовито горчит,
будто вино прокисшее.

В мире испорченном, сером, где нет чести,
Подлость и зло навсегда вместе.

В мире, насквозь пропитанном ложью,
Кажется, что уже ничего невозможно.

Где кроме зла и силы,
остались шальные пули,
Которые совесть скосили.
Забрали все. И ничего не вернули…

Осколки мира, рвут сердца плоть,
но бьется оно снова.
Ну что? Напрочь! Еще одна… Последняя?
Основа…

Рассыпается память, спекшимся бурым песком,
Если пнуть ее, походя, кованым берца носком.
Рушится карточный домик грез,
смеха и сквозняка.
Разрываются жгучей молнией черные облака.

Гаснет лучик нежный от сердца к сердцу,
От души к душе.
Поздно…
Теперь это просто мишень.

Смерть здесь всего лишь цифра,
в немыслимом вираже.
Счетчик несется бешеный вскачь
И-ни-че-го-не-важ-но-у-же…

Кто-то беспомощно курит,
на экране мертвая пустота рябит.
Чудится, где-то гуляет буря,
издалека свербит.

И не важно, кто мы и где,
есть мы еще, или нет.
Память измята болью,
В пламени, пачкой корчится, от сигарет.

2015

Позволь себе…

Написать
плохое стихотворение.
Надо тоже, поймать вдохновение.
Надо тему лелеять и мысль,
Надо сердцем притронуться. Ввысь
потянуться дрожащей рукой,
потерять мало-мальски покой.
Худо-бедно ли, свет углядеть,
в дали-дальней. На леске поддеть,
тот неведомый, жгучий азарт…
Никому не сумеешь сказать.

Сам не знаешь, что бродит в пруду,
может ёрш или щука. В бреду
что-то чую, а слов не найду.
Пусть уверенной дерзкой рукой
точки ставит над и, но другой,
а не я и не ты, не спеши.
Вечерами тихонько пиши.
Среди ночи, в дороге, во сне,
Под журчанье ручья, в тишине.

А когда стала видимой мгла,
всё связала сомненья игла.
проступила тревога в замшелом краю…
Запою-ка акынскую песню свою.

Выйду в поле, под звездами, на берегу.
И пойму – ничего, никогда не смогу.
Буду струны души потихоньку листать,
и смеяться неслышно – никем мне не стать.

Пусть гуляет под ветром зеленая рожь,
пусть такой же как все, на себя не похож.
Буду сравнивать капли дождя и звуки шагов
Для чего? В том и дело, что ни для че го.

Пусть надежда сама возникает и ма́нит.
И я верю, боюсь. Как обычно, обманет.
Можно просто позволить себе попытаться.
И, как воздухом, музыкой или мечтами питаться,
наслаждаясь покоем, смятеньем души,
бурей чувств. Если можешь, о них и пиши.

Воровато блуждая во тьме
лабиринтами совести, дико мятущейся
в изнеможении среди мерцания
тел обнаженных в испарине страсти
или иллюзий прозрачных и бестелесных
на рваном экране проекций в заштатном театре,
скачущих те́ней уколы в глаза получая,

вместо буханки дымящейся хлеба
с улыбкой твоей озорной, вместо масла,
перехватившего дух колыханья грудей твоих
зыбкоянтарных, близких всевластных
и всё застилающих светом лучистым,
укрытым надежно прозрачной и неприступной
до срока,
что свыше назначен,
словно в бреду ускользающей близкой
и невозможно далекой
льняною сорочкой,
стрёкотом лета и глупой кукушкой,
травою по плечи предел оторочен,

солнечных зайчиков звонких скачки —
бликов упругой волны бесшабашной,
играющей судьбами мира и бедных скитальцев,
компас беспечно забывших бесстрашных.
Среди голосящего хитрого рынка, шалея,
странно себя среди слов потеряв,
ни о чем не жалея,
бродят они меж чужих
нескончаемых мудростей
нерасшифрованных, им говорящих о том,
как ручей прожурчит по камням о прохладе.
Солнце расскажет о жгучих лучах, о Луне,
а она о печали, что окрыляет и дарит опору,
себе вопреки
вплетается в силу надежды беспечной,
как бы ни были воспоминанья горьки.

Я позабуду когда-нибудь молодость вечную,
что оказалась короткой,
как звонкая тонкая свечка.
Мы станцевали с тобой
невозможной любви расставанье,
это пройдет и осыплется листьями,
черствыми крошками слов, среди скал
неприступной души в глубине океана.
Снежным узором укроется, холодом льда
чуть прозрачным затянется свежая рана. И,
попрощавшись с затихшей любовной истомой,
мы, потерявшие самое лучшее,
сгорбившись под невозвратною горькой потерей,
чем бестелесней и горше, тем тоньше, больнее,
тем ядовитей бессильное злое неверье,
тем неизбывней и тяжче тяжелая ноша печали.
Всё, что мы знали когда-то о радости,
мы потеряли.

В детстве далеком фломастером ярким
в календаре отмечали.
Где оно, детство? Забыть, оживить, возвратить,
потерять невозможно…
Что-то вдруг вспомнится детское неосторожно.
Всё, что теперь недоступно, родные глаза
и шершавые теплые добрые руки,
вы наверху обо мне не забыли и знаете всё.
Через муки, мудро и твердо прошли.
Благодарен вам за рожденье, спасенье.
Я прошу вас простить меня,
плачу, надеясь на ваше прощенье.

Все мы в свой срок
пройдем через то, что положено,
все мы всегда на пороге…
И неизбежно готовимся к долгой дороге.

Что мы оставим,
всем новым скитальцам вселенной?
Может лишь памяти, тонкую нить…
ее уповаем нетленной…

Она оборвется
безжалостно, буднично,
так уж ведется
в этом не самом простом
из лучших миров.

Это всё.
Точку поставив в конце.

Сквозь тоску, лихолетье
мы надеемся – кто-то поймет нас, запомнит.
Что эта точка изменит в летящих столетьях?

Лучше не думать об этом
и просто смотреть и дышать,
и закончить это веселое
стихотворенье

молчаньем…

2018

Юнга без ног

Я никогда не ходил под багровым шатром
парусины. В море суровое, штиль или шторм
и тяжелое боцмана слово под дых,
если слаб или сдрейфил.

Целую жизнь нескончаема
мерная качка, как пытка
до звезд, до блевоты, до крови, до хрипа.
С зори до зари, по команде, по реям в ночи
жесткий ветер, секущий глаза.
Зубы и волю в кулак и молчи.
Синих жил маята и надрыв. Научила
шкоты тянуть до конца и привычная гибкая сила.

Через борт ледяная волна,
нахлебавшись до донца.
Хватка железная пальцев
и рома глоток, вместо солнца.
И моря простор, для вечных скитальцев.
Братва! Слепой и неверной удаче не верьте.
Рома в печенке печать навсегда,
до неминуемой смерти.

Полундра! Пираты на голову в плотном тумане!
Под свист ятагана, картечи, пуль завыванье.
Кинжального злого огня разрывающий смерч,
абордажные крючья, пистоль —
одноразовый шприц одноглазого Гарри.

Он что́, твою мать, пионер эвтаназии?
Хрен тебе в печень, зараза!
Прими-ка ответный мой кортик.
Точный прямой!
Между панциря толстых пластин,
между ребер.

Бой не бывает коротким. Ни длинным.
Смешное мгновенье азарта.
Бой – это смерть неизбежная. Ты иль тебя.
Всех подряд, без злорадства и промаха.
В самую точку.

Чтобы крик захлебнулся
проколотый шпагой навечно.
Дукаты померкли в глазах от искр и огня.
И чума, и холера вам в печень!
Ха! Ха! Эй, куда вы?

Неужто, как крысы, трусливые мелкие твари,
попрыгали все восвояси?
Что́, не-не-не-не-не… не ожидали?
Поделом, сучье племя, шакалы, плывите! И пусть
все узнают – пираты, это не те благородные
рыцари в книгах и фильмах слащавых и лживых,
про грязных красавчиков сонмы лихие,

что уступают места беременным девам в трамвае,
зловредным крючкам-старичкам востроглазым
педантам, свидетелям будней кровавых,
что настойчиво, едучи в суд, рассуждают,
желая отдать палачу на расправу,

того, кто в Портленд приперся испить не спеша
лимонаду и оптом продать
двадцать тысяч индейских
просоленных разноразмерных,
блестящих, как смоль париков,
под названием скальп.
Добытых своими руками.
С черной меткой —
маленькой точечкой крови
невинной – не смоешь.

С пьяной ухмылкой беззубой,
простецкими байками про путешествия,
штиль и шторма, и тот чудной треугольник,
что бермудским назвал кутюрье,
ради модной тусовки, чуть-чуть перекрасив
из черного в серый, сорок оттенков свинца,

слегонца
обнажая всю суть и тщету карнавала,
жалких масок убожество и вожделенье,
неестественно бабьим капризным жеманным
и томным своим голоском.

Бом-брам-стеньга, такое случается в море,
треснула-вмиг-сорвалась. И хрястнули обе ноги.
Ч-ч-ёрт, карамба!
И баста…

Суровый седой капитан, одноногий,
он чуял фарватер любой хоть на полном ходу,
и шторма нипочем, одинокая дикая сила,
в сочетании с точным расчетом и волей.

Якорь в глотку тебе! Разорви тебя гром!
Не спеша, он отмерил всего два удара.
Дьявол, холера усатый! Отсёк мне ступни.
И крылья, в придачу.
Зараза!

Чтоб меня целиком не отдать
беспощадной гангрене до срока
и Магам Магриба,
чтоб до Тортуги успеть доползти мне
по штилю, под выжженным солнцем Карибов.

Ну ничего, я был юнга смышленый,
такой и без ног проживет.
Не поспоришь,
с грубой силой и лихостью дикой чужой,
а также с замшелой рутиной увядших законов,

с повседневной тоской ожидания,
как в лихорадке,
беспросветной минуты,
тупой отрешенности миг,
шаг за грань, когда выйдешь сдаваться,

теряя устойчивость даже в сомненьях,
и снах затуманенных,
в диких чужих очертаниях Теночтитлана —
хмурый призрак из вечности…
Может подскажет?
Где обезьяны смеялись бесстыдно
рот прикрывая, и уши, глаза.

Дикий клоун, сам на себя не похож
и не зная, что значит касанье,
острой отравленной шуткой,
скользнувшей случайно по горлу,
успел всё испортить.

Он сжал и заклеил немо́той
мои почерневшие скулы зачем-то, не знаю.
Я ведь и так замолчал.
Только кашель из мыслей
и грохот ломающих крылья Икаров,
будит еще по ночам. А чувство
обиды и злости занозой осталось…

Но я не позволю
в пошлость и тлен обратить самые тонкие
предбессознательно неуловимые токи.
Из бесконечной вселенной
идущие к нам ручейки
и они вновь придут.

И наполнят вселенский, души океан,
и поднимут в пареньи,
и ты всё увидишь,
и вспомнишь.

Как рассыпа́л, по наивности,
звезды и зерна граната,
ярко бордовые капли пьянящие звуки,
всё завертелось, на грани потери,
вспучилось лавой, готовою брызги
в экстазе через мгновенье извергнуть.

Всё прожигающих камешков
слезы кровавые точно рубины,
пригоршни спелой рябины
снегу отдать, снегирям,
чтоб они красной грудкой блеснуть,
деловитой и гордой походкой успели
в крепкий мороз прогуляться.

Прохлада
тонкой заветною ниточкой звуков
доверчивых силится вывести ближе
к соленой тропе бирюзовой прилива.

И окунуться в себя
и лететь сам собою.
Светло удивляясь,
без крыльев¹

в солнечных бликах играя,
искрясь на упругой волне,
вдыхая рассвет…

2018—2020

Его Муза

Муза его выгоняла из дома, в отчаяньи.
В ночь и премерзкую злую погоду,
в самую хлябь беспросветную стылую,
дерзко кричала ему нескончаемо вслед,
он кричал ей и миру в ответ, ругался и плакал.

Злые несчастные вопли метались по ветру,
свирепо и точно жалили яростно, невыносимо.
Больные слова переплетались искусно
надрывно и скорбно со скрежетом, визгом
горластого и ненасытного вечно семейства.

Шквальный задиристый ветер, слепой ураган
превращался в неистовый смерч, он смешал
все проклятия, жалобы, черное, алое, стоны
в неимоверно бесстыдную адскую хищную
необъяснимую сна круговерть.

Он крушил, выворачивал навзничь привычное,
ввысь улетал, достигая до дна, превращая живое
в зыбкое и эфемерное. В фартуке голая смерть
дерзко и тщетно цветы поливала, препоны
рушились медленно плавились в буре мосты,
оседая в седую пучину…

Молнии жгли и мерцали,
легко рассыпаясь синкопами искр,
проливаясь лучистым дождем через край,
немного наивным и ждущим ответа
во тьме барабаня игриво по листьям и лужам,
тревожил и жег, хохоча,

а ближе к рассвету,
всё уже было разрушено, смято, пустынно…
Извергшись, мощно раскинулась даль,
отпуская устало ресницы и молча
дышала вокруг неизбывной тоской
неотступной, томительной негой…

нездешний покой, крался неслышно и нежно
стелил покрывало тумана ковыльного,
щедро жемчуг капель росы разбросав,
улыбаясь скользил в горизонт,
пожирающий прошлое,
время, миры и пространства…

Слова, обескураженно, дико очнувшись,
стремглав возвращались в чернильницу,
будто страшась потеряться во тьме,
раствориться в глубинах омута чувств
исчезали значенья. Новые жадно бурлили,
в котле клокоча, колдуя, дразня, ослепляя
и яды дробя, превращали в волшебное зелье.

Слова, горечь скрывая за ложью, а ложь
за беззубой улыбкой судьбы, рассыпались,
дико танцуя над пропастью острой и зыбкой,
томно над вязкой и подлой трясиной мечты,
тянущей медленно вниз непреклонно и жадно,
встряхнувшись в последнем рывке,
растворялись туманом…

Ему оставалось, только перо обмакнуть
и уверенно, но осторожно
вытянуть их золотой и жемчужною нитью живой
на чуткую кожу бумаги…
Спокойно и трепетно, весело, честно и просто,
оставив как есть, как случилось…

Выплеснуть всё! Не стыдясь, не тая, беспощадно,
чтобы доверчивый яркий цветок-огонек трепетал
на печальном больном пепелище,
чутко играя смешным озорным ветерком…
Возникало мгновение радости, боли,
чуть сожаленье о чем-то несбыточном…

Тут приходил
сон бородатый,
ключами звенящий,
тушил догоревшую свечку.
Небо темнело на миг…
и взрывалось задиристо утро!

Муза с авоськами шла на базар
продавать эти строчки за гро́ши и
за просто так, раздавать для души,
чтобы кормить всё семейство
тихой прохладой и радостью,
чуть улыбаясь,

а горе и боль, незаметно и тихо,
мягко она забирала себе…
Ему доставалась, украдкой
грустная полуулыбка ее мимолетная.

Страх ожидания новой охоты за словом,
азарт гонки слепой нестерпимой и яростной,
муки горенья, над пропастью непостиженья,
летя безрассудно легко за лучом вдохновенья,
будто играя, ловя, обжигаясь
осколками чувств и счастьем дерзанья…

Нежданно случается пристань.
Покоя неимоверного миг
и усталость мертвецкая.

Сон с эфемерной надеждой
на жажду души и свершенья,
и чуточку счастья любви…

замирая от страха свободы,
парить и мечтать…

2018—2021

Полет в никуда
Спонтанное послание Читателям, бывшим и будущим

Никак не могу разгадать загадку.
И я обращаюсь к вам, тем, кто читал мои
стихи, рассказы – строчки, странным образом
появившиеся «на кончике пера» моего,
сначала искоркой, искринкой,
икринкой ли чего-то большего,
светлячком, неожиданным,
мучительным уколом,
ускользающим лучиком…

И надо быстро решить, что с ним делать, – схватить
ускользающий над бездной знак, начертанный огнем
или каплей дождя по стеклу,
отдаленным странным звуком или эхом его…
Или отмахнуться, упустить и забыть?
Навсегда.

Вот, наверное это и спасает иногда эти знаки от забвения?
Как будто это что-то значит для вселенной, ха-ха.
А эта смешинка часто убивает возможность вглядеться,
«вчувствоваться» в этот знак ниоткуда.

Наверное, знак – это обоюдная возможность,
попытка открыться, зацепиться за край пропасти,
скользкий и неотвратимый.
И чем труднее ухватить этот знак, брошенный мне сигнал
и спасательный круг сурового моряка – Вдохновения,
тем ярче и мучительнее ощущение,
как будто берешь с земли
раскаленный ключ,
с виду холодный и черный в первое мгновение,
но жгучая боль
и запах горелого мяса своих пальцев
накрывает с головой, валит с ног и отнимает разум.

Но чаще, это просто горячая картофелина,
брошенная мне хитрым кашеваром,
хочешь – ешь, не хочешь – ничего больше не будет.
Я перекидываю ее между ладонями,
а потом оказывается, что всё зря.
И ничего не понятно.

– Постой, ты говорил про загадку…
– А… это? Уже не важно. Кажется я понял.
– Так в чем загадка?! Ответь, я тебя долго слушал.
– Прости… Я тогда хотел спросить, – почему мне не пишут отзывы читатели? Хоть бы чертыхнулись в ответ, или сказали, что я профан.
Но они молчат. «Как будто я со стенкой разговариваю!»
«Что, совсем никакого отклика нет?» – хочу я их спросить.

– Похоже, ты сердишься? А они ведь ничего тебе не должны.
– Да, ты конечно прав. И всё же, ведь я пишу не только для себя, но и для них. И не всегда понимаю, для кого больше.
– Может все дело в том, что ты мечтаешь о раскаленном ключе, а на деле, можешь только жонглировать картошкой? А кому это интересно?
– Неприятно, не хочется соглашаться. Хочется верить в себя. Ведь я не вру. Ты-то мне веришь?
– Да кто я такой, чтобы тебе не верить? Верю…
– Спасибо.

2021

1. Когда я писал, не знал частично созвучную мысль Чарли Чаплина: «Искусство, прежде чем дать человеку крылья, чтобы он мог взлететь ввысь, обычно ломает ему ноги.»

To koniec darmowego fragmentu. Czy chcesz czytać dalej?